Хам и хамелеоны

– Не знаю, может, и не я, – тем же обезоруживающим тоном ответил Петр.

– Ты вот что, давай пояснее… Надумал или нет?

Петр непонимающе уставился на губастого.

– Сорок баксов. Но квартира твоя, – наклоняясь ближе и понизив голос выдал тот. – И деньги вперед, сам понимаешь… – Парень повернулся в сторону подруги и поманил ее пальцем.

Девушка подошла.

– Здесь притон, что ли? – осенило Петра. – Ну вы даете…

Губастый молодой человек уставился на Рябцева с недоумением.

– Вас как зовут? – обратился Петр к девушке.

– Екатерина.

– Если он вас оскорбляет, я могу его башкой разбить… вот эту витрину. – Петр кивнул на большое витражное панно и, уловив в своих словах всё ту же фальшь, которую не мог перебороть, чувствуя, что рисуется, с сожалением добавил: – С вашей-то внешностью… Не верю, что вы этим занимаетесь.

Сутенер, буркнув нечто невнятное, поторопился отойти в сторону. Екатерина простовато фыркнула, развернулась и устремилась следом за ним.

Посидев за стойкой еще некоторое время, Петр расплатился и вышел из прокуренного помещения на воздух. В эту бильярдную Петр больше не заходил…

В понедельник отец назначил ему встречу на два часа дня в храме Петра и Павла на Пушкарской, при котором уже не первый год помогал друзьям по хозяйству, а затем стал и членом приходского совета.

Еще недавно кадровый военный, в звании полковника получивший назначение на генеральскую должность, с которой даже не самый прыткий служака, как с трамплина, мог взлететь на самый верх, отец оказался в переломный момент, как многие, перед неразрешимой дилеммой: приходилось выбирать не раздумывая, за кого делать ход – за белых или за черных?

При этом разница между белыми и черными убывала на глазах. И те и другие рвались к власти. Честь мундира, совесть, чувство собственного достоинства… – таким понятиям уже не было места, дележ власти стал самоцелью. Да и присяга больше никого и ни к чему не обязывала… Так отец говорил о новом времени и о причинах своего ухода. В результате, вместе со многими бывшими сослуживцами, он оказался у разбитого корыта.

Рапорт об увольнении Михаил Владимирович подал еще в девяносто шестом году, сразу после вывода войск из Чечни, а точнее, по возвращении из командировки в Грозный, куда был отправлен в составе генштабовской комиссии. Снаряжена была экспедиция для переговоров с новой масхадовской властью об условиях эвакуации последних армейских подразделений. О той последней командировке отец стал рассказывать только позднее, уже после увольнения. Комиссия попала на экскурсию в ад. Переговоров, как таковых, не велось. Происходила сдача власти, а частично и имущества, как при Дудаеве, военного и государственного, с наименьшими якобы издержками для обеих «сторон»: то есть бери сколько унесешь. Понаглядевшись на искалеченных солдат и на голодных местных сирот, воочию убедившись, чем закончилась первая кампания, начало которой он хоть и не приветствовал, но принимал как меньшее из зол, отец почувствовал себя не только вдвойне обманутым, но и, в конечном счете, ответственным за собственную слепоту. Бездарная кампания закончилась так же, как и началась, полной неразберихой, непоследовательностью в решениях, и это не могло не повлечь за собой новых жертв. Особенно непростительным это было в отношении мирного населения, фактически втянутого в бойню обеими сторонами. И всё это при полном попустительстве тех, кто владел нужной информацией, знал, что происходит и вполне мог влиять на развитие событий…

Иногда Петр спрашивал себя, не сплоховал ли отец в критическую минуту? Ведь другие продолжали служить и даже воевали, не считали себя одураченными, не чувствовали себя винтиками механизма, которым заправляют некие группировки, тайно прорвавшиеся к власти и враждебно настроенные ко всему на свете. С другой стороны, по долгу бывшей службы, не один год прослужив в непосредственном контакте с высшими государственными структурами, отец относился к той категории людей, которых принято считать информированными, и он явно знал о происходящем в стране нечто такое, что заставляло его определенным образом относиться не только к тому, что творится на улице и дома, но и к армии, к собственному прошлому. Возможно, он не хотел или не мог говорить об этом в семье.

После увольнения друзья устроили его на хорошо оплачиваемую работу. Новая гостиница на Большой Морской принадлежала американским акционерам, главным управляющим был швед русского происхождения. Отца, как он сам подшучивал над собой, завербовали на должность менеджера по кадрам. Новые обязанности не слишком сильно отличались от тех, которые он исполнял на старой работе, – жалованье платил вчерашний «идеологический противник», вот и вся разница. На новую жизнь отец не сетовал. Но о работе никогда не говорил, несмотря на то, что, как и прежде, она отнимала у него большую часть времени. Служил как всегда на совесть, хотя нетрудно было догадаться, что к новому делу он абсолютно равнодушен…

Рябцев-старший спустился с крыльца на тротуар, чтобы обнять сына, и трижды прильнул к его лицу щекочущей бородой. Морщась в укоризненной улыбке, которую прятал в углы рта всякий раз, когда встречи происходили на Пушкарской, на церковном подворье, Михаил Владимирович окинул сына взглядом веселых серых глаз и распахнул перед ним входную дверь.

В кабинете настоятеля было людно. На диване восседал преклонных лет батюшка с окладистой бородой и в очках, весь в черном, на груди – массивный крест-панагия. Напротив, на стульях, расположилась пара средних лет. Он – Христофорыч, так Рябцев-старший представил его Петру, она – Маргарита. Окно загораживал силуэт рослого пожилого мужчины, по виду иностранца. Другой иностранец, помоложе, сидевший за письменным столом, обращаясь ко всем, что-то вполголоса говорил.

– Владыка, хочу вас познакомить с сыном, – сказал Михаил Владимирович пожилому священнику, приветливо ему улыбнувшемуся. – Это Петр.

– И вы тоже… Петр? Очень приятно, – промолвил старик, доброжелательно кивнув Рябцеву-младшему.

Внимание Петра, не без любопытства смотревшего на собравшихся, привлек рослый светловолосый иностранец.

Иностранец оказался шведом белоэмигрантских кровей. Он жил в Стокгольме, а в Петербург приехал по работе: ему предложили возглавить на родине отцов гостиничный концерн. По-русски он изъяснялся свободно, почти без акцента. Вместе с Рябцевым-старшим они работали на одного босса.

Петр как-то сразу понял, что это и есть работодатель отца. А священник – не кто иной, как именитый владыка Ипатий, о котором отец как-то рассказывал дома, – тоже потомок белых эмигрантов, долгие годы служивший в Сан-Франциско и теперь, уже на покое, проживающий в Вашингтоне. В Петербург он приехал в гости к знакомым.

– А это наш знаменитый писатель… Познакомься, Петь, – продолжал отец каким-то наигранно-бодрым тоном, глядя на приподнявшегося из-за стола незнакомца лет сорока. – Он тоже за границей живет… в Лондоне.

– Лопухов, – представился тот, явно смущенный тем, как его представили.

Разговор, прерванный появлением Рябцевых, меж тем возобновился. Пара средних лет обращалась к немолодому шведу будто к мальчишке, называла его Петей. Перебивая друг друга, они рассказывали о своей недавней поездке в Стокгольм и особенно восторгались глубоко развитым у шведов чувством привязанности к своей земле и корням.

Седовласый благовоспитанный Петя молчал, но с таким видом, словно его умиляла наивная впечатлительность собеседников, и он из великодушия не хотел их ни в чем разочаровывать. Писатель из Лондона посматривал на него с понимающим видом.

Постепенно разговор коснулся извечных в России тем. Пока речь шла – ни много ни мало – о мировой культуре, Христофорыч, принимавший активное участие в беседе, вроде бы со всем соглашался. Но как только заговорили о родном, русском, он забыл о всякой сдержанности – было заметно, что на душе у него наболело.

– Новоявленная интеллектуальная братия и здесь, в Питере, и в Москве – всё это порождение советской системы. Как бы все они ни презирали ее, как бы ни поносили, ни отмахивались, они – ее прямое продолжение! А это и есть бесовщина, и все эти разночинцы – бесы! Да-да, те самые бесы, про которых всё давно сказано еще Достоевским. Не изменились за век ни на йоту! Но самое поразительное, они считают – и считают искренне! – что эта страна не может прожить без них. А она, на самом-то деле, просто не знает, как от них избавиться! И что от них можно избавиться! Вот и терпит их, по незнанию своему. Вот и смотрят все на эту бесовщину по телевизору. Вы телевизор включите! На всех каналах бывшие комсомольские активисты – откормленные, как поросята, да в костюмах индпошива – рассуждают, видите ли, о культуре, о надеждах страны и людей. Сказки рассказывают… А в сказке-то, помните как: «Битый небитого везет!» Но страна эта всё же принадлежит не им, хоть и скупают они землю и всё, что на ней еще осталось, хоть и воруют, подгребают под себя всё, что плохо лежит. Настоящие хозяева – те, кто гнет спину, на руки свои, на голову да на бога надеясь. Те, кто живет в гоголевской глуши. Да в той же Туле, зачем далеко ходить?.. А деревня? Да в отдаленных селах по сей день люди без воды живут, без света! Стоит отъехать от города на пару сотен километров, вы ахнете! И на это никто смотреть не хочет… А ведь вся Россия такая!.. Эти хомо советикусы – балласт, ярмо на шее страны. И пока она от него не избавится, развиваться она не сможет. Но эти ребята, что держат ее за горло, очень боятся ослабить хватку, потому что их участь тогда будет незавидной! – нервно поправляя свой твидовый пиджак, продолжал Христофорыч. – Эти ребята ставят своих повсюду, где есть возможность хоть как-то влиять на ход дел в стране. Они заполняют все культурные учреждения, все редакции… И, что уж совсем интересно, они на весь мир поносят страну, в которой живут, но отчаянно не хотят, чтобы хоть что-то изменилось в ней к лучшему. Они гребут под себя, а перемены могут положить этому конец. И вот по этому-то отродью мир судит обо всех нас! Обо всех, кто здесь живет, – вот в чем ужас! Получается, вся эта шушера, воспитанная коммунистами, вводит в заблуждение весь мир! А между делом усиленно стаскивает страну в небытие. А люди смотрят свои телевизоры, раскрывши рты, и молчат. Вокруг с каждым днем всё хуже, а они словно не замечают. А если и замечают, так терпят. А раз терпят – значит, это их устраивает… Я, наверное, говорю грубо, но поверьте: такова наша нынешняя реальность…

– Смотря что под «хомо советикусом» понимать, – вяло поддержал беседу писатель Лопухов. – Даже в те годы не все подпадали под эту формулировку.

– Да бросьте!

– Себя я таковым не считаю.

– Вы – исключение. Поэтому и сбежали! – отмахнулся Христофорыч.

– Не поэтому, – спокойно возразил Лопухов. – Мне кажется, вы очень всё упрощаете. Или преувеличиваете. Страной правят не хомо советикусы, отнюдь.

– Кто же тогда?

– Вам лучше знать… Те, у кого в руках реальная власть, реальные деньги, а в подчинении – живые люди. Директора плодоовощных баз. Кагэбэшники. Члены тайных обществ – нефтяных, валютных, золотопромышленных…

– Вот видите… Это вы какими-то древними категориями мыслите… уже лет пятнадцать как неактуальными, – всплеснул руками Христофорыч. – В жизни любой страны за такой срок смена вех происходит. А вы говорите – кагэбэшники! Это слово уже давно ничего не значит!

Пожилой священник, из-за белоснежных длинных волос, покрывавших его плечи, и столь же белой бороды похожий на Деда Мороза, улыбался тем временем Рябцеву-младшему и его тезке шведу, будто искал у них одобрения своему мирному нейтралитету. Не суди, мол, и не судим будешь.

– У меня есть один знакомый, по вашей терминологии, хомо советикус… – сказал Лопухов. – Так вот, он одно время всё мечтал, чтобы Россию кто-нибудь оккупировал. Только таким образом страна, по его глубокому убеждению, может стать цивилизованной. Сам, изнутри, этот организм якобы уже никогда не сможет восстановить свою иммунную систему. Не в состоянии, дескать, эта страна защитить себя от разграбления… Так вот этот знакомый недавно съездил куда-то в Европу, кажется, во Францию, и во время этой поездки сделал умопомрачительное открытие. Оказывается, к России в мире относятся плохо! Никому мы, мол, не нужны… Проснулся! Ну а раньше, спрашивается, где ты был, о чем думал? Ведь столько времени просидел в свинарнике, мечтая, чтобы он перешел в руки к другому хозяину, подобросовестнее. Надежду, видите ли, лелеял, что от этого улучшится кормежка. Я об этом рассказываю, потому что именно так большинство и рассуждает.

– О чем я и говорю! – пылко согласился противник всего советского Христофорыч. – Вон человек прямо с линии фронта! Вы же из Чечни недавно? – он развернулся к Рябцеву-младшему. – Спросите, спросите его… Он вам расскажет, что такое оккупация…

Петр Рябцев, явно удивленный тем, что незнакомому человеку было известно, кто он и откуда, сухо сказал, что не совсем понимает, при чем здесь он.

– Вы военный? – осведомился писатель Лопухов.

– Капитан, – кивнул тот.

– Были в Чечне?

Рябцев промолчал. Их взгляды на миг встретились. Лопухов понимающе кивнул головой.

– Представляю, как странно вам слышать всю эту болтовню… после того, что вы там повидали. Вы были в Грозном? – спросил Лопухов.

– Да, странно, – ответил Петр.

– Правду в газетах пишут?