Восхождение «…к низинам» о. Павла Флоренского

При таком жизненном устройстве ему приходится отвечать и на философские вопросы, эти ответы представляют большой интерес, так как позволяют услышать уже голос философа: «Дорогой Олень, ты … спрашиваешь о применимости физич. и химич. законов к человеку и к обществу. … Прежде всего, человек и общество представляют качественно новые планы действительности, характеризующиеся своими собственными законами. Следовательно, поскольку физ. или хим. законы характеризует материю иного качества, постольку прямая пересадка этого закона на инородный план недопустима. Однако, между планами есть какое-то соответствие, символическое выражение одного – другим, и потому возможно эмоционально-образное перенесение, метафора (а это и значит перенос), которая, однако не есть только метафора, а представляет и нечто большее, указывает и на внутреннее сродство областей, однако не могущее быть точно формулированным. Я сказал “поскольку”. Это потому, что большинство законов физики и химии не охватывают данного плана, как такового, но лишь поясняются им, как примером, на самом же деле шире своего общепризнанного, общеучитываемого содержания, истинным же их предметом служит не этот определен(ный), план бытия, а некоторое формальное его свойство, могущее быть обнаруженным и в явлениях другого или других планов. Математическая схема (формула), относящаяся к известной области и на ее почве найденная, часто учитывает все-таки не специфические свойства этой области, а некоторые общие отношения. Поэтому совершенно естественно, что она оказывается применимой и к другим областям, по существу весьма отличным от данной, но однако обладающим теми же общими соотношениями. Если напр. для электрического тока верна формула Ома I=E/R, то она окажется верной для теплоты, магнетизма, эл. поля, диффузии и т. д. Ее можно перенести и на ряд явлений человеческой жизни. Всякий раз мы будем разуметь под символами I, Е и R разное, но соотношение символов останется одним и тем же».

Закончив свое философское разъяснение по заданному ему вопросу, дает дочери уже вполне земное разъяснение и совет, как надо относиться к родным и к веселым друзьям: «… Надо стараться уметь брать то, что есть у тебя и около тебя и не прельщаться нарядным взамен существенного. А чужие люди неизбежно наряднее своих, ибо они – в гостях, в гости же всегда наряжаются. Дело это естественное, но и понимать вещи как они есть на самом деле – тоже естественно. Праздник есть праздник, против него нельзя возражать, но вредно и ложно искать постоянного праздника и подменять ими будни. С.И. страдает именно этим недостатком, ей нужен сплошной праздник. … Но забывая о буднях или не желая знать их, она остается неудовлетворенной и несытой. Ошибка многих! Но ты помни, что только в тиши мирной будничной работы можно найти себя самого и свое удовлетворение».

Вот так он передавал своё понимание и мудрость детям, и мог бы сказать еще многое другим людям, только власть того времени не позволила это сделать, о чем с горечью и мужеством писал: «1936.III.10—11 … Дорогая Аннуля, … дело моей жизни разрушено, и я никогда не смогу и, кроме того, не захочу возобновлять труд всех 50 лет. Не захочу, потому что я работал не для себя и не для своих выгод, и если человечество, ради которого я не знал личной жизни, сочло возможным начисто уничтожить то, что было сделано для него и ждало только последних завершительных обработок, то тем хуже для человечества, пусть-ка попробуют сделать сами то, что разрушили … я вижу, что другие стараются около вопросов мною уже проработанных, и мною одним, но вслепую и ощупью. Конечно, по частям и исподволь сделанное мною будет сделано и другими, но на это требуется время, силы, деньги и – случай. Итак, разрушением сделанного в науке и философии люди наказали сами себя, так что же мне беспокоиться о себе. … Достаточно знаю историю и историч. ход развития мысли, чтобы предвидеть то время, когда станут искать отдельные обломки разрушенного. Однако, меня это отнюдь не радует, а скорее досадует: ненавистная человеческая глупость, длящаяся от начала истории и вероятно намеревающаяся идти до конца ее».

Увы, и здесь он прав, а потому его жизнь и судьба должны быть примером того, как не надо относиться к настоящим талантам и насколько важно их сохранять и использовать на общее благо. И эта книга в определенном смысле сбор отдельных «обломков разрушенного».

Использование его незаурядного интеллекта в лагерных работах – позорная страница власти того времени и мучительная для Флоренского: «1936.III.24. Дорогая мамочка , … припоминаешь ли «Таинственный Остров» Жюля Верна. Приходится работать именно так, т. е. все начинать сначала. … Чтобы сделать шаг вперед, каждый раз приходится проходить все шаги, пройденные техникой и изобретать, как выйти из положения. А на это требуется время и силы».

И уже по другому письму можно понять характер его мышления и прочитать, что действительно его волновало и почему: «1936.III.25 … Моя мысль по существу всегда устремлялась к созданию общей картины, но не схематической, а конкретной,и исходила из возможно конкретных данных. Однако чувство долга заставляло заниматься не тем, к чему тянуло непосредственно, а что указывалось обстоятельствами и нуждами времени, и указками других. В частности, 15 лет (до 33 г.) я целиком затратил на электротехнич. материалы, поскольку это дело представлялось мне одним из самых первоочередных по практической важности. Хотелось бы теперь, будучи в отставке от больших дел, отдаться размышлениям на общие космофизич. и космохимич. темы. Однако, боюсь, и тут это не удастся». А в другом письме: «1936.III.25. … Мое мышление так устроено, что пока я совершенно вплотную не подойду к первоисточнику в природе, я не чувствую себя спокойным и потому не мыслю плодотворно, т. е. со своей точки зрения, ибо только я могу судить или предощущать свои возможности». И в своих детях, а точнее в молодом поколении, он считал, что: «… тоже должен жить инстинкт научного размышления, опирающийся на чувство таинственного и питающийся этим чувством, которое не мотивируется, но которое не обманывает».

Далее идут рассуждения об особых точках мира творческих людей: «В каждой области действительности выступают особые точки, они-то и служат центрами кристаллизации мысли. Но нельзя формулировать, чем эти точки отличаются от прочих, и человеку, лишенному интуиции, хотя бы он и был умен, образован и способен, эти особые точки не кажутся входами в подземелья бытия. Их знал Гёте, их знал Фарадей, Пастер. Большинство по-видимому, (по контексту, здесь должно стоять «не» авт.) слишком умно, чтобы отдаться этому непосредственному чувству и выделить особые точки мира, – и в силу этого бесплодно. Это не значит, что они не способны сделать что-нибудь; нет, сделают и делают, но в сделанном нет особого трепета, которым знаменуется приход нового, творческого начала».

4.8. Материя – энергия

Он всячески пытался развивать особый трепет творческого начала, создавая иногда письма – статьи, одно из таких писем, безусловно, предназначалось для В.И Вернадского, так как затронутые в нем вопросы были в сфере именно его интересов и, самое главное, понимания, а потому оно и было направлено сыну Кириллу. И хотя данное письмо затруднительно для восприятия, но для понимания логики и эрудиции философа, ученого П.А. Флоренского представляет несомненную ценность, а потому приведено почти полностью, тем более, что он ввел и обосновал новый термин «материя-энергия». Практически это письмо – отдельная работа, являющаяся по смыслу продолжением его работы «Мнимости в геометрии».

Прежде всего, он отметил: «1936.IV.3. Соловки. № 55. Дорогой Кирилл, в виду предстоящей тебе работы по значению асиметрических соединений в процессах биосферы, я хотел написать тебе об общем смысле этой работы. … Трудность – в обширности этой темы и малых размерах моего письма», что заставляло его предельно четко, а в некоторых местах фрагментарно выражать свои мысли в этой работе. «Итак, речь об асимметрии, как факторе природных явлений. Основной вопрос миропонимания – это вопрос о реальности или ирреальности (иллюзорности) пространства и времени. Но т. к. пространство и время всегда“И”, т. е. не мыслятся раздельно, то надо говорить о пространстве-времени, в смысле Минковского, т. е. о нераздельной сущности, распадающейся на пространство и на время лишь в отвлеченном (догматическом) мышлении».

И ставит в этой работе своей целью: «… Доказать реальность пространства-времени, т. е. несводимость его ни к отвлеченному понятию о порядке и соотношении чего-то беспространственно – безвременного (как это делали рационалисты), ни к ассоциации (условному рефлексу) психических элементов, ощущений, тоже беспространственных – безвременных (как это делали представители сенсуализма разных толков – английские эмпиристы, юмовцы, берклеянцы, бэконцы, последователи Милля, махисты и др.)». Так как это: «… есть основная задача естествознания. При обратном же ответе упраздняется и самое естествознание – с отменою реальности его объекта, естества, ибо нет смысла изучать то, чего нет, и что только кажется существующим, – хотя бы и принудительно (Кант)».

После этого, приступает к доказательству: «Наиболее веское доказательство реальности пространства-времени лежит в указании на факт существования в природе асимметрии и необратимости. Ассиметрия – в пространственном аспекте мира, необратимость – во временном. По нераздельности пространства и времени надо, собственно, и эти моменты, асимметрию и необратимость, объединить одним термином, и лишь в целях дидактических говорить о них порознь. – Что такое асимметрия? – Наличие в природе таких объектов, которые не могут быть различены между собою никаким отвлеченно указуемым признаком (напр. правая и левая перчатка), т. е. сведением к какому-нибудь инородному понятию, а различаемы лишь в отношении друг к другу или к какому-либо другому случаю асимметрии же; однако асимметрические объекты действительно различны и не могут быть взаимозаменимы, различие их реально, т. е. не обусловлено произволом, желанием, привычкою, условным рефлексом. Их различие не субъективно. Как же сказать, чем именно они различны, в чём заключается невозможность заменить один парный сапог другим, правую перчатку левой? Всякий видит их различие и легко убеждается в его неустранимости. Но никто не может дать ответ на вопрос отвлеченно. Нельзя найти признак, который указывал бы, чего именно не хватает правой перчатке, чтобы она была левою. А что такие объекты подлинно различны, видно из факта их неконгруентности, т. е. пространственной несовместимости (в геом. смысле), невозможности вложить одну перчатку в другую». Хотя: «Порознь каждому элементу одной отвечает элемент другой. И тем не менее, если ты попытаешься формулировать, почему же сумма одинаковых признаков дает не тождественные итоги, т. е. указать, в чем же собственно признак, отличающий один итог от другого, то станешь в тупик, – или должен будешь прибегнуть к фокусу и подставить в обсуждаемые понятия-суммы термины правый и левый, или им равносильные, т. е. те, которые и требуется определить. Такого различающего признака нет, хотя и есть бесспорный факт различия, не зависящий от нашей субъективности. Отсутствие признака доказывает, что пространство – не понятие; независимость от субъективных ощущений и желаний доказывает, что пространство – не психологический или психофизиологический комплекс. Оно реально…».

Дальше он дискутирует с Э. Кантом, введшим в оборот философский термин трансцендентного понимания, а точнее, невозможность понимания всего, что не основано на опыте: «… и утверждая его иллюзорность (или вторичность), необходимо отрицать и реальность транссубъективного мира. Великое открытие этого значения асимметрии сделал Кант в своей докторской диссертации “О форме и принципах мира чувственного и мира умопостигаемого”; но тот же Кант в “Критике чистого разума” попытался уничтожить смысл отмеченного им факта асимметрии и повел объяснение в ложную сторону; чтобы уничтожить реальность пространства он вместе с нею уничтожил и реальность пространственного мира (того, который мы познаем), объяснив ее трансцендентальной иллюзией, т. е. вытекающей с необходимостью из строения разума. Не вхожу в обсуждение ложных последующих шагов Канта и оставляю его великое открытие в полной силе, поскольку естествоиспытатель не считает мир иллюзией, хотя бы и неизбежной».

Разобравшись с Кантом, перешёл: «… ко времени. Асимметрия во времени есть необратимость. Быть – значит быть во времени; быть во времени – значит быть необратимым, т. е. историчным. А-В не есть В-А. Нельзя сказать, чем именно направление … от прошлого к будущему отличается от направления обратного, все элементы процесса и порядок их – одни и те же в обоих случаях. И, тем не менее, несмотря на отсутствие различающего признака, эти направления существенно различны, и не зависят от нашего желания видеть процесс идущим навыворот, как в кино с движущейся в обратном направлении фильме. Необратимость процессов во времени обусловлена необратимостью самого времени. Асимметрия и необратимость столь же реальны, как и нерасчленимы на элементарные признаки. Можно лишь описывать одну асимметрию через другую и одну необратимость посредством другой; но мы всегда опираемся при этом на свойства реальности того же порядка. Мы поясняем его, но не определяем, не сводим к чему-то, его уже не содержащему. По Спинозе, субстанцией, т. е. реальностью, “называется то, что существует само по себе и чрез самое себя (а не чрез другое) постигается”,… Именно таково пространство-время, т. е. реальность. Необратимость времени, как всеобщий факт, проявляется в частности и 2-ым принципом термодинамики или в расширенном смысле, принципом рассеяния материи-энергии (приходится сочинить такой термин, ибо материя характеризуется признаками энергии, а энергия – признаками материи, – весом, массою; напр. тепло, по современному, есть не энергия, а нечто вроде материи, электричество – тоже). Буду упрощенно говорить материя-энергия. Она обладает свойственным ей стремлением деконцентрироваться, т. е. понижать свою концентрацию, свое содержание в пространстве с течением времени, как в отношении данной точки пространства, так и в отношении данного направления (в широком смысле – любой линии, любой поверхности), т. е. ослаблять четкость своего расчленения, т. е. переходить из упорядоченного состояния (распределения) в менее упорядоченное. Всякий процесс природы, идущий сам собою, необратим; можно сказать, и без «сам собою» если говорить о процессе, не изолированном в отвлечении, а на общем фоне природы, т. е. как он существует в действительности. Проходя свое течение от А к В, он не может тем же путем пройти его от В к А. Обратимых процессов НЕТ, они – только в курсах отвлеченных дисциплин, существующих ради дидактических целей. Параллельно с этим расширенным принципом рассеяния энергии-материи, т. е. принципом необратимости, надлежит твердо высказать и соответственный принцип для пространства: симметричных явлений нет, не то, чтобы их случайно не было, а не может быть по сути дела. Быть во времени – значит быть необратимым. Быть в пространстве – значит быть асимметричным. А т. к. всякая реальность – во времени и в пространстве, то она обязательно и непреложно необратима и несимметрична. Быть во времени-пространстве есть синоним быть необратимым и асимметричным».

Приговорив, таким образом к нереализуемости, любимую фантастами «машину времени», дальше переходит к знакомому по «Мнимостям в геометрии» доказательству: «Это эквивалентные утверждения, поясняющие друг друга, но не определяющие в смысле логики. На языке аналитич. геометрии они могут быть еще пояснены третьим утверждением, а именно на основе отнесения данной реальности, “одной и той же” по всем отдельным признакам, либо к правой, либо к левой системе координат – между собою реально различным (они осуществляются какими-либо телами), несмотря на их логическую неразличимость. Тут выступает новый ряд фактов. Что значит “асимметричное тело не тождественно другому, парному, правое—левому”? Что значит “историческое не тождественно антиисторическому”? Это значит, никаким перемещением нельзя их совместить. Аналитически, линейными преобразованиями координат (а это и есть аналитическая схема перемещения) одно тело не м. б. переведено в другое (см. в «Мнимостях»). Если мы обращаемся к плоскости, как к двухмерному пространству, то треугольник “равный другому” не м. б. никаким перемещением в плоскости, совмещен с ему равным, и площадь одного положительна, а другого отрицательна».

Это случай поляризованной поверхности, который он рассматривал еще студентом, вводя понятие мнимой поверхности, но дальше рассматривает и симметричный случай: «Иначе говоря, один контур ограничивает некоторую часть плоскости. Не выходя из плоскости, нельзя переменить знак площади. Один контур ограничивает некоторую часть плоскости ото всей остальной и указывает на ограничиваемое им содержание, тогда как другой, “такой же”, отграничивает всю плоскость от некоторой ее части и указывает на недостаток содержания в полноте плоскости, т. е. величину дыры. Иначе говоря, контуром плоскость делится на внутреннюю часть и на внешнюю часть. Выйдя же из плоскости в трехмерное пространство, можно совместить треугольники, и положительная площадь покроет, но уже не площадь, а соответственную ей дыру. Подобным же образом из двух симметричных поверхностей одна ограничивает тело и указывает на некоторое содержание, а другая – указывает на изъян, недостаток и, собственно, ограничивает все то, что не есть это тело, или такое же тело. Совместить эти поверхности можно было бы лишь обращаясь к четырехмерному протяжению, и тогда каждая точка тела легла бы на соответствующий ей точечный изъян. Но нормали к граням будут обращены в противоположные стороны. Внешнее для одной поверхности есть внутреннее для другой, и наоборот. Такой выверт тела в физических условиях существования невозможен, по крайней мере, покуда речь идет об эвклидовом пространстве. Невозможность его опирается на принцип рассеяния материи-энергии. Ведь если рассеяние материи-энергии говорит о деконцентрации, т. е. о выходе из внутреннего во внешнее, то изменение смысла нормалей, превращающее внутреннее во внешнее и внешнее во внутреннее, означало бы процесс концентрации, стекания материи-энергии в определенные места, т. е. указывало бы на обращенность мирового процесса, на историю навыворот. Т. о. принцип деконцентрации необходимо влечет за собою и принцип асимметрии, как, равно, и обратно. Это принципы эквивалентные и составляющие вместе основное начало единой мировой среды – пространства-времени».

Так через хорошо известные и наблюдаемые физические явления Флоренский доказывает наличие и необходимость асимметрии, далее продолжая систему доказательств: «Формально, для выворачивания тела требуется изменение смысла 4-й координаты пространства-времени, а именно времени. Для этого тело должно было бы иметь скорость, превосходящую скорость света, для чего, при своем возрастании, скорость тела должна была бы пройти через значение V=С, а для этого требуется бесконечно большая сила и бесконечно большая работа. Но какой же смысл, т. е. реальный (а не формальный), физический может иметь утверждение, что отрицательная площадь или отрицательный объем есть недостаток, изъян? Лишь тогда, когда указано, в чем конкретном это есть недостаток, можно говорить и о физич. смысле асимметричного тела (или плоской фигуры). То, в чем имеется изъян, должно быть указано конкретно, ибо лишено смысла указание, что тебе чего-то не хватает, если ты не знаешь, что есть то, чему чего-то не хватает. Не хватает 1 м2. До чего? До 10 м2, до 100 м2? До 10n м2? Не может не хватать “вообще”. Между тем, плоскость, пространство эвклидовское мыслятся как пределы расширения чего-то конкретного, и, как пределы, не имеют определенного физическ. содержания. Поэтому “внутри” и “вне”, как полагаемые асимметрией, неизбежно влекут за собою требование определенности содержания как того, так и другого, если говорить физически, а не формально. Иначе говоря, физическое пространство-время не может не мыслиться хотя м. б. и чрезвычайно большим, но, тем не менее, обладающим каким-то определенным содержанием. А этоведет к утверждению кривизны пространства-времени. На более узком случае поверхности, как двухмерного пространства, или трехмерного пространства-времени, можешь более просто усвоить это. Физически немыслима плоскость, как граница между телом (внутри) и другими телами (вне): то, что мы называем плоскостью, есть лишь грань замкнутой поверхности, многогранника, или весьма большой замкнутой криволинейной поверхности, ибо плоскостью тело не определяется, а если бы определялось, то утратился бы смысл слов “внутри” и “вне”. Замкнутою же м. б. лишь поверхность кривая или состоящая из граней. Она обладает среднею кривизною обязательно отличною от нуля, и таковы все поверхности физического смысла. Подобно этому и пространство м. б. в физическ. смысле лишь кривым, т. е. со среднею кривизною не нулевою, и если этого не было бы, то потерял бы смысл принцип рассеяния».

Доказав, что любое реальное пространство принципиально обладает кривизной, переходит к получающимся из этого выводам: «В отношении плоскости различие смысла направления нормалей на обеих ее сторонах условно, ибо качественно они не различимы; если мы их различаем, то только потому, что мыслим плоскость как предельный случай кривой поверхности. Но у кривой поверхности различение сторон не условно, а лежит в природе самой поверхности. “Вне” и “внутри” в этом случае вполне определенно и не зависит от нашего произвола, будучи обусловлено знаком средней кривизны на той и на другой стороне поверхности. А если так, то тогда понятно, что кривизна поверхности есть физический фактор явлений. Выражусь как будто сравнением, но на самом деле по существу: существует потенциал формы, ибо форма создает силовое поле, определяющее ход явлений. Форма есть фактор, кривизна формы-поверхности есть потенциал поля этого фактора там, где он достигает наибольшего значения».

Это важный для практики вывод, показывающий на необходимость учета кривизны поверхности реальных объектов, участвующих в электрических, химических и других взаимодействиях и далее разъясняет это: «Отсюда вытекает необходимость изучения структур природных и искус(ственных) образований, как определяющих характер и ход явлений. Последние обусловлены всецело взаимодействием морфологических полей. Ты скажешь: а химические свойства? Да, но химические свойства суть только частный случай проявлений структуры, а именно ядровых, атомных, молекулярных и иных более сложных структур, причем во многих случаях решающим оказывается фактор не тонкой химической структуры, а более грубой, гистологической, т. е. ультрамикроскопической и микроскопической, напр., а то и еще более грубых. … Моя мысль совершенно определенная: структура материи, как ее временно-пространственная форма, т. е. форма в движении и изменении, характеризует собою свойства данного материального образования и есть причина развертывающихся явлений. Все процессы происходят на поверхности, на границе между ВНУТРИ и ВНЕ, но эта граница гораздо сложнее, чем кажется при невнимательном рассмотрении. Углубляясь вглубь тела, мы тем самым создаем новую поверхность раздела и ее именно, а не внутреннее содержание тела, зондируем и испытываем». Тоже очень интересное разъяснение, показывающее, что аппаратура (зонд) влияет на объект исследования и необходимо учитывать этот фактор. Далее продолжает: «… о кривизне. Поскольку пространство не существует без времени, постольку же кривизна поверхности не есть абстрактная кривизна геометрии, а кривизнапо всем координатам, т. е. и по времени.Ход явлений на поверхностях разной кривизны различен. Это очевидно на основании общих положений. Это известно всякому из техническ. и житейского опыта (напр. поведение полированных и шероховатых поверхностей, выветривание выступов и углов и т. д.). Это доказывается точным опытом. Как рядом исследований вообще, так и моим в частности установлено, что от кривизны зависит упругость пара, 1°(градус) замерзания и кипения, механ. электрич. и др. свойства и т. д. Мною в частности доказано это для скорости химических реакций и для электрохимическ. потенциала. Дисперсное состояние вещества ведет к оживлению всех процессов не только потому, что увеличивается уд. поверхность (площадь на 1 г), но и, главное, потому что возрастает кривизна каждой из ограничивающих поверхностей. Мною (а также и не мною) для указанных явлений установлены экспериментально соответствующие функциональные зависимости от кривизны. Можно догадываться (все собираюсь сделать, но нет ни литературы, ни времени), что можно вывести эту зависимость в общем виде, исходя из принципа тождества законов природы, в каком бы пространстве мы ни жили. Надо сделать это так: мы наблюдаем извне кривую поверхность и находим, что ход реакций на ней ускоренный. Следовательно, время на этой поверхности течет быстрее, чем у нас. А это значит, что у него большая кривизна. Эта кривизна времени должна быть такою, чтобы в формулах жителей этой поверхности она компенсировала бы изменение всех единиц измерения, обусловленное кривизною пространства и вследствие этого формулы оставались бы неизменными – инвариантами. А т. к. мы знаем, какова кривизна поверхности, то можно узнать и о кривизне времени, а отсюда – и о скорости реакций и др. процессов с нашей, вне этой поверхности, точки зрения. Пока довольно». Вот такое глубокое, научное, аналитическое и философское письмо, рассматривающее с единых позиций пространственно-временные зависимости материального мира.

Это письмо по поднятым вопросам явно было предназначено именно для В.И. Вернадского, так как сразу далее идет речь о его работе, присланной им Флоренскому, который о ней пишет: «Очередные, задачи радиогеологии» получил, поблагодари. Как и всегда, у этого автора, его работа затрагивает вопросы величайшей важности и, как обычно для него, носит планирующий характер, больше ставя задач, чем решая их, решая же несколько схематически вероятно в изложении, чтобы не делать из статьи тома. Такое изложение, конечно, предотвращает возможные ошибки и избавляет от нареканий и остроты борьбы. Но автор слишком большой человек, чтобы ему стоило бояться ошибок или возражений. Его мысли, хотя бы и предварительные, его догадки должны быть закреплены, хотя бы в виду его возраста. Бездоказательная догадка такого исследователя стоит десятков исследований с доказательствами большинства других. К тому же, что завтра будет признано ошибочным, послезавтра подтвердится, и автору это известно лучше, чем многим».

Видно, что когда он писал именно это письмо, то особенно продумывал его содержание, так как кроме вышеприведенного ставит еще ряд вопросов, а именно: «1) … о возможном связывании атмосферного азота радиоактивными процессами – чрез посредство озона. 2). В числе радиоактивных элементов необходимо осветить роль аламбания, как склонного к сильному рассеянию. Меня очень занимает мысль о накоплении его водорослями… 3). Образование углеводородов действием ионизированных газовых потоков (см. мою теорию в книге по изоляцион. материалам, переведенной М.В. совместно со мною, а также в Вести Электротехники, а также в книге по пробою жидких диэлектриков моего сотрудника А. Волькенштейна). Тут есть какая-то связь с теорией образования нефти по Линде». Это письмо – яркий образец научного творчества, когда дается и новое описание, и рецензия, и постановка вопросов.

4.9. Творчески о многом

Насколько важно творчество он высказался в другом письме: «1936.IV.8—9. № 56. Дорогая Аннуля. Отвечаю на вопросы. … Что же до творчества в собств. смысле слова, то оно … вырвалось бы, если бы было … несмотря ни на какие препятствия. Ведь это большая разница – способности и творчество. Способности у многих, творчество у единицна десятки миллионов, да и то не всегда такие единицы появляются».

Как творческий, углубленный человек Флоренский во главу угла ставит именно творчество, а не стяжательство, что собственно также выделяет его из большинства, он определенно высказывается по этому поводу: «1936.IV.19—20 … Вообще, для себя я терпеть не могу вещей и подчиняюсь необходимости иметь какой-то минимум с неудовольствием, а лучше всего было бы не иметь ничего».

Эта позиция, которая лишний раз подтверждает тот факт, что по настоящему увлеченному делом творческому человеку не так много надо для творчества. При этом все же необходимо создание условий, при которых его способности могли реализоваться полностью и не только в смысле бытовых условий, но и в постановке задач, которые в полной мере отвечают величине таланта. Растрачивать знания, эрудицию и интуицию талантливых людей на мелкие задачи – непростительная роскошь, учитывая их редкий дар. Но, к сожалению, как образованному и талантливому человеку ему зачастую приходится сталкиваться с тем, что: «1936.IV.23. … глупость давит, ее не соберешь, такона обширна.Нужно быть слишком благодушно настроенным, чтобы считать глупость рассеянной редкими блестками, тогда как она течет сплошной струёй». И хотя это его заключение относилось к условиям лагеря, все же чувствуется, что он высказывается в более широком смысле.

Сам Флоренский входил именно в редкие творческие единицы с широким диапазоном интересов и знаний, а потому важны даже такие высказывания: «Всегда я “прописывал” йод, т. к. это одно из немногих лекарств, которое считаю действенным, а кроме того испытал его на практике. А говорю об йоде я потому, что он действительно очень интересное вещество и очень интересный элемент.… Кстати сказать – любимый элемент моего любимого Мих. Фарадея».

Примечательно, что его мать, которая так рано подарила ему учебник физики, постоянно поддерживала его увлечение наукой и особенно физикой, тонко чувствуя и понимая силу его таланта, что видно из его ответа ей: «1936.IV.23–25. № 58. Дорогая мамочка. … Ты жалеешь, что я не принимаю участия в современных работах по физике. Но ведь это не только потому, что я не в Москве. Дух современной физики, с ее крайней отвлеченностью от конкретного явления и подменою физич. образа аналитическими формулами, чужд мне. Я весь в Гете-Фарадеевском мироощущении и миропонимании. Современная физика есть квинтэссенция буржуазного мышления. … Физика будущего должна пойти по иным путям – наглядного образа. Она должна пересмотреть свои основные позиции. … Нет, и в Москве я … стал бы заниматься космофизикой, общими началами строения материи, но как она дана в действительном опыте, а не как ее отвлеченно конструируют из формальных посылок. Ближе к действительности, ближе к жизни мира – таково мое направление. Ведь не без причины я ушел в свое время в электротехническое материаловедение». Правда, причиной его ухода в материаловедение было не желание стать «ближе к жизни мира», а совсем другие обстоятельства, на которые, как кажется, он и намекает.

В сложившемся положении ему очевидна судьба интеллигенции в стране и понимание генезиса этого, о чем несколько аллегорично он пишет: «1936.IV.27–28 … Дорогой Олень. … Чтобы вырастить великое надо выполоть кругом все мелкое, или мелкое заглушит великое, поскольку второй принцип термодинамики (в углубленном толковании) сводится к тому, что естественно, т. е. вне культуры, вне деятельности разума и жизни, низшее вытесняет высшее, т. к. низшее всегда более вероятно, чем высшее. В естественном состоянии менее благородные виды растений и животных забивают и вытесняют более благородные, как, равным образом, низшие формы энергии и материи сменяют более высокие. Лишь установкою культурных барьеровможно бороться против этого разложения в мировом процессе. И эти барьеры достигаются трудными формами – везде в технике, в искусстве, в науке, в быту и т. д.». Объяснив с точки зрения термодинамики, почему низшее вытесняет высшее, удачно применив, таким образом, к обществу законы физики, дал и решение этой проблемы уже с позиции образования и культуры.

В следующем своем письме он раскрыл вопрос социального общения в коллективе: «1936. VI.07. Дорогой Олень. … Мудрость жизни – в умении пользоваться прежде всего тем, что есть, и в правильной оценке каждого из явлений сравнительно с другими. … Ведь товарищеская среда потому перетягивает к себе все внимание, что товарищеские отношения в сущности безответственны, каждый отвечает сам за себя и каждый занят своими интересами. Поэтому в ней легко. Но эта легкость есть легкость пустоты, а все подлинное требует усилия, работы и несет ответственность. Зато, доставшееся с усилиями, действительно внутренне проработанное, остается на всю жизнь».

И если в письмах дочери он старался делать предупреждения согласно её возрасту, то уже в письме сыну были более серьезные наставления, связанные с научными исследованиями: «1936.VII.7. 4 ч ночи. № 67…. Дорогой Васюшка, … наши суждения и выводы относительно естественнонаучных фактов никогда не бывают достоверными, и думают об этом иначе лишь те, кто ничего не понимает в естествознании. Все суждения и выводы лишь вероятны, в большей или меньшей степени. Надо оценивать степень вероятности их. Тогда можно не бояться и суждений не очень вероятных, ибо противное ведет к параличу творчества и интуиции. В работе разные выводы имеют каждый свой коэффициент вероятности, и если мы учитываем его, то работа будет и критической и сочной. Иначе же получится либо фантазирование, либо засушивание работы и умерщвление молодых и м. б. наиболее обещающих, но не сформировавшихся побегов мысли и опыта». Вероятностная оценка получаемых результатов научных экспериментов широко стала применяться только с 50-х годов XX века.

О смысле и ценности жизни он пишет матери проникновенные строки: «1936.VII.28—29. … № 70. Дорогая мамочка, … я возвращаюсь к впечатлениям детства. Прежде всего потому, что внутренний мир выкристаллизовывается около них и ими существенно определяется. … Если жизнь вообще имеет смысл и ценность, то забывать прошлое – неблагодарность и неразумие, ибо все становится прошлым, и тогда вся жизнь в сумме должна оказаться чистым нулем. Память о прошлом есть и долг, и содержание жизни, и нельзя ценить настоящее и пользоваться им, если оно не коренится в прошлом. И наконец, жизнь, смыкаясь, под старость возвращается к детству, таков закон, такова форма целостной жизни… Мы живем, подымаясь на гору жизни, затем доходя до вершины жизни и наконец, спускаясь. Но восходя, мы проходим напластования своей личности в одном порядке, а нисходя их же, но в порядке обратном. Каждому этапу роста соответствует этап старения, и тогда возвращаются те же интересы, те же мысли, та же настроенность, хотя все это и в иной тональности».

И снова в письме дочери Ольге глубокие наблюдения и философское обобщение: «1936.VIII.25 …. Мечтательность создает в нас болото, где нет никаких твердых точек, никаких реп?ер, … никаких критериев реального и иллюзорного, ценного и лишенного ценности, хорошего и плохого. Осуществляя возможность, пусть слабо и плохо, ты можешь судить о ней, исправлять, идти дальше; оставаясь пассивной, окружаешься туманом призраков, но и призраки со временем выдыхаются, бледнеют, меркнут. Начинаются спячка и вместе глубокая неудовлетворенность. Русской натуре пассивность весьма свойственна, но именно из пассивности происходит, далее, вечное беспричинное недовольство, неудовлетворенность, колебания между нетрезвым самопревознесением и унылым самоуничижением. Скольких знаю я людей, которые проглатывают книги в десятки раз более моего, у которых запасы должны быть в десятки раз большие моих. Но проку от этих запасов – никакого. Эти люди не только не могут породить свежей идеи, но не способны даже просто разобраться в самом простом вопросе, когда он появляется пред ними не препарированный в книге, а реально, в природе и жизни. Такое знание хуже незнания, т. к. расслабляет и внушает ложную мысль об овладении предметом. Между тем, всякое знание должно быть не самодовлеющим комом в душе, а лишь вспомогательной линией нашего жизненного отношения к миру, нашей связи с миром. То, что сказано о знании – значения общего, относится и к искусству, и к философии, и к быту».

Можно задаться вопросом: почему в его письмах так много рассуждений, описаний, научных и литературных исследований? Он разъясняет и это: «1936.VIII.25. … мне и не о чем писать – кроме как о природе и ее исследовании, или о литературе. О людях и нравах считаю неуместным, личной жизни, помимо работы у меня нет, дрязги вовсе не интересны. Но меня подвигает мысль, что, быть может, какие-либо из моих сообщений о природе натолкнут вас на полезное в вашей собственной работе, и я был бы рад, если бы небольшая часть мною сообщаемого была так воспринята».

Именно возможность в письмах донести свои мысли и идеи в надежде, что все же кто-то прочтет, поймет и использует их в своей деятельности, двигает им. Содержание писем показывает, что его жизнь и мысли предназначались «для всех» в самом широком смысле и можно только низко поклониться всем тем, кто сохранил их.

Если интересуют его мысли о творчестве, то наверно, стоит ознакомиться и с таким его высказыванием, которое он прислал дочери и, хотя здесь речь идет об овладении музыкальным инструментом, как обычно, его высказывания имеют более общий характер: «1936.Х.12—13 … Ничто не усваивается прочно с налету. Действительное овладение предметом начинается лишь с того времени, когда все вспомогательное сделалось подсознательным и из головы перешло в руки, пальцы, глаза и т. д. (т. наз. «условный рефлекс»). Если это достигнуто, то открывается возможность и творческого подхода, разумеется, при наличии творческих импульсов. А в противном случае творчество, хотя бы самое подлинное, бессильно: вся энергия идет на трение скрипучего механизма».

В это же время продолжилась его научная дискуссия с Вернадским по письму-статье, в которой он высказал мысль о влиянии пространственной кривизны на скорость протекания процессов на её поверхности. Хотя дискуссия пошла по пути уточнения терминологии, он дал дальнейшее развитие своей мысли, особо отметив важность своих выводов о связи кривизны поверхности и скорости процессов на ней: «1936.Х.12—13. Дорогой Кирилл. … Меня очень тронуло письмо В. И., поблагодари его и скажи, что изотопами калия постараюсь заняться при первой возможности, обдумываю методику…». Здесь можно предположить, что все же Вернадский не очень хорошо представлял, как, впрочем, и большинство жителей страны в то время, условия Соловецкого лагеря, видимо, ориентируясь на тот свободный режим, который был у Флоренского в Сковородино. Флоренский, в свою очередь, и не мог объяснить, что в реальности происходит, цензура этого бы не допустила, а потому и дальше продолжал дискуссию в сложившемся тоне: «…Термин асимметрия не вполне точен, я согласен в этом с В. И., но диссимметрия мне не нравится, как слово составленное из латинского и греческого. Лично для себя я иногда применяю термин ingruentia, ингруэнтность. Так, вот, очень важно, что ингруэнтность указывает на существование в пространстве измерения дополнительного к тем, которыми характеризуются ингруэнтные объекты. Разница между объектами ингруэнтными в различии их поэтому дополнит(ельному), измерению и, прежде всего, по времени. При переходе через поверхность время выворачивается. Что же должно случиться при переходе от одной поверхности к другой, с другою кривизной, или точнее, от точки с одной кривизной к точке с другой? Скорость должна измениться у всех процессов, идущих на поверхности, в частности скорость хим. реакций, а потому и электрохим. потенциала. Это установлено мною рядом опытов (растворение проволок разного диаметра, с соблюдением конечно всех необходимых предосторожностей для устранения несортованности, разницы хим. состава и т. д., измерение эл.?хим. потенциала их и т. д.). Как же меняется скорость? Мною найдена зависимость этой скорости и потенциала от кривизны. Принципиально же: скорость д(олжна) измениться так, чтобы компенсировать изменение кривизны во времени («скорости времени»), т. е. чтобы если бы мы стали жителями этой поверхности и пользовались бы мерою времени, соответствующей кривизне поверхности, то при измерении скорости реакций этою, местною, мерою времени, не заметили бы изменения скорости процесса. М. б. это тебе не будет понятно, но все же сохрани в памяти, когда-либо поймешь это мое принципиально важное соображение».

Свои глубокие рассуждения он делал в совсем некомфортных условиях и с пониманием определенной тщетности своих усилий: «1936.Х.19. Соловки. № 76. Дорогая мамочка. … Сейчас пишу тебе под свист Борея, раздающийся со всех сторон. Не имея возможности заниматься частными вопросами математики и физики, а также в силу всегдашней склонности к натурфилософии, я все более ухожу в общие вопросы естественнонаучной картины мира, но не схематически, а фактически, собираю разные данные, ведущие к эмпирическому обобщению. Главным предметом внимания служит биохимия и биоморфология в связи с геологическими и технологическими вопросами. Однако, везде не хватает данных, т. к. приходится пользоваться случайными книгами и вообще случайным материалом, какой попадется, а не подбираемым по желанию и плану. М. б. и ошибочно, но при такой работе все время имею в виду детей, думая, что им мой материал мог бы быть поучителен. А, впрочем, в душе сознаю, что каждый лишь сам собирает себе нужный материал для выводов, собранный же другими под определенным углом зрения обычно остается неиспользованным. Но такова жизнь – сознаешь тщетность усилий и все-таки надеешься, вопреки тому, что о жизни знаешь».

Конечно, Флоренский совершенно справедливо понимал, что подбор материала каждого исследователя происходит исходя из его собственной эрудиции, понимания и целей, но материал собранный, и осмысленный крупным ученым, представляет особую ценность, так как он принципиально глубже и поучительней для последующих поколений. В этом смысл научных школ, когда образ мыслей и понимание крупного ученого передается ученикам, но если происходит разрыв в передаче знаний и подходов, то неизбежна и потеря целого поколения исследователей, из которых снова должен выдвинуться лидер, формирующий свою школу, но вот какого качества этот лидер, будет неясно. По крайней мере, история ВЭИ показала, как повлиял Флоренский на формирование плеяды учеников и сослуживцев и на общий научный уровень института.

Как здесь уже описывалось, формирование Флоренского как ученого началось с самого детства и в письмах к дочери это подтверждается: «1936.Х.23. … У меня с детства был особый нюх на явления и вещи, которые магически привлекали мое внимание без какого-либо явного повода. От них волновался не только ум, но и все существо, билось сердце, пробегал по спине холод. Уже много лет спустя, потом открывалось, что это явление или вещь в самом деле представляют исключительный интерес, что они – “особые точки” (выражаюсь математически) мировой ткани и что в них ключи к пониманию глубокого прошлого мироздания или каких-либо затаенных его уголков».

К ней же он пишет письмо, которое проливает свет на то, как формировался его интеллект, что при этом происходило и к чему приводило: «1936.Х.29—30. № 78. … Знаешь ли, у меня в детстве, особенно от 4 до 8–9 лет, были, никогда не прекращавшиеся, головные боли. Это можно сравнить, как если бы кто-нибудь сильною рукою схватил за затылок. От этих болей я постоянно заламывал шею назад, откидывая голову, словно стараясь скинуть тяжесть и эту схватившую меня руку, но конечно тяжесть и боль не проходили. Кроме того, вероятно от малярии, был ежедневный жар. Папа, который водил меня пройтись, был обеcпокоен и много раз в день спрашивал “болит ли головка” и щупал лоб. … Папу во время этих прогулок я закидывал тысячью вопросов, гл. образом естественно-научных и в особенности по части тропических стран. А в голове, м. б. в связи с жаром, непрестанно звучали симфонии. Общий характер их помню и по сей день. Это были величественные многоголосые контрапункты, в духе Баха, а частью музыка в стиле Гайдна и Моцарта». Возможно это своеобразное болезненное состояние все же было признаком неординарности интеллекта, вызванного усиленной работой головного мозга.

Свой подход к жизни, работе, науке он передавал своим детям в письмах, иногда четко расписывая все по пунктам, как в этом письме: « 1936.Х.29—30 … мне хочется дорогой Мик, чтобы ты привык регистрировать наблюдения, накапливать их и сопоставлять между собою; чтобы ты … научился в работе находить удовлетворение и основной стержень, на котором укрепляется вся жизнь. … Да, … и натиск иногда совершенно необходим; но успешен он бывает только тогда, когда ему предшествует накопление, упорный и невидный труд, в котором проходили годы. Без этой подготовки натиск, даже самый блестящий, дает результаты непрочные и ненадежные, чаще же всего вовсе не достигает цели. Тогда наступает разочарование, уныние и сомнение в самой цели – обычная судьба большинства наших соотечественников». Представляется, что имел он в виду склонность соотечественников к революционным преобразованиям, со всеми вытекающими последствиями. Но в научной работе надо: «… упорно и постоянно работать … овладеть основными … средствами всякой работы: 1) привычка к систематической работе и экономия времени;

2) привычка и умение закрепляет сделанное, для чего нужна отчетливая и систематизированная запись;

3) овладение языком – точной, компактной, грамотной и изящной речью;

4) овладение иностранными языками, хотя бы до степени чтения книг;

5) овладение методами математической обработки данных опыта;

6) овладение фототехникой (сейчас он бы, наверно, написал компьютерной техникой);

7) умение чертить и рисовать – не художественно, но свободно, грамотно и достаточно изящно. Я добавил бы к этим предпосылкам еще, … знание древних языков; знание истории вообще, а науки и техники – в особенности; овладение основными философскими понятиями; знакомство с искусством».

Вот такая программа из семи пунктов всякому начинающему служить науке. Но руководствоваться этой программой целесообразно при условии, что знаешь: «… для чего работаешь, к чему именно стремишься; а чтобы знать это, надо ясно понимать, какие именно задачи стоят в современности как подлежащие разрешению и, по возможности, ориентироваться на них. Но под современными задачами я разумею не непременно те, которые кем-либо указаны, а по существу ждущие своего решения, хотя бы никто о них не говорил: каждый должен самостоятельно уметь отыскивать наиболее современное и насущное». Это недвусмысленное указание на необходимость самостоятельной постановки направления исследований, исходя из эрудиции и понимания, а не только из указаний научного руководителя, хотя понятно, что для этого нужно быть уже сформировавшимся специалистом.

Но, передавая свой опыт жизни, он старался дать и методику освоения материала, и понимание внутреннего мира людей, в том числе и людей науки. Ведь трудно сразу понять степень глубины внешне эрудированного, сыплющего многочисленными терминами и, особенно, имеющего официальные регалии, человека, и поэтому в его письме можно прочитать следующие строки: «1936.ХI.11—12 … Дело даже не в величине человека, а в строении его мысли. У большинства мысль, м. б, и сильная по-своему, тем не менее внешняя, пустая в ней нет реальности, а одни только шахматные ходы, не постигающая природу, а подделывающая ее и приспособляющая к извне придуманным схемам. Читая большинство работ, я удивляюсь их ловкости и не верю ни одному слову. Все это – марево, м. б. более или менее стройно оформленное, но говорящее о виртуозности писателей-исследователей, а не о природе».

Далее в качестве примера настоящего, глубокого исследователя, с которым ему хотелось бы взаимодействовать, приводит В.И. Вернадского, говоря о нем: «Вл. Ив-ча я не считаю виртуозом, мысль его не доводится до прозрачности, не оформляется законченно, часто не досказана и противоречива. Но в нем я всегда ощущаю естествоиспытателя, а этого-то и не хватает подавляющему большинству: они не испытатели природы, а шахматные игроки. Современное естествознание сделало огромные успехи. Но я опасаюсь, не утратило ли оно главного – живого ощущения реальности своего объекта. Вот почему мне грустно не иметь возможности перекинуться словом с тем, кто этого ощущения не утратил и живет в нем, продолжая традиции подлинных естествоиспытателей прошлых веков».