Безымянное имя. Избранное XXI. Книга стихотворений

отвергнут христианнейший язык.
Они идут, свергая храм за храмом
и капища надстраивая ввысь,
где их отцы под прапором багряным
всё предали, что защищать клялись.

Страшна дорога к храму и горбата
растоптанная толпами тропа.
Но тягостный бесплотный гром набата
с востока слышат в Лавре черепа,
он нарастает, встречный вал смертельный,
и, сам уже не властвуя собой,
в тела, как нож, вонзает крест нательный —
и демоны за ним идут гурьбой,
и Саркофаг пронизывает трепет,
и птицы молча рвутся в вышину,
и снова – и уже навеки! – Припять
берёт в себя днепровскую волну.

Прощанье в Туркмении

Ночь, уходя, мне смотрит в спину…

    Махмуд аль-Кашгари

Ушёл ты, сердар песков, чёрных, словно икра
остроулыбчивых рыб, чей запрещён отлов.
Закончилась игра. Беспамятные ветра
карты смели со столов наследников и послов.
Огуз-намэ, Шах-намэ оборачиваются вослед
упавшей птице Рух: завершился круг —
испуганными словами весьма искусно воспет
кометы кровавый след. Хотя бы один был друг…
Шёлковые пути выбелили виски,
гул подземный на миг затих в незримом огне.
Где тот старый масон, видевший сквозь пески,
ведавший всё в веках на петербургском дне,
собравший под тюбетейку остатки надежд и волос? —
не вынес хитрый мудрец утраты божества.
Всё это твой уход: сколь многое прервалось,
безмолвьем отозвалось в миг скорби и торжества.

Под эхом согдийских звёзд с тобою погребена
эпоха твоей мечты, какою бы ни была:
в ногах у тебя лежит задушенная жена —
доверчивая страна, в её устах – удила.
Пали великие кони, сошли с атласных страниц,
в серебряных ошейниках, в начельниках из грёз,
властители погони, дороже библейских цариц:
удобрит барханы рая их царственный навоз.
Издохли пятнистые псы – хмурые пегие львы,
хранители серой мглы, искатели горькой воды,
поводыри овец, слушатели молвы:
и наши дети всё чаще видят волчьи следы.
Выцвели и рассыпались – не прячься, нетленный прах! —
орнаменты прежних вселенных, сакральные миры,
из чёрных рук мастериц расцветшие сквозь страх,
чудесные, беззащитные, бессмертные ковры.
Погас изумрудный город – пламенных окон нет,
враз загоравшихся, имя затверживавших мольбой,
где золотой человек и вечный солнечный свет
не расставались и ночью, заклятые тобой.

Живы еще, сердар, заказанные враги,
проплаченные либералы, надкушенные толмачи,
уподобившие себя Махтумкули Фраги,
между Исой и Пророком ползающие в ночи.
Уже не взломает хакер вкладов твоей мечты,
поскольку вместе с тобой ушла и мечта твоя,
а банковские счета ведаешь только ты:
ах, если б ты так же верно знал коды бытия…
Сердца не рвёт теней безглазая череда,
в руке телохранителя не вспыхнет оскал небес —
с вешних иранских холмов льнёт к тебе Фирюза,
льёт бирюзовых всплесков лживый женственный блеск.

И только одно осталось за гранью всех прочих смут —
землетрясенья хрип, немота термитных ночей:
древняя смерть приходит в час, когда все уснут,
когда ни Бога, ни дьявола, и ты – один и ничей.
Отстраняется саксаул от поцелуев стрекоз,
в тысячелетней мгле тоскуют глазницы могил,
волосяной аркан сплетён из маминых кос,
вот и вернулся час, и ты его не забыл:
вновь, с безнадежной верой, на вздыбленной земле
хранит священный бык отрока на спине! —
но Ад улыбается молча, крышка дрожит на котле.
И дремлет город мёртвых – и вздрагивает во сне.

На ранних поездах

Какая ширь! Какой размах!..

    Б. Пастернак. «На ранних поездах»

В вагоне, из тех самых, ранних,
что в путь нелёгкий собрались,
стоят —
глухонемой карманник и деревенский гармонист.
Стоят, не видя и не зная