Биенье сердца моего

– Он даже бьёт меня иногда… Требует, чтобы уже теперь я приносила ему еду…

Васька, видимо, понял, что говорят о нём, сполз с телеги, бросил хомут и, подойдя ко мне, хрипло выдохнул:

– Чава нада?

Я встал и с ненавистью смотрел в его тупое лицо. Мне хотелось его ударить, но я видел, что мне с ним не справиться: Васька был больше меня вдвое. От бессильной злобы на глазах моих навернулись слёзы. Я кивнул Регине и пошёл прочь.

Горькая обида душила меня. Я злился на себя, на то, что молод, что не могу вот взять да и сделать Регину своей женой. Я чуть не плакал от досады, что мне всего семнадцать, что нет под ногами твёрдой почвы, что ещё год учиться в школе, что заикнись я отцу о женитьбе, – он, пожалуй, снимет с крюка ремень…

Регина догнала меня у самой деревни и, виновато заглядывая в лицо, сказала:

– Не сердись! Он очень грубый…

Я невесело улыбнулся ей, и Регина побежала обратно, крикнув на прощанье:

– Я завтра приду!

Я прошёл к дому напрямик, чужими огородами. Тяжело шевелилось во мне обидное предчувствие, что скоро всё это кончится. Уедет табор и – прощай любовь! Оборвётся всё. Пусто и одиноко будет мне в этом мире. Пусто и одиноко…

Весь вечер и всю ночь мучило меня это чувство безнадёжности моей любви, и едва дождавшись встречи с Региной у лога, у старой развилистой берёзы, я шагнул ей навстречу, крепко обнял и стал целовать. Регина, притихшая и счастливая, покорно подставляла мне тёплые губы.

Вдруг меня что-то рвануло за воротник рубашки. Я отлетел от берёзы, выпустив из рук Регину, и упал на спину. Передо мной мелькнуло злое лицо цыгана Васьки. Как разъярённый зверёк, я быстро вскочил и без раздумий бросился на Ваську. Я, кажется, стукнул его два или три раза. Но что могли сделать мои кулаки с этой глыбой! Страшный удар в лицо ослепил меня, и я опрокинулся на траву. Но снова вскочил, вытер рукавом кровоточащий нос и бросился на Ваську. Я уже ничего не помнил. От злости я готов был зубами перегрызть ему глотку. Но между нами встала Регина, сказала что-то резкое Ваське, взяла его за руку и повела за собой…

Я стоял, размазывая по лицу кровь и слёзы, и планы страшной мести один зловещее другого роились в моей голове…

Не видел я Регину три дня. Кружил затравленно по логу, вечерами подкрадывался к табору совсем близко, но никакого намёка на существование Регины не замечал. Как будто её и не было. Три дня эти были безрадостными и тягучими, как дурной сон. Я понимал всю нелепость и бессмысленность моей любви, но противиться ей не мог. Мне нужна была Регина. Я хотел её видеть. Больше мне ничего было не надо.

Крепко мучила и злость на Ваську. Я придумывал разные планы мести, но всё выходило так, что для их осуществления мне надо было стать сильнее его. В бессильной ярости я грозился в сторону ночного табора, что возьму у пасечника Петра Иваныча ружьё и подстерегу Ваську…

Среди ночи я проснулся от того, что кто-то меня окликнул. Ещё не очнувшись ото сна, я ждал повторения оклика. Ждал, не веря в него, надеясь на несбыточное и призывая его. Оклик повторился. С радостно забившимся сердцем я приподнялся на хрустящем сене. В проёме лаза на сеновал как привидение стояла Регина, кутаясь в большую шаль. Я протянул к ней руки. Регина бросилась ко мне, прижалась крепко всем телом и стала беспорядочно целовать меня: в глаза, в нос, в щёки. Порыв её был настолько стремителен и горяч, что я лежал, глупо улыбаясь, ошеломлённый её приходом, не отвечая на ласки.

«Завтра мы уезжаем…» – вдруг прорвались к моему сознанию её слова, и я почувствовал, что куда-то проваливаюсь, лечу в чёрную бездну, кружится от падения голова и от страха вот-вот лопнет сердце. Я отчаянно схватился за Регину, прижал её к себе. Падать так вместе! Я говорил ей что-то бессвязное, гладил нервно жёсткие волосы и всё мне казалось, что ей холодно и я настойчиво натягивал на неё тяжёлый тулуп…

Регина, уткнувшись носом мне в шею, всхлипывала:

– Васька не хочет ждать до осени… Отец согласился. Как только приедем на новое место – будет свадьба…

Каждое слово её, как игла, больно впивалось мне в сердце, и я тоже вместе с ней готов был горько плакать от безысходного отчаяния…

Потом Регина притихла. Крепко обвили мою шею её руки, сердце её жалобно колотилось мне в грудь. Я нечаянно провёл рукой по её бедру и вдруг почувствовал, как горячо и нетерпеливо её тело. Я отдёрнул руку, словно обжёгся. Регина поощряюще впилась в мои губы. Руки снова лихорадочно гладили её бёдра, и непонятная ещё мне страсть жгла меня…

Пробивался рассвет сквозь щели в крыше. Мы лежали уставшие и совсем не счастливые. Неизбежность разлуки беспощадно подавляла в нас всякую радость любви.

Захлопал крыльями внизу на шесте петух и истошно, с надрывом, прокукарекал. В соседнем дворе встрепенулся молодой петушок и звонко откликнулся. И пошло гулять по деревне разноголосое «ку-ка-ре-ку!»

Первой очнулась Регина. Наклонилась надо мной и сказала:

– Мне надо идти.

Безучастно кивнув ей, я поднялся. Я не хотел верить в неотвратимость разлуки, я просто не мог понять, зачем разлучаться, если от этого человек несчастлив.

– Как ты ушла? Мать хватится – попадёт тебе…

– Мать знает. Без неё мне бы не уйти…

Мы слезли по скрипучей лестнице с сеновала и вышли в проулок.

– Регина, слушай! – остановил я её. – Давай я тебя спрячу, оставлю у себя. Уедет табор, а ты останешься…

Мне даже весело стало на секунду от этой счастливой мысли: в самом деле, будь что будет, оставлю её и всё. Лучше умереть, чем жить без неё. Но Регина грустно возразила:

– Нет! Нельзя так! Без меня они не уедут.

– А как можно? – рассердился я. – Вот схвачу тебя и запру в амбаре!

– Нет! – холодно и твёрдо сказала Регина, положила мне на плечи руки и от её безжизненных тоскливых глаз ещё безысходнее стало моё горе, на душе было так муторно, что хоть в петлю.

– Ты хороший! – сказала Регина. – Я буду помнить тебя. Долго. Прощай!..

Коснулась вздрагивающими губами моих губ и побежала по тропинке. Шаль чёрным крылом взметалась за спиной…

Я вернулся на сеновал, уткнулся лицом в холодную овчину тулупа и заплакал…

Выплакавшись, я на какое-то время забылся в чутком сне. Сквозь сон я слышал, как мать доила корову, то называя её ласковыми именами, то строго покрикивая на неё. Тугие струи молока шумно ухали в подойник. Слышал как хлопал «махалкой» пастух, мычало стадо.

От какого-то внутреннего толчка я окончательно очнулся ото сна и долго смотрел, как мельтешат пылинки в лучах солнца, пробивающегося сквозь щели. Потом решительно вскочил, слез с сеновала и вошёл в дом, где, вздрагивая от кусачих мух, похрапывал отец и хлопотала у печи мать.

– Что это ты так рано? – удивилась она.

– Холодно, мама! – пожаловался я.

– Так ложись в избе, досыпай!

Я не ответил ей. Почувствовав себя голодным, съел ломоть хлеба с парным молоком. Потом долго мотался по избе и по двору, искал, чем бы заняться, но дела не находил. Отец, уходя на работу, видя мою неприкаянность, бросил:

– Бездельем маешься? Сходи в лес, наруби жердей: вон два прясла[33 - Часть изгороди от столба до столба, изготовленная из жердей – длинных тонких стволов срубленных деревьев.] подгородить надо.

Я кивнул головой: понял! И стало чуть легче на душе: есть дело, есть цель…

Потянулся через деревню цыганский обоз.

Я выбежал из дому, привалился спиной к щелистому столбу ворот. Поскрипывали телеги, остро пахло дёгтем и лошадьми. Бородатые цыгане с кнутами в руках степенно шли вдоль обоза.

Я отчаянно выглядывал Регину, но её нигде не было. Злорадно скалил зубы Васька, сидя на телеге в окружении чумазых цыганят. Понял я, что Регину спрятали вон в тех повозках, затянутых выцветшим брезентом.

Как лунатик побрёл я за последней телегой, на задке которой, свесив босые грязные ноги, сидела старая цыганка и почему-то визгливо смеялась, тыча в мою сторону костлявым пальцем.

Слёзы застилали глаза. Крепко вцепился я в колючий придорожный куст акации, чтобы не упасть. Перевалился через бугор цыганский обоз, он увозил в неизвестность мою первую любовь…