Провинциальные тетради. Том 1

Но мне совсем не холодно. Наверное, мне всегда одинаково, мне всегда медленно. Так же, как «тихо течет река по равнине», и все это – в стороне от Зевса, Хирона и Прометея.

И я не знаю, что оставил в стране Эллады. Уж не я ли когда-то давно – сквозь тысячелетия – был невидимым слугой греческого пантеона, а затем: тайным советником при русском дворе; чтобы в конце концов стать сотворителем мифа о прекрасном и одиноком поэта.

Лавры слепца из Маары и зрячего шута на Ирбитской ярмарке не дают мне покоя…

Я никак не мог предполагать, что будет столь беспокойно в доме, которого нет, но с окнами, которые во двор. В нищету и отчаяние…

А как хотел бы я, чтобы окна выходили в сад, к красивым фонтанам рая! Но и они выдуманы. И все – выдумано. Лишь третий круг ада у Акутагавы есть на самом деле.

Вот и цвета вдруг стали сумбурными с той стороны окна. Но может быть, это и есть то самое зеркало Тарковского? Я смотрю в мир, и ничего не вижу, кроме себя. Такой же нищий, изношенный, надломленный…

«Мир надвое, и я оттуда…»

Тропинки в лесу усыпаны хвоей; падает снег, близки сретенские морозы, а в моем лесу – по прежнему осень. Там всегда осень: лилово-красные липы и лимонные березы, и поседевшие сквозь вечную зелень сосны. Лес смешанный, смешной…

А белый дом – хатка-мазанка – куда ему до президентских покоев. И всадник, скорее всего, принес плохую весть – где уж мечтать о хорошей! Хорошие вести можно лишь выдумать – выдуманное не бывает плохим.

Значит, я вместе со своим домом – хороший.

И неинтересный… Ибо «один путь открыт – путь порока». И все идут по нему, и все счастливы оттого, что идут по нему. А праведники? Что праведники? Они лишь верстовые столбики и запрещающие знаки, на которые никто не обращает внимания.

Я никуда не иду. Мне приятнее быть там, «между двух рек». Я никуда не исчезну, но и никогда не появлюсь…

Как тяжело время перешагивает за полночь!

«Вы всю жизнь заботились о душе и совсем забыли про тело». Я знаю, что так оно и есть, и что это – неоправданный выбор.

И зачем я выстроил себе этот дом? Для тепла ли? Не знаю…

Шум падающих листьев – вечная музыка уходящего. Кто унаследует сон? На чьих ладонях будут таять снежинки?

Все преходящее – застывает, становится зимой, становится стеклом. Дым от печной трубы стоит столбом – к морозам от Рождества к Сретенью.

Вот и все, пожалуй…

И стоит ли мне удивляться тому, что снова сижу один на кухне, за старым столом, укрытым порезанной клеенкой, пью вчерашний чай и уже ни о чем не думаю. Смотрю на неприветливых прохожих, что спешат на работу и в магазин, на ярко-красную машину с екатеринбургским номером…

Жаль, что у меня нет такой машины. Стало быть, и ехать никуда не надо – смотри на кофейные обои и пиши…

…Я становлюсь нудным и ворчливым. Мое старенькое кресло скрипит, и в печи едва теплы угольки, и шкаф, навалившийся на стену, печально глядит пустыми полками. Все хорошо…

Да, быть может…

«Вам что-нибудь нужно?» – «Нет, ничего не нужно».

И в руках у меня томик Бальмонта, с загнутым уголком на стихотворении о надменной красавице…

Это все оттуда…

Мне не интересен адрес – на почте не принимают мои письма…

    1990

ПИСЬМО (1990)

…И я даже не знаю, зачем пишу вам. Смешно. Смешно и больно. И глаза предательски слезятся от ветра. Что я могу сказать вам? Несколько слов о любви – нужны ли они, когда уже все предрешено; или говорить ни о чем – тогда какой смысл в моем письме?

Мне страшно думать о вас в промокшую сентябрьскую ночь, когда под ногами – грязь; и с неба что-то неумолимо падает – сырое и мелкое – и ветер несет это сырое и мелкое по безлюдным тротуарам, сдувает с плоских крыш и туманит свет фонарей.

Но я знаю: вам сейчас тепло и уютно, и я рад за вас. Я рад даже за себя, что сумел вовремя уйти и вернуть вам нарушенный мною покой.

Пусть я не могу оставаться до конца искренним, но поверьте, если меня завтра будут убивать где-нибудь в пьяной подворотне, то с последней мыслью придет сожаление – жаль, что я так и не почувствовал аромат ваших губ, и жаль… жаль, что все закончилось намного быстрее, чем я когда-то рассчитывал…

    Екатеринбург, 1990

ШОРОХИ АВГУСТА (1990)

«Уж лето к осени спешит…»

Уж лето к осени спешит,
Как пассажир на электричку.
Осталось только бросить спичку —
И все затлеет, задымит.

И будут листья кровоточить,
Густым покажется закат.
Но мысли, сволочи, стучат —
Их невозможно обесточить.

Они останутся гореть,
Спешить к последнему моменту,
Оплавив всуе изоленту.
Они не могут не успеть…

    Богданович-Баженово, 1990

«В ожиданье дождя на пустом полуночном перроне…»

Наташе.

В ожиданье дождя на пустом полуночном перроне
дикий скрежет колес отозвался в промасленных шпалах.
Два смешных фонаря серебрили лениво ладони.
Ты в вагоне своем мою тонкую книжку читала,

Допивая стихи, словно чай, что заварен был наспех,
Но горяч, как огонь, обжигающий тонкие губы.
Сигарета в руках твоих верно и медленно гаснет.
Сизый дым, растерявшись, не знает: приткнуться к кому бы?