Хам и хамелеоны

– Не знаю.

Скрипнула дверь: с заварочным чайником и горкой чашек на подносе вернулся Михаил Владимирович. За ним шел богатырского сложения служитель, неся внушительных размеров чайник. Поздоровавшись со всеми, он обратился к Рябцеву-старшему:

– Михаил Владимирович, давайте я чего-нибудь принесу к чаю из трапезной. На вечер сегодня что-то пекли.

– Спасибо, не беспокойся, – вежливо отказался Михаил Владимирович.

– Говорят, что весь мир развивается только лишь в направлении хаоса, – развил свою мысль Христофорыч. – Хаоса и распада… Согласно принципу энтропии, если не ошибаюсь. Чашка, к примеру, вот эта, фарфоровая… если упадет на каменный пол – должна разбиться. По-другому не будет. Разбить легко, и это нормально. Но из осколков сделать новую чашку, создать что-то цельное – в разы сложнее, иногда и вовсе невозможно. Так вот и мы, и вся наша жизнь. А вы как думаете, владыка? – обратился к старику инициатор полемики. – Разве всё это случайно?

– Вы, безусловно, правы, – серьезно ответил священник. – Это совершенно нормально.

Повисла тишина. Владыке Ипатию подали чаю. Он примял бороду ладонью к груди, поднес чашку к губам и, сделав первый глоток, зажмурился от удовольствия.

– Случайность в культ возводят материалисты, – изрек владыка. – Мы же с вами другого поля ягоды.

– Значит, вы тоже считаете, что всё закономерно?

– Уверен в этом.

– Но тогда получается, что и всё то, что произошло с этой страной, тоже закономерно – все эти ужасы, все эти горы костей…

– Думаю, да…

Владыка спокойным взглядом окинул своего искусителя, словно призывая его признаться наконец в своих истинных намерениях.

– По воле свыше?

– Ваше удивление понятно. Но вы должны думать о том, что Бог зла не творил, – сказал владыка. – Источник зла – дух злой, князь мира сего. Мы живем в мире, который сделан из того, что сотворил Бог, и из другого.

– Не понимаю… Даже Он не виноват, получается? Зачем Ему нужна такая путаница? – продолжал допытываться собеседник.

– Этого я не знаю. Я думаю, что этого никто не знает, – ответил владыка. – Промысел Божий и воля Божья – понятия разные.

Будничность тона владыки Ипатия, простота слов, в которые он облекал свои мысли, рассуждая о вещах столь сложных, и какое-то безграничное добродушие, так и исходившее от него, подкупали и располагали к себе. С удовольствием прихлебывая чай, владыка скользил взглядом по лицам, ко всем испытывая одинаковую приязнь и понимая, казалось, каждого в его бессилии перед нагромождением проблем. Казалось, что мир, к которому принадлежит старик-священник, запросто может уместить их всех вместе взятых. Но не наоборот. Ему же самому в этом мире место отводилось какое-то иное, стороннее, хотя и почетное…

Внутренний метроном отсчитывал секунды, и Петр чувствовал, что его мутит всё сильнее. Но даже во сне он сознавал, что не имеет права распоряжаться собственной жизнью безоглядно. И, больше не подчиняясь тому, кто принимал за него окончательное решение, он отрицательно мотал головой, отказывался жертвовать собой и кричал во сне: «Нет! Не могу, не хочу!»

Сон повторялся опять и опять, каждый раз с новыми подробностями. Кто-то хорошо знакомый, близкий Петру человек, улыбаясь, наводил на него дуло пистолета Макарова. Вид маленькой черной дырочки, в которой вдруг сливалась воедино вся вселенная, заставлял тело и мысли безвольно цепенеть. И в этот самый момент Петр вдруг обнаруживал, что тоже держит в руке пистолет и тоже целится в лоб стоящему напротив. А тот, устало улыбаясь, произносит: «Петь, ты не обижайся. Выбора нет, мы должны друг друга укокошить. Ты меня, а я тебя. Хочешь, стреляй первым… Согласен?»

Просыпаясь всякий раз в холодном поту, Петр прокручивал в голове сцену странной дуэли и испытывал невыносимое внутреннее смятение. Он пытался узнать говорившего с ним во сне, но не мог – образ ускользал, стирался из памяти, и от этого было вдвойне мучительно…

После отъезда Ольги Петр стал чаще бывать у родителей на Мойке. Теснота их новой квартиры действовала на него удручающе, и если бы он не боялся обидеть своих стариков, то ни за что бы не оставался у них ночевать, предпочтя пустоту холостяцкой каморки при части в Гатчине, где он – единственная привилегия после госпиталя – временно жил один.

Дома у родителей всё было по-прежнему, как в Москве. Правда, у матери прибавилось седых волос, она теперь смотрела на него с некоторым испугом и после госпиталя словно не узнавала, иногда она даже не знала, с чего начать с ним разговор. Отец же, по натуре очень сдержанный, стал проявлять нехарактерную уступчивость. Петра преследовало чувство, которое он испытывал к родителям годы назад, когда учился в старших классах, что они вообще больше не способны понять его. Разница была лишь в том, что сегодня это чувство, не менее болезненное, чем в те годы, стало проще в себе скрывать – помогал тот самый «жизненный опыт», от которого бывало так тошно.

О том, что было с ним «там», родители старались не говорить. Лишь изредка, когда по давнему семейному обычаю садились поздно вечером чаевничать, мать отваживалась на осторожные расспросы. Петр уходил от прямых ответов, отвечал всегда односложно. И от этого становилось только хуже: в разговор закрадывалась фальшь, появлялось чувство, что он лжет, себе и родителям, хотя и лжет во благо, чтобы поберечь их нервы. Да и не мог он не замечать, что сердце матери раз от раза сильнее сжимает страх за него – мутный, давящий, тщетно скрываемый.

После ужина родители подолгу бубнили у себя в спальне. И поскольку во внутреннем дворе по вечерам стояла тишина, то даже из гостиной, где Петру стелили на ночь, было слышно, о чем родители говорят. Разговоры велись, конечно, всё о том же…

Вечером того дня, когда состоялось знакомство с владыкой Ипатием, Петр впервые заговорил с отцом о возвращении в батальон, рассказал об отказе начальства, просил совета и помощи. Петр вовсе не рассчитывал привести отца в восторг своим решением вернуться назад, в свое подразделение. Но и не ожидал столь резко негативной реакции. Впервые за долгие годы ему пришлось выслушать нотацию о том, как нужно делать карьеру, и военный человек, мол, обязан о ней думать. Этому помогают мозги и холодный расчет, а не бравада или глупые поступки «по настроению». Но удивило Петра даже не это, а совсем уж неожиданное заявление отца, что, вместо того чтобы думать об этой самой карьере, ему, мол, самое время побеспокоиться о своей личной жизни, хоть раз проявить серьезность в житейских вопросах… Петр настаивал на своем, просил отца хоть раз в жизни помочь ему по-настоящему, воспользоваться старыми связями, чтобы повлиять на решение командования. Отец не сдержался. Выйдя с ним на улицу, стал обвинять Петра в эгоизме. Из этого Рябцев-младший сделал вывод, что мать пока еще не в курсе его планов…

Однако через пару дней, улучив момент, отец всё же сообщил ему, что смог поговорить с кем нужно… В назначенное время Петр явился в штаб округа. Лысоватый осанистый полковник с холодными серыми глазами пожал ему руку и заявил, что на него хочет лично взглянуть начальник оперативного отдела округа.

Рослый седовласый человек в штатском – как оказалось, это был сам генерал Окатышев – вышел из кабинета в пустую приемную и, заметив по струнке вытянувшегося капитана, кивком пригласил его войти.

Окатышев прошел за свой стол, указал Петру на стул и оглядел его цепким взглядом.

– В отпуске после ранения? – спросил генерал.

Рябцев ответил утвердительно.

– Назад почему рветесь?

Петр мгновенно понял, что решение на его счет еще не принято и что, возможно, оно будет зависеть именно от ответа на этот вопрос.

– Ранение получено при нападении на колонну, – сказал он. – Я оставил там своих ребят, товарищ генерал.

Окатышев поморщился.

– Никого вы там не оставили. Но, может, в вашем рапорте есть неточности?

– Я изложил всё точно, – сказал капитан. – Восемь человек погибли. Двое попали в плен. Возможно, по сравнению с потерями, которые мы там несем, это капля в море…

– В батальоне вы недавно?.. – сверившись с данными лежащего перед ним личного дела, сказал генерал.

– Недавно.

– Вот что, капитан… Я сам воевал и знаю, что это такое. То, что происходит сейчас в Чечне, – это не война. Это другое. Неужели вы, и побывав там, этого не понимаете?

– Я считаю, что вправе настаивать на своей просьбе, товарищ генерал… Я должен вернуться в батальон. Я как любой нормальный человек…

– Вы уже настаиваете, капитан… – перебил генерал. – Вам ведь уже отказано было, так вы через отца действовать решили?

Устремив на генерала вопросительный взгляд, стараясь понять, правильную ли оценку дает невысказанному вслух намеку, Петр ответил утвердительно.

– Отец ваш – порядочный человек. Зла никому не чинил. Немногим тогда хватило мужества поступить так, как он, – произнес генерал. – Сам-то он что думает?

– Не одобряет.

– Рвение ваше? Или кампанию?

– И рвение тоже… У отца свои взгляды. Когда своими глазами видишь обугленный труп человека, с которым вчера…

Окатышев отмахнулся:

– При виде трупов какие угодно мысли в голову могут полезть… Око за око – у нас, у русских, нет таких правил… Да и у них тоже нет. Басни вам рассказывают, а вы уши и развесили. Там живут люди, которые ходят с теми же паспортами, что и мы.

Рябцев вопросительно молчал.