Перелётный словарь для почтовой вороны

а нельзя – об этом
нечего тужить.

«За дождём, за синевой, за небом…»

За дождём, за синевой, за небом,
за последней самою звездой,
там, где даже бог, наверно, не был,
побывала птица козодой.

С той поры, самой себе не веря,
думает она в полночной мгле:
«Запою – и все воскреснут звери,
жившие когда-то на земле.»

«Вот прелести домашнего ареста …»

Вот прелести домашнего ареста —
спокойно за окном стоит окрестность,
и осень как смиренная невеста
сидит тихонько и не сходит с места.

И воробьи семейства воробьиных
о чём-то говорят понятным языком.
А снегири потом склюют рябину,
и зимовейник разойдётся дураком.

«По осени, наверно, думать надо…»

По осени, наверно, думать надо
о том, что осень лучше снегопада,
что тугодум – он сам себе как дом,
а время тугодуму только радо,
поскольку и оно кумекает с трудом.

Ну, и так далее, весной о птицах,
в июле на свету настаивать слова,
и старую шинель с горчицею в петлицах
проветривать, чтоб не болела голова.

А лучше вовсе ни о чём не думать,
а взять тростинку, вслушаться и дунуть,
к тому, что выдулось прислушаться, другую
тростинку взять, такую же нагую.

И если кто-то наблюдает, если
ему не безразличны наши песни,
за то что ты всю жизнь дышал в тростинку,
тебя беспутного и милую былинку,
с тобою разделившую твой путь,
он всё же превратит во что-нибудь…

Я шёл, мне дождь за воротник плескал,
мой плащ под ветром на ходу поник,
я видел, что меня искал
в толпе сквозь мокрое стекло глазами проводник,
я вспомнил, боже, ведь сказал Паскаль,
кто мы такие – мыслящий тростник…

«Ночью плакали и топали…»

Ночью плакали и топали,
крики слышались: «Идём!»
Это инвалиды тополи
бунтовали под дождём.

«Осины ветер треплет, треплет…»

Осины ветер треплет, треплет,
и раздувает красноту,
мучительный и сильный трепет
передаётся за версту.

Из синевы так грубо дует,
жалеет или негодует,
зачем же до последнего листа,
кому нужна такая нагота.

Неужто не могло быть по-другому,
и пусть бы продолжался этот гомон,
и лист летел, и не кончался лист,
не застудил бы пальцы гармонист,
и никогда не бросил бы игру,
и мы до оттепели с ним стояли б на ветру…

«Все живописью здесь мои испещрены глаза…»

Все живописью здесь мои испещрены глаза,
и живопись летает как пёстрая коза,
на берег дальний, весь в снегу,
и вновь ко мне, обратно,
и надивиться не могу,
насколько это всё бесплатно.

Как просто быть Матиссом для себя,
не отдавая времени залог, небось не обнищает,
и пусть снежинки, над водой рябя,
порывом освещенья в чаинки превращает.

В свободе дневниковой ивняковые кусты