Биенье сердца моего

– Что Иван Панфилович?! – взревел Зотов. Полное лицо его побагровело, кровью налились глаза. – Мазурики[42 - Жулик, мошенник.] вы, а не строители. Никудышные инженеры. Вы колхоз под корень подрубили. Вон перед ними, перед народом, ответ держать будете…

Сергей повернулся и пошёл к машине. Подождал, пока сядет Медведев, и бросил яростно взревевший уазик на лужистую дорогу…

III

Председатель колхоза «Рассвет» Иван Панфилович Зотов невольно вызывал к себе уважение крупной, осанистой, крепко обитой, раздавшейся вширь фигурой. Аккуратно обработанная городским парикмахером грива густых поседелых волос молодила его и сглаживала грубовато вытесанные черты лица. Несмываемой бронзовой накипью полевых ветров задубели щёки, скрыв склеротическую красноту; глубокопосаженные острые глазки всезнающи и мудры; серый хлопчатобумажный пиджак вольно распахнут; ноги в припыленных хромовых сапогах шагают размашисто, по-хозяйски; голос басовитый, громкий, с хрипотой; жесты повелительные, непререкаемые.

Таким он был на людях. Тридцать председательских лет горделивой усладой легли в его биографию и приучили к вседневной властной собранности и уверенности.

Но в последние годы что-то надломилось в Иване Панфиловиче, его, как набрякшее водой бревно, всё тянуло куда-то на дно, подальше от людских глаз. Раньше открытый, весь на виду, он стал окружать себя тайной, и за этой искусственной оболочкой, которой отгородился от людей, чувствовал себя спокойнее, прочнее.

В потайных уголках души всё чаще появлялось желание освободиться от председательства, но он с ознобистым страхом подавлял его. Нет уж, до пенсии он, кровь из носу, дотянет, а там – хоть трава не расти. И выход на пенсию представился ему праздником – вроде тихого солнечного багряного осеннего дня.

Дела в колхозе шли не так уж и плохо, но иногда ему казалось, что идут они помимо него, а он стоит на обочине и судорожно пытается поймать за хвост ускользающую власть.

Что же случилось? Почему он перестал предвидеть ход событий, и жизнь покатилась где-то стороной? Почему он как огня забоялся всяких новшеств? Куда девалось его былое ухватистое воображение? Отчего мысль стала бессильной, тусклой и недалёкой, скользко пробуксовывающей, как на холостом ходу?

Давно ли он получил орден за высокие урожаи льна, давно ли смело внедрял не внушающую доверия раздельную уборку зерновых, давно ли ходил хмельной от радости, чуть не силком протащив через общее собрание план застройки центральной усадьбы. Куда всё это утекло? Сегодня он ничего не мог предложить людям, не мог решиться ни на что новое, и собственная ущербность мучила его, выбивала из колеи, лишала привычной устойчивости.

Как-то незаметно обезлюдели деревни, позарастали цепким кустарником, поубавились поля. Он и не пытался отвоевать их обратно: дай бог с оставшейся землёй управиться. А тут как гром с небес: мелиорация, гарантированное земледелие, животноводческие комплексы, интенсификация, концентрация производства… Вроде бы знакомые слова, не раз и не два читанные в газетах, а как подступили вплотную – оглушили своей новизной и непонятностью. И всё это надо было принимать без раздумий, без прикидок, с ходу. Жизнь взяла какой-то невиданный стремительный разбег и галопом ускакала вперёд, а он остался сзади, и обидчиво щурился ей вслед, мечтая отгородиться от райцентра и связанных с ним скоропалительных нововведений непроходимым болотом.

Появились незнакомые машины, поля опутались трубами, коров загнали в неуютный бетонный дворец, так чужеродно и нелепо воздвигнутый в голом поле, – и всё это помимо его воли, приказами сверху.

Его окружили молодые, как-то неожиданно враз пограмотневшие люди, которым было тесно в привычном крестьянском возу, и которые горели нетерпеливой жаждой перевернуть вверх тормашками с таким трудом налаженную жизнь, перестроить всё по собственному младенческому разумению, словно до них тут был первобытно-общинный строй, как будто люди не работали от зари до зари, а загорали на солнышке да справляли праздники.

Нет, не принял он современного ритма жизни, не понял, куда она так суматошно несётся, и изо всех сил сопротивлялся этому бурному, водоворотливому натиску, и не раз в запальчивости был обвинён молодёжью в бескрылости, в ретроградстве, но как-то случалось так, что поначалу чаще выходило по нему, и он, добродушно посмеиваясь, называл смущённых крикунов пеногонами.

Выручали его, помогали удержаться на гребне врождённая тороватость[43 - В значении «бойкость».] да огромный жизненный опыт. А самым большим успокоением служило то, что все эти нововведения осуществляются за счёт государства, и в случае чего колхоз не останется в убытке.

Агроном, слава богу, толковый попался; вот уже пять лет исправно тянет полеводство, не обременяя председателя излишними хлопотами.

Образованья у Ивана Панфиловича кот наплакал; неполное среднее да многочисленные краткосрочные курсы председателей, больше похожие на разгульные отпускные пикники. Так что своим горбом всё постигать приходилось, на практике, по накладным элеваторов и счетам разных учреждений. И он постепенно запутался во всех этих бесчисленных сортах зерновых, удобрений, микродобавок, пестицидов и ещё всякой всячины, чьи названия он и выговорить не мог. Он внимательно выслушивал агронома, и, если тот был напорист и уверен, поддерживал во всём, утверждал все агрономовы решения, но стоило ему почувствовать в голосе агронома хоть малейшее сомнение, он решительно возражал; агроном уходил смущённый, а Иван Панфилович горделиво цвёл от своей прозорливости.

Труден председательский хлеб; много чего повидал на своём веку Иван Панфилович, и научился вести хозяйство осторожно, не промашисто, подолгу недоверчиво приглядываться, прицениваться, прежде чем на что-либо решиться. Слишком горьки и больны были прежние уроки: то кукурузу расти, то бобы; то запахивай луга и своди клеверища, то возрождай. Голова кругом шла от неожиданных и противоречивых отрицаний незапамятного крестьянского опыта, вверху велась сложная борьба, защищались диссертации, а внизу трещали чубы и наживались инфаркты.

Всё это надо было пережить, пересилить, суметь извернуться и уцелеть, остаться хорошим и для начальства, и для колхозников. И беспрерывно, как на конвейере, давать стране хлеб, мясо, молоко, яйца, шерсть. В районных сводках его вполне устраивала надёжная, незаметная середина, которую во всех докладах обходят молчанием – не хвалят и не ругают. «Сзади не оставайся, вперёд не вырывайся, в серёдке, в серёдке толкайся!» – балагурно поучал он вдрызг изруганных на активах коллег, чьи хозяйства замыкали сводки, и при этом хитровато посмеивался и похлопывал их по плечу, и сам себе казался ловким, изворотливо-удачливым мудрецом, который всё предвидит и всё знает наперёд, и которого на мякине не проведёшь.

Случались и ему тумаки, правда, не часто, и он, словно бы взбодрённый, становился оживлённее, говорливее, чем обычно, и охотно шёл с приятелями в чайную обмыть выговорок, балагуря: «Маленькие неприятности не должны мешать большому удовольствию…»

Подули новые ветры, и улеглась лихорадка реформ и переустройства, отдали всё в их руки – хозяйствуйте. Можно было расправить слежалые, изрядно пообщипанные крылья, и развернуться с озорным размахом, что выстрадан годами и снится по ночам. Никто не препятствовал осуществлению самых дерзких задумок и планов, никто не осаживал окриком, не убавлял прыть. В те годы и поднялся на центральной усадьбе белокаменный посёлок – сладкая мечта его молодости.

Но слишком глубоко въелось в душу недоверие, и он, недосыпая, недоедая, старался успеть побольше, со страхом ожидая, что в один прекрасный день данные права грубо отберут, и с района снова раздастся командный голос, и снова нужно будет лишь покорно слушаться и хитро ликовать между руководящими установками, больше доверять своей крестьянской смекалке.

Как в воду глядел Иван Панфилович. Районные и областные уполномоченные по севу, по уборке, по молоку, по силосованию, по снегозадержанию, по вывозке удобрений и по десятку других искусственно созданных кампаний властно заполонили колхоз, отодвинули председателя в тень, повязали по рукам и ногам, отобрали необходимость думать и принимать самостоятельные решения. Он пытался сопротивляться этому нашествию, но райком[44 - Районный комитет.] был строг и неумолим, никакие доводы не помогали, все ссылались на решения свыше, и, в конце концов, Иван Панфилович, озлясь махнул на всё рукой и безвольно поплыл по течению. Прошёл день – и ладно. И было у него полынно-горькое ощущение, что его отстранили от руководства колхозом, что он тут лишний, всем мешает, путается под ногами, и всё чаще и чаще хотелось ему забиться в какое-нибудь недосягаемое для людей укромье и притаиться там.

Живя по непрерывной указке – что сделать и к какому сроку, он воздерживался от загляда вперёд, где всё было зыбко и туманно. Зато начал оглядываться назад. И чаще всего вспоминались ему послевоенные майские дни.

Солнце огненным глазом ползло из-под леса. Зеленоватым туманом подёрнуты березняки. Лёгким парком отдаёт пашня, босые ноги ласково вязнут в пухлой земле. Жаворонок выпорхнул из борозды и, трепеща крылышками, неспешно потянулся вверх, в наливающееся теплом небо. А в небе застыло глазастое облачко, насквозь пронзённое яркой синью и, казалось, следило за работой пахарей. Весёлые покрики, бесконечный, жирно лоснящийся отвал пласта; баловная силушка в молодых, жадных до работы руках. Земля-то, сердечная, намаялась за войну без мужиков, и радостно млела под плугом, врачевала наскучавшиеся, огрубевшие души и рваные осколочные раны. Меняя лошадей, по два гектара выхаживали за день плугом, не зная усталости. Тёмными вечерами, налитыми прохладными запахами молодой травки, частила в прогулке на пятачке гармонь; в бойком танце плыли ему навстречу горячие Глашкины глаза, и сердце окрылённо взмётывалось, и душа восторженно парила где-то в поднебесье и никак не хотела возвращаться назад…

Так славно, так легко, так зачарованно жилось. Какие крылья были за плечами в ту первую председательскую весну, сколько счастливых желаний и надежд нетерпеливо подрагивало в них! Жизнь была, ломала, укорачивала крылья, и вот уже остались одни жалкие огрызышки, на которых никуда не взлетишь.

Памятно горек был тот тусклый осенний день, когда ходил по дворам одной из своих неперспективных, умирающих деревень, и безуспешно уговаривал старых и малых выйти на копку картошки. Сначала обещал отдать половину накопанного, потом всё. Не откликнулись люди на его слёзную мольбу, не вышли, и двадцати-гектарное поле у самой деревенской околицы ушло под снег. Он был потрясён, подавлен, взбешён непонятным равнодушием селян к гибнущему урожаю, их откровенно-обидчивым отчуждением от родного поля. Тогда что-то с треском сломалось в нём, какая-то враждебная злинка к окружающим, казалось, навечно проросла в нём, и он стал неуважителен к людям. В его голосе появилась категоричность, командная крикливость, и он срывал своё частое раздражение на первом подвернувшемся. Он перестал советоваться с людьми, отдалился от них, и скоро почувствовал, что они работают всё неохотнее и под любыми предлогами стремятся уйти из колхоза.

Как бы дальше пошло – неизвестно, но выручил город. Там вдруг начали безропотно удовлетворять заявки на любое количество рабочих рук. Сколько запросишь – столько и пришлют. Жизнь наступила лёгкая, беспечная. Теперь он знал, что любой урожай будет убран вовремя, пусть из половины, но убран, и можно спокойно спать по ночам, без прежних тревожных дум о «мёртвой» технике и о способах извернуться. Токари, слесари, инженеры, научные работники, педагоги, студенты, школьники и другой городской люд надолго отрывались от своих главных дел и по-дедовски ковырялись в земле, компенсируя численностью неумение и смехотворную производительность ручного труда.

Иногда горожане приходили к нему ругаться по поводу плохих жилищных, культурно-бытовых и рабочих условий. Он, обычно не дослушав их, напористо заявлял: «Не нравится – поезжайте обратно, откуда приехали. Скатертью дорога. А я письмишко на вас накатаю. Бузотёры, мол, они и саботажники…» Угроза эта производила магическое впечатление: сникали люди, усмирялись, терпели покорно все неудобства, зная, что деваться некуда, и за преждевременный отъезд их действительно крепко накажут – кому навесят выговора, а с кого и премии снимут, тринадцатой зарплаты лишат.

Иван Панфилович был уверен в полной своей безнаказанности, и с какой-то злорадной жестокостью селил горожан то в школьные классы, то в захламлённые грязные избушки на бывшем конном дворе, не обеспечивая их ни постелью, ни посудой, ни топливом, ни продуктами. «Солома в омёте, картошка в поле, мясо у кладовщика, хлеб-сахар в магазине, дрова найдёте сами», – бодрой скороговоркой отвечал он на недоумённые вопросы и испарялся, и если удавалось кому поймать его ещё раз и повозмущаться, он с ехидной ухмылкой отрезал: «Не нравится – поезжайте обратно…» Тут он был неуязвим: стоит брякнуть в горком[45 - Городской комитет Коммунистической партии Советского союза.] и вместо удравших недовольных завтра пришлют новых и, если надо, вдвое больше.

Заводы, фабрики, учреждения, учебные заведения лихорадило от массовой посылки людей на село. Их руководители из кожи вон лезли, чтобы выполнить установленные планы, а на них ворохом сыпались строгачи с неизменной шаблонной и маловразумительной формулировкой «за необеспечение сельхоз работ». И тщетно было взывать к здравому смыслу и требовать спроса только за своё непосредственное дело.

Иван Панфилович был достаточно умён, чтобы не понимать, что сложившиеся отношения между городом и деревней ненормальны, и иждивенчество это не может долго продолжаться, но его суетно-вялая мысль страшилась заглянуть в завтра, где всё изменится; его вполне устраивало сегодняшнее положение, когда не надо день и ночь колготиться в заботах, проявлять инициативу, идти на мировую с десятками обиженных колхозников, брать на свои плечи весь груз ответственности, от чего он, честно говоря, уже поотвык.

Однажды в каком-то чистом, благородном порыве он начал писать докладную записку в верха, в которой хотел высказать своё мнение и о «шефах», и о многочисленных толкачах, и о том, что город должен давать деревне не эти орды неумелых людей, а прежде всего то, в чём он действительно силён: машины, запчасти, стройматериалы, и, может быть, опытных специалистов – токарей, слесарей, электрогазосварщиков, – чтоб не стояла на приколе дорогая техника, и отпала нужда в непроизводительном ручном труде.

Многое хотелось написать в этой записке Ивану Панфиловичу, сделать выкладки и экономические расчёты; богат был его жизненный и председательский опыт, и, наверное, от этого же опыта он и разорвал своё незаконченное творение и бросил на загнетку[46 - Место в русской печи, куда сгребаются горячие угли.], решив, что умные в советах не нуждаются, а дураки им не следуют, и что плетью обуха не перешибёшь. Куда проще было жить со слепой убеждённостью, что сверху всё виднее лучше и там знают, что делают. Во всяком случае, ему от этого пока не плохо…

Цепко ещё жила в деревне сволочная убеждённость: не подмажешь – не подъедешь. Председатель умело поддерживал это заблуждение, и правленцы бездумно поднимали руки, ссужая главу колхоза очередной бесконтрольной тысчонкой рублей на выбивание стройматериалов и запчастей.

Кладовщик грузил в председательский газик[47 - Автомобиль Горьковского автомобильного завода (сокращённо ГАЗ).] тушку поросёнка, кадушки со сливочным маслом и мёдом, мешок-другой яровой блинной муки, – и Иван Панфилович отбывал в город. Здесь он быстренько, с деловитой озабоченностью на лице обосновывал кабинеты областного управления сельского хозяйства и «Сельхозтехник», договаривался с кем надо о поставках планово занаряженных машин, запчастей, удобрений, семян, комбикормов, а потом, плотно набив в магазине объёмистый портфель бутылками с коньяком, ехал за город, к стародавнему знакомцу-леснику.

Чистенький, рубленный из вековых сосновых брёвен, дом уютно стоял на берегу полноводной реки в окружении высоченных заматеревших берёз. Бездетный лесник жил в нём с сухопарой, неопределённого возраста женой. Подкупленные щедрыми подарками и дармовой выпивкой, супруги встречали Зотова как родного, раболепно заискивали и с ног сбивались, всячески угождая ему.

Иногда он жил здесь до недели. Этот тщательно законспирированный дом в немой лесной глуши был ему жизненно необходимо. Здесь он чувствовал себя полновластным хозяином, отдыхал от людей, отходил от душевных неурядиц, сбрасывал с себя поганую тяжесть неуверенности, неподъёмными похмельными утрами находил целительное понимание и угодливую заботливость, а не истеричную ругань, как дома, в ответ на которую тупой бычьей злобой наливается голова, и хочется, зверея, по брёвнышку раскатать своё ненавистное, отравленное многолетним разладом жилище.

Сполна утолив жажду по спиртному, подавив в себе сумятицу и страх, он возвращался в колхоз будто бы помолодевший, по-прежнему шумливо-активный, напористо-суетливый. И мало кому было вдомёк, что под маской преувеличенной бодрости он скрывал свою растерянность и внутреннюю пустоту. А в том, что люди до сих пор не разглядели его пустоты, ему везло, как везёт игроку.

IV

Утро было свежее, ярко-зелёное, бодрящее. Солнце запуталось в лохматине уличных ветел[48 - Другое название дерева – ива белая.], на дороге поблескивали лужицы. Кручёный ветер ударил из-за угла в лицо, высек слезу.

Первый секретарь райкома партии Антон Фёдорович Истомин неторопливым прогулочным шагом, заложив руки за спину, шёл по пустынному ещё райцентру на работу, глубоко, с удовольствием вдыхал напоенный дождевой прохладой воздух и пытался сосредоточиться на мыслях о сегодняшнем заседании бюро.

Катастрофа с плотиной в колхозе «Рассвет» получила широкую огласку. Зотов оперативно информировал о ней прокурора, райсельхозуправление, райисполком[49 - Районный исполнительный комитет.] и райком. В своих письмах Зотов лил горячую слезу, может быть, чересчур эмоционально, но в целом довольно убедительно обвинял ПМК в некачественном строительстве и требовал наказать бракоделов. Истомину стало известно и то, что председатель колхоза обзванивал некоторых членов бюро и настойчиво убеждал их в неоспоримой виновности строителей. В обход райкома Зотов сообщил о сносе плотины в обком[50 - Областной комитет.], и у Истомина был неприятный разговор по телефону. Пришлось, скрепя сердцем, признать, что райком ослабил руководство мелиоративным строительством, не уделял ему должного внимания, захлёстнутый лавиной других неотложных дел, вызванных непогодой. Секретарь обкома посоветовал строго спросить за качество с начальника ПМК.

В информационной торопливости Зотова было что-то нервозное и оттого настораживающее, но Истомин так и не успел вникнуть в это, и сейчас чуточку злился на себя.

Неделю назад он распорядился создать комиссию для расследования причин катастрофы, посчитав, что в технических вопросах специалисты разберутся лучше, а его забота – люди, нравственная атмосфера, окружающая это дело. Но вот проскочила молнией неделя, а у него не хватало времени. Всё реже и реже удаётся дойти до конкретного человека, до его души, мыслей и чувств. Планы и бесчисленные сводки об их выполнении стали какой-то догмой, на глаза материализующейся стенкой, заслоняющей живых людей. День ото дня растёт бумажный поток. Куда от этого деться? Что сегодня важнее: материальные ценности, что создаёт человек, или сам человек? Природа не создала ничего совершеннее человека. Сделала его творцом. Не заземляется ли его одухотворённость в этой непрерывной спешке выполнения всё более напряжённых планов? Вот бы что надо продумать да вынести на пленум. Взорвать технократическое мышление, обратить пристальное внимание на человека, на его мечты, надежды и боли.

Секретарь райкома – это не должность, а призвание, предполагающее высокое горение, всепоглощающую страстную любовь к людям и вечное недовольство собой. Он за всё в районе ответчик, и ему нельзя не иметь предельно объективного мнения.

Второй год он в этом районе, а вот что-то крайне важное упускает в текучке, суетно мельчит, никак не сосредоточится на перспективе.

В сельском хозяйстве один аврал наслаивается на другой. С области продыха не дают. Пора бы, наконец, понять, что административными пинками да директивными колотушками сельское хозяйство не поднять. А нравственные потери – они налицо: люди разучились планово работать, утратили инициативу, веру в себя. Хозяев надо растить, а не послушных исполнителей. Тогда не будут уходить под снег неубранные поля, тогда не будет этой уму непостижимой беспечности, когда ржавеют под открытым небом дефицитные насосы, исходят коррозией брошенные в полях дождевальные агрегаты. Нынче пока не нужно орошение… – и успокоились люди, бросили технику – без загляда вперёд.

Катастрофа такого размера – первая в районе. Да и в области. Случай из ряда вон выходящий, чтобы не обсудить его на бюро. Но что-то уж больно ретиво обложили его со всех сторон, настаивая на созыве бюро. И энергичнее всех Наумов – второй секретарь, правая рука, гневный, но и бездоказательный обличитель бракоделов-строителей, и в силу этого замаскированный защитник Зотова. Не понятна и неопределённа позиция председателя райисполкома, а прокурор напрямую просил санкции на заведение уголовного дела на начальника ПМК. В этой поспешной возне чувствовалась какая-то корысть, было что-то досадное, во что ещё предстояло вникнуть…

В своей многолетней работе с людьми Истомин привык доверяться первому впечатлению, и оно его почти не обманывало. Это было профессиональное чутьё опытного партийного работника – оценивать людей, выявлять их суть за время коротких встреч, чутьё обострённое и выверенное методом многих проб и ошибок.