Восхождение «…к низинам» о. Павла Флоренского

Таким образом, «житейски беспомощный» талант для своей реализации нуждается в понимании и поддержке, но эту поддержку могут дать только люди, понимающие таланты других. Не абстрактное государство поддерживает таланты, а именно находящиеся на разном уровне социальной лестницы мудрые индивиды, в каком бы государственном устройстве они бы ни находились и какое бы место в нем ни занимали.

Собственно, это и определяет интеллект и элитарность людей, которые если и не достигли высот таланта, но вполне способны не только понять, но и поддержать его. Пример Флоренского это хорошо доказывает, как и показывает, возможно, основную функцию любой элиты – отбор и продвижение талантов, что собственно и поддерживает успешность функционирования этих элит. Под элитой, в данном случае, автор понимает круг людей, которых объединяет: государственный подход, интеллектуальная сила, духовность, экономическое и политическое влияние.

Такую поддержку он получал и в лагере, благо, много талантливых людей со всей страны власть собрала в одном месте, да только не для того, чтобы в полной мере использовать их таланты, а чтобы извести их. Одним из таких людей и был Р.Н. Литвинов, который знал Флоренского со времен его ссылки в Нижний Новгород, встретившийся с ним в Соловках и привлекший его к работе в химической лаборатории Йодопрома.

О работе в этой лаборатории Литвинов писал:

«Работа наша двигается. Постепенно мы оборудуем лабораторию по-новому. Уже сейчас ее нельзя узнать сравнительно, ну скажем, с осенью. Электрохимический отдел полностью мною оборудован, и мы можем делать все определения, которые нам необходимы, с полной точностью. Много чего, конечно, не хватает, но это совершенно понятно» [31].

Эта работа в лаборатории по изучению вопросов добычи йода из морских водорослей позволила Флоренскому приложить свои таланты к новому делу и получить определенную свободу в лагерной жизни. Но перед этим, проходя по этапам в неизвестность он писал: «1934.X.13. Кемь. … Все это время голодал и холодал. Вообще было гораздо тяжелее и хуже, чем мог себе представить» и в следующем письме: «Первые впечатления очень тяжкие. … Очень жалею о работах, оставленных на БАМе: там я мог бы сделать что-нибудь полезное. … Так обрывается всякая полезная деятельность и все приходится начинать сначала; да и придется ли. … Все складывается безнадежно тяжело. … Никаких особых причин к моему переводу не было». Он также не понимал, чем был вызван такой срочный его перевод на Север в Соловецкий лагерь.

Тяготы переезда, неопределенность, непонимание причин, по которым его перевели в Соловки, привели к следующим строкам: «1934.XI. … Уже давно пришел я к выводу, что наши желания в жизни осуществляются, но осуществляются и со слишком большим опозданием, и в неузнаваемо-карикатурном виде, … хотелось жить через стену от лаборатории – это осуществилось, но в Сковородине. Хотелось заниматься грунтами – осуществилось там же, … была мечта жить в монастыре – живу в монастыре, но в Соловках. В детстве я бредил, как бы жить на острове, видеть приливы-отливы, возится с водорослями. И вот я на острове, есть здесь и приливы-отливы, а м.б. скоро начну возиться и [с] водорослями. Но исполнение желаний такое, что не узнаешь своего желания и тогда, когда желание уже прошло».

В другом письме видно, с какой неустроенностью и тяжелой обстановкой пришлось ему встретиться: «1934.XI.5. … Живу я приблизительно так же, как и по приезде, т. е. крайне неудобно, неуютно и трудно … в камере, где 50 чел., люди совсем ко мне неподходящие». Но были и другие: «… интересные, но их надо назвать скорее бывшими интересными: потому что все серости и тусклости, так что даже не верится, что это те самые люди, которые могли бы быть значительными. Только когда разговоришься, то мелькнет иногда что-нибудь, словно стертая позолота».

Устройство в лабораторию было для Флоренского большой удачей, о ней он писал: «… это не лаборатория, а малое производство, но хотя никакого научного исследования тут нет, но все же лучше, чем картошка». И уже в следующем письме: «… с 15 ноября я попал на постоянную работу, в Йодпром, т. е. на производство йода из морских водорослей. В связи с этим я переведен в другую колонну и потому в другую камеру. Теперь я живу с вполне приличными сожителями, а не с бандитами и урками…».

Так снова поменялось его положение, но надрыв чувствуется в его следующих строчках: «26 нояб. – 7 декб. 1934. … На своем веку я много работал, стараясь выполнить свой долг. Но все распалось, заново я уж не могу и, главное, не хочу начинать свою научную работу большого размера».

Но это была лишь минутная слабость, чувство долга и увлеченность сделали свое дело и так же как всегда, он начал глубоко вникать и заниматься новой деятельностью. Переход в лабораторию имел еще одно большое преимущество, ему было разрешено посылать три письма, а не как всем – одно письмо в месяц. Это было серьезным подспорьем в его лагерной жизни, так как он имел возможность выразить на бумаге свои мысли и чувства.

Уже в декабре он смог написать: «1934.XII.13. Теперь я живу в гораздо лучших условиях, … и работа моя, хотя и не по мне, производственная, но посильная и все же не вполне оторванная от моих занятий по специальности. … Пока же стараюсь рационализировать производство, ввести известную механизацию, добиться возможно ровного и эффективного ее хода». Его творческая и активная натура не ограничивалась только рамками лаборатории: «Кроме работы по производству я занимаюсь в библиотеке, – не читаю, а привожу или точнее помогаю приводить ее в порядок, … думаю об организации полиграфической выставки и т.п. Затем даю уроки физики в школе повышенного типа, взрослым. Последнее время взял на себя руководство математическим кружком инженеров и др. людей с высшим образованием и пока читаю им лекции по математике. День весь занят сплошь, с утра до ночи, тем более, что часть времени отнимают чисто лагерные обязанности вроде поверок».

Вот удивительное свойство по-настоящему творческих людей, у них нет свободного времени, они всегда находят возможность применить свои силы к какой-либо деятельности, невзирая на внешние обстоятельства. Цельность натуры, работоспособность и увлеченность – составляющие их успехов. О том, что на Соловках были собраны творческие люди, говорит и еще один удивительный факт из лагерной жизни того времени: «…По вечерам, обычно в выходные дни или накануне, у нас принято идти в театр. Там … пение, музыка, пляски, мелкие драматические или жанровые сценки, чтение и декламация, даже акробатика, и все это приправлено остротами на местные темы. … Изредка делаются попытки на что-нибудь более содержательное. Так, один вечер был нацменский – пляски и песни представителей всевозможных народностей, находятся среди нас любые. Другой раз была постановка шиллеровской драмы “Коварство и любовь”. Эти посещения театра не дают радости (кроме нацменов) …».

В Соловецком лагере находились тысячи заключенных, среди которых было много интеллигенции, знающей Флоренского, о чем он писал, подтверждая, таким образом, свою широкую известность: «Много встречается людей полузнакомых, т. е. таких, о которых я слышал когда-то или которые знают меня по фамилии, или даже таких, с которыми встречался мельком или разговаривал мимоходом … ни на минуту не приходится быть в одиночестве, и, следовательно, творческая работа вполне исключается».

Но даже в таких условиях он быстро втягивается в работу, проводит интересные исследования, наблюдая химическое явление: «1934.XII.14 … сделанное мною и, кажется, в литературе не отмеченное; оно полезно для минералогии и дает хорошую аналогию александриту…» И далее описывает, как получается эта химическая реакция: «При добыче йода … вытяжка из золы водорослей обрабатывается бихроматом и серной кислотою. Этот раствор, … обнаруживает двухцветность в зависимости от освещения. На просвет раствор фиолетово-пурпурного цвета при вечернем (искусственном) освещении, например, при электрическом, но при дневном – изумрудно-зеленого. … Т.к. йод здесь ни при чём, то вероятно подобное явление получится и с очень слабым раствором бихромата и серной кислотой. … Опыт этот так красив, что стоит повторить его, чтобы убедиться собственными глазами. Вероятно, некоторым изменением среды можно добиться перехода пурпурно-фиолетового цвета в красный». Научно и литературно точное описание этого явления.

Еще один интересный штрих к творчеству талантливого человека – это широта подхода к проблеме и охвату её в комплексе. Очень по-современному даже для сегодняшнего дня, уже через два месяца работы в лаборатории он пишет: «1934 г. 13–15 дек. … Сейчас я занят обдумыванием (в частном порядке, это не относится к моей служебной работе), как можно организовать здесь комплексное производство – целый комбинат – добычи брома из морской воды с использованием энергии ветра и приливов в хорошо замкнутом цикле различных процессов и продуктов. … По существу, тут, в вопросе о водорослях и броме, очень много важного интересного и притом тесно связанного с моими работами по электрическим материалам».

Вполне современный подход к созданию замкнутого производства с применением энерговозобновляемых источников. Правда дальнейшего развития эта его задумка не получила и немудрено, все же это лагерь, хотя и на свободе хорошие идеи реализуются с трудом.

И, вспоминая дни на мерзлотной станции, добавляет с горечью: «Но, тем не менее, тяжело уходить от исследований и мыслей о мерзлоте и льдах, где можно было бы сделать большой шаг вперед». Образность мышления, философские обобщения ярко проявляются и в следующих строках того же письма: «Кроме того здешняя природа, … камни все принесенные ледниками, горки, … наносные, из ледникового мусора, вообще все не коренное, а попавшее извне, включая сюда и людей». И, продолжая обобщение, пишет: «Как кристаллические породы, из которых состоят валуны … становятся неинтересными в своей оторванности от коренных месторождений, так и здешние люди, сами по себе значительные и в среднем гораздо значительнее, чем живущие на свободе, неинтересны именно потому, что принесены со стороны…».

А дальше мистически замечает: «… с детства я бессознательно не выносил Соловецкого монастыря, не хотел читать о нем, он казался мне не глубоким и не содержательным, несмотря на свое большое значение в истории. … Умом я хорошо понимаю несправедливость такого отношения, но всё же оно остается и даже растет. Это первый раз в моей жизни, когда древность не вызывает во мне никакого волнения и влечения к себе».

Тем не менее, осваиваясь на новом месте, приспосабливаясь к новым условиям, он не забывает давать советы своим детям, вступающим в самостоятельную жизнь. Сыну Василию в те же дни он пишет: «…старайся записывать мысли и наблюдения каждодневно, не откладывая их закрепление на будущее; ведь они быстро забываются, а если и сохраняются в памяти, то неточно и неярко. Из таких заметок … накопляются материалы для больших работ…».

А в письме сыну Михаилу можно понять его отношение к великим людям, ученым и влиянии на него по следующим высказываниям о Фарадее: «1934 г 16-19 дек … Когда я называл тебя Михаилом, то имел в виду также и Михаила Фарадея. … Он был очень хорошим человеком и величайшим из ученых; каждый год приносит новые доказательства, как глубоко он мыслил и видел и насколько он опередил в своих замыслах и убеждениях современных ему ученых. … Когда я был маленький, мне казалось, что нет имени, красивее, чем Михаил Фарадей, и я постоянно писал его инициалы М.F.».

Там же в письме к дочери Ольге высказывается об искусстве: «Искусство – проявление жизни и потому часть жизни, как целого. Как же сравнивать часть с целым. … Оно есть эстетическое осознание жизни. … Поэтому можно сказать: жизнь выше искусства, но это или ничего особенного не возвещает, или окажется, в другом понимании, жизневраждебным».

И объединяющими для него именами и в искусстве, и в науке: «… от детства и доныне … остаются: Гёте и Фарадея. При кажущемся несходстве в них много общего в основном. Главное – в мышлении не отвлеченными схемами, не значками, а образном, до конца конкретном, – в мышлении типическими представлениями…, а не отвлеченными понятиями» и, разъясняя это, далее пишет: «… их творчество было не службой, не средством своего устройства, славы, благополучия, а самою жизнью, бескорыстным восприятием реальности. Отсюда их проникновение в реальность, способность видеть незримое другим и способность на много десятилетий опережать свое время». Привязанность к этим именам он объясняет тем, что они ему дороги и близки, так как: «Глубина их сочетается с ясностью, ясностью мысли и прозрачностью настроений. Жизнь – в упорной и целостной работе. Вот эти люди мне близки».

Эти высказывания показывают, как необходимы талантливым людям примеры для подражания, они выбирают в качестве моральных авторитетов лучших представителей науки и искусства и в подражании им достигают своих вершин, к которым обращают взоры последующие поколения. Таким образом, идет передача лучших качеств от поколения к поколению, так воспитывается научная и культурная элита.

Работая в лагерной лаборатории по организации добычи йода и брома из водорослей, ему пришлось налаживать производство практически на пустом месте: «… заново открывать америки и притом придумывать, как и чем заменить общепринятые способы исследования тем, что доступно…». Но подобное ему приходилось преодолевать и при организации отдела материаловедения в ВЭИ, и это нормальный процесс, когда исследователь начинает новую работу и сталкивается с практически пустой площадкой, на которой надо строить новое дело, постепенно обживая её и накапливая материал.

Однако в лагерных условиях: «… полезных результатов получается неизмеримо меньше, чем могло бы быть при нормальных условиях».

4.2. Йодпром (1935г.)

По письмам видно, что они становятся спокойнее и рассудительнее по мере вхождения в привычный для него процесс работы и научных исследований, хотя и в маленькой лагерной лаборатории. Это не удивительно, углубленный в работу, мало обращающий на внешний комфорт, он был и остается поныне символом настоящего ученого, стоика науки.

Своему сыну он дает советы: «1935.I.2. Дорогой Кирилл. … Хорошо, что ты начал пользоваться понятиями коллоидной химии; не сомневаюсь, что в близком будущем им будет принадлежать руководящее значение во многих вопросах минералогии. Поэтому старайся изучить коллоидную химию посерьезнее…» и далее: «Очень советовал бы тебе хорошо усвоить спектральный анализ, … не ограничивайся качествен анализом, а займись непременно количественным» и, вспоминая свою работу в ВЭИ пишет: «В свое время у нас в институте был применен этот метод к ряду анализов и дал блестящие результаты».

На момент написания этого письма, его сын Кирилл был принят на работу самым молодым сотрудником к В.И. Вернадскому, которого Флоренский искренне уважал и ценил, что видно и из этих строк: «Постарайся получить от Влад. Иван. указания по работам, он единственный у нас ученый, мыслящий глубоко в области круговорота веществ в земной коре, и один из самых глубоких натуралистов нашего времени в мировом масштабе».

Это действительно интересный момент во взаимоотношениях двух неординарных людей, при котором один – всемирно признанный ученый, академик, а другой – заключенный в Соловецком лагере, гонимый за свою веру и убеждения, но объединяющим для них является не внешнее признание или гонение, а уровень знаний, эрудиция и понимание природы в комплексе. Это вызывает у них взаимное уважение.

Вернадский хорошо понимал значение Флоренского, и одним из проявлений этого уважения был его патронаж над сыном Флоренского Кириллом, которого он принял к себе на работу и всячески помогал, заменяя ему, в какой-то мере, отца. Это особенно проявилось во время войны, когда Вернадский неоднократно ходатайствовал об отзыве Кирилла с фронта, на который в 1941 году тот ушел добровольцем. Вернадский писал в ходатайстве: «Флоренский – сержант – теряется в массе. Флоренский – ученый – драгоценная единица в нашей стране для ближайшего будущего» [36].

Что объединяло В.И. Вернадского и П.А. Флоренского, так это то, что они оба были философ-учеными. О таком типе ученых писал академик Э. М. Галимов: «В.И. Вернадский был философом в науке. То, что он называл эмпирическим обобщением, было, в сущности, философским осмыслением известных фактов» [36].

Мыслителем такого же уровня и масштаба был и П.А. Флоренский, что и обуславливало их взаимное уважение и взаимопонимание.

Его понимание общих процессов в природе, характерно проявляется при изучении йода, который все более интересует его. Он пишет сыну Василию: «1935.I.19.…в связи с йодным производством и … использованию водорослей меня особенно занимает биохимическое значение йода и те органические соединения, в которые он входит в водорослях. Знаешь ли ты, что суточный обмен йодом … водорослью равен запасу йода в теле водоросли. Таким образом, обмен чрезвычайно интенсивный, а водоросли повышают концентрацию йода по сравнению с морской водою в несколько десятков тысяч раз, если не больше. … Эта эктропическая деятельность, преодолевающая стремление элемента к рассеянию (один из видов эктропии) поразительна и над нею стоит подумать. … Мне очень жаль, что тут нет книги Вернадского о воде и других его работ».

Далее в том же письме уже дает советы, как обращаться с мыслями и озарениями, обязательно приходящими любому исследователю, занимающемуся наукой, и чем нельзя пренебрегать, и что снижает качество научной деятельности: «… необходимо делать запись современную мысли, чтобы сохранить мысль в ее конкретности и первоначальной свежести. С течением времени она деформируется и нередко утрачивает самое ценное, тонкие оттенки и моменты, не поддерживаемые общим ходом мыслей, хотя именно эти моменты могут оказаться впоследствии особенно плодотворными».

Стоит придерживаться этого совета людям занимающихся наукой, да и любой творческой работой, тем более, что современные смартфоны очень удобны для записи собственных мыслей.

Но лагерная жизнь, как бы интенсивно ни шла, какие бы исследования не проводились, не может заменить свободной и независимой жизни на воле, и это видно по следующим строкам, которые он пишет жене и детям: «1935.I.24–25. … Позавчера мне минуло 54 года. … Пора подводить итоги жизни. Не знаю, каков будет суд, признает ли он что ниб. хорошее за мною, но сам скажу, что старался не делать плохого и злого, – и сознательно не делал. Просматривая свое сердце, могу сказать, что никакого нет у меня гнева и злобы, пусть каждый радуется, как может».

Тогда же пишет сыну Кириллу, объясняя свои подходы к жизни, к работе, к науке: «Мне хотелось дать вам в наследство честное имя и сознание, что ваш отец всю жизнь проработал бескорыстно, не думая о последствиях своей работы для себя лично. Но именно из-за этого бескорыстия я должен был лишать вас удобств, которыми пользуются другие, удовольствий, естественных в вашем возрасте, и даже общения с вами. Теперь мне грустно, … самое скверное в моей судьбе – разрыв работы и фактическое уничтожение опыта всей жизни, который теперь только созрел и мог бы дать подлинные плоды…».

Понимая величину своего таланта и возможностей, с горечью пишет: «Если обществу не нужны плоды моей жизненной работы, то пусть и остается без них, это еще вопрос, кто больше наказан, я или общество тем, что я не проявлю того, что мог бы проявить. Но мне жаль, что я вам не могу передать своего опыта…».

Но свой жизненный опыт незаурядного человека, который ценен именно незаурядностью и глубиной, он передавал в своих письмах: «1935.I.29. Дорогая Олечка. … Можно сидеть в комнате много дней без толку и какой-ниб. час в природе даст понять то, чего не понимала раньше. Мысли и понимание растут и зреют, как растения. … Терпеливо ожидая, когда мысль дозреет, получишь ценное, а вымучивая мысль, рискуешь попасть в кажущуюся ценность, которая будет только обременять сознание и, ненужная сама, не давать роста нужному».

Все его письма – это отражение не только жизненного опыта и раздумий, но и его повседневной работы и по ним видно, как и что ему приходилось делать: «1935.I.30–31. … Сейчас ночь, 2 часа. Сижу в лаборатории, т.к. сегодня пустили первый раз на испытание сконструированный мною аппарат для осаждения и фильтрации йода. … Изготовленное здесь, … по моему чертежу, приспособление действует хорошо, … все идет само собою и требует лишь присмотра, … аппарат занял, можно сказать, три этажа». Вот такие масштабы созданной им в лагерных условиях установки.

В следующем письме интересно то, что оно показывает, как продуманный инженерный и научный подход позволяет эффективно создавать новое даже в самых сложных условиях: «1935.II.2. Аппарат оказался действующим, как следует и как было мною рассчитано: качество йода весьма повысилось расход на материалы понизился, … и работать с ним легко». Но легко только в письме, а на самом деле приходилось решать комплекс задач для того чтобы производство шло: «1935.II.4. Эти дни я употребил время на продолжение работ по использованию аппарата, который описывал тебе ранее, а также на другую работу – по производству нитрита натрия, т. е. азотистокислого натрия NaNO2, т.к. у нас не хватило его в производстве йода, а получить с материка сейчас невозможно». И далее в письме подробно описал технологию получения и химические реакции, обучая, таким образом, своего сына техническим и научным подходам к решению возникающей проблемы.

Надо отдать должное детям, задавая в своих письмах массу вопросов, они не только сохраняли духовную связь с отцом, но и позволяли Флоренскому передавать им свой опыт и знания в письмах, скрашивая его дни в лагере. Вот любопытный пример его объяснения про воду, которое он дал в письме дочери: «… Олечка спрашивала меня, отчего вода при замерзании расширяется (на 9% своего наименьшего объема, т. е. при +4°) объясни ей вот как: вода есть смесь трех тел, или даже большего числа, но эти три особенно важны. А именно: моногидрола, или паровых молекул, состава (H2O)1, дигидрола, или водных молекул, состава (H2O)2, тригидрола, или ледяных молекул, состава (H2O)3. Все эти три тела находятся в том, что мы называем водою, при любой температуре и давлении, но в различных количественных соотношениях. При изменении условий … количественное соотношение изменяется, т.к. одни тела частично переходят в другие». Далее идет подробнейшее описание процесса, который он исследовал на мерзлотной станции и который ему не дали закончить. Это письмо он закончил словами: «Итак, помни, милая Тикулька, в самом горячем чае есть лед и что если ты ешь горячий суп, то это вроде мороженного, хотя и горячего». Позднее он напишет о тяжелой воде (тригидрол в его терминологии) уже не для дочери, а для Вернадского, у которого работал его сын Кирилл.

А пока ему приходится заниматься проблемой водорослей и решением множества мелких и крупных проблем, что приводит его к сравнению с героями известного литературного произведения, к которому в своих письмах он будет прибегать неоднократно: «8–18 фев. 1935. … Приходится изворачиваться, совсем как на «Таинственном острове» Жюля Верна. Только нет всегда вовремя подоспевающего капитана Немо, и потому промышленность без ресурсов идет не так гладко, как в романе». Но эта его деятельность приносит свои плоды: «…В Йодпроме я внес ряд рационализаторских предложений и большая часть их уже освоена производством. В частности, построены по моему проекту некоторые аппараты. … Разработанный мною процесс, … удался и с завтрашнего дня мы пускаем его в производство. Вместе с тем я, вероятно, переселюсь в лабораторию, чтобы проводить там работу по использованию водорослей».

Философ, теоретик П.А. Флоренский не гнушался никакой тяжелой и прикладной работы, относясь к этому как необходимому во всякой творческой деятельности процессу, что также составляло сильную сторону его натуры. И снова в этом письме Кириллу он вспоминает Вернадского: «Если придется увидеть Вл. Ив., то спроси его о судьбе моей статьи по картографии и его мнение о присланных работах по замерзанию воды. Я крайне извиняюсь перед ним, что не мог написать ему о «Воде», т.к. книга осталась на станции, … Скажи ему, что я крайне заинтересован ею и жалею только, что недостаток времени не позволил ему изложить богатейший материал, у него имеющийся, более конкретно и сочно. Книга его должна была бы быть втрое толще. Большинство мыслей, им высказываемых, очень созвучны мне, я думал о том же, хотя и подходил с неск. иных отправных пунктов».

Вот так их выводы о воде совпали, хоть и по-разному они шли к своим результатам, подтверждая ранее приведенный тезис Флоренского, что у каждого таланта свой метод нахождения истины в широком смысле этого слова.

Рамки писем не давали возможности писать большие работы или исследования, но, тем не менее, в них встречается большое количество интересных фраз и обобщений. Зачастую в письмах, которые посвящены не научным исследованиям или описаниям научных фактов, где он предельно точен и конкретен, а в письмах, где он пишет об искусстве, творчестве писателей и поэтов. Наиболее часто это происходит в ответах на задаваемые детьми вопросы, например: «1935.II.8. Дорогая Олечка, ты просишь написать тебе о Тютчеве» и далее в письме вот такой философский пассаж: «… Для индивида уничтожение есть страдание и зло. В общем же строе мiра, т. е. вне человеческой оценки, это ни добро, ни зло, а благо, ибо таков закон жизни. Хаос у Тютчева, как и у древних греков, есть высший закон мiра, которым и движется жизнь. Без уничтожения – жизни не было бы, как не было бы ее и без рождения. Человечество со всеми своими установлениями и понятиями есть одно, хотя и важнейшее, детище хаоса». И в заключении письма уже совет мудрого отца, передумавшего и пережившего многое: «Надо много-много работать, учиться, перерабатывать написанное, снова передумывать и снова писать, да и тогда полное удовлетворение получается редко. Видишь множество дефектов, которых б.м. и не заметят другие, но которые сам хорошо сознаешь. “Ты сам свой высший суд”. Посмотри, даже Пушкин, и он переделывал десятками раз, прощупывая каждое слово, меняя, добиваясь полной точности мысли и полного совершенства звука. Писание – дело трудное».В середине февраля у него новый переезд поближе к химической лаборатории: «1935.II.22. … Вот уже 6-й день, как я живу на новом месте. … Работаю над разными вопросами химии, отдельными подготовительными участками общей работы по водорослям, а также доделываю некоторые работы для мастерской».

Из письма можно узнать как условия его работы, так и исторические факты: «Кроме лаборатории имеется еще одно строение. В лабораторном помещении 6 комнат. 3 – под лаборатории, 2 – жилые, а 1 – кухня и зверинец одновременно, звери живут также в биологической лаборатории и на чердаке – кролики. Весь дом – каменный, еще монашеской стройки; … Все место называется Филипповским скитом, т. е. называлось, а теперь зовется Биосадом. В XVI в. здесь жил Филипп Колычев, впоследствии митрополит Московский, которого удушил Малюта Скуратов. Находясь на Соловках, Филипп проявил большую энергию и хозяйственность: соорудил систему каналов между бесчисленными здешними озерами, механизировал разные предприятия – мельницы, возку, подъем тяжестей, вообще занимался строительной и инженерной деятельностью». И понимая, что его письма похожи и на отчеты, и на научные наблюдения, и философские зарисовки, пишет жене: «…Хотелось бы написать тебе что-нибудь такое, что тебя утешило бы и взбодрило, но не умею, моя милая, я этого. Моя же жизнь проходит в работе и хлопотах по работе, так что я ничего, кроме лаборатории, не вижу».

С детьми ему проще, так как роль отца для него это, прежде всего, роль воспитателя и учителя, а потому старшему сыну пишет: «Дорогой Кирилл, за неимением чего-либо более интересного, расскажу тебе о подработанном мною определении «полиольного числа», т. е. количественно характеризующего содержание многоатомных спиртов, начиная с глицерина и далее. Мне понадобилось оно для определения маннита в водорослях. Определение многоатомных спиртов основано на их способности замещать водород гидроксила медью в сильнощелочной среде…» и так далее, с приведением формул и описаний.