Безымянное имя. Избранное XXI. Книга стихотворений

сдвигают утомлённые бокалы
за мёртвых в укреплённых городах.
…И к праху ветром прибивает прах.

Собеседники

…обломки души

    Салман Рушди

Перелётные души на старте сбиваются в стаи,
подставляя крыла либеральным воздушным путям.
Здесь любая судьба состоялась – из горя и стали,
из чего она слепится, птаха счастливая – там?
Что за крылья вручают – мечта на свету, оригами! —
высоко и светло, позади только кухонный чад.
Здесь икары ещё – облетают отчизну кругами,
неокрепшие перья на отчую землю летят.
Их нетрудно понять, им же можно, смеясь, оправдаться:
этот мир – терминал, да и просит природа своё.
Вот и кружат вверху, позабыв притяженье гражданства,
ибо не приземлиться на прежнее это жнивьё.
А земля велика и не слишком придирчива к грязи,
горечь смоет потоп, остальное – в пожарах сгорит.
Пусть же славят полётом всю скудость и однообразье,
пусть прощаются с детством, прилипчивым, как гайморит.
Пусть простятся,
круги нарезая над ширью заветной,
от межи до межи отмеряя свои рубежи,
оставляя ненужное этой земле безответной —
скорбный скарб, воск воскрылий,
частички души…

Чужая жизнь

От девочки во тьме, от вымокшего сада
остался лёгкий вдох, нет, выдох – но туда,
где не дрожат огни в утратах листопада,
не плачут поезда, не падает звезда.
Не жаль, что губы стянуты морозом алым
в железной седине и копоти снегов,
что снилось, что швыряло щепкой по вокзалам,
подвалам, чердакам загаженных годов.
За неким городом, среди зимы и зноя
стоит село Степное, зона – у села.
Здесь оглянулась ты и назвалась собою,
но девочки в саду, конечно, не нашла.
Здесь, в зазеркалье дней, так съёживает тело
прозренье: ты одна и короток твой век,
а за колючкой лет у крайнего предела
дичает яблоня и меркнет человек.
Три ангела в цвету с наколкою кабаньей
вломились в жизнь твою под сенью диких нег:
под куполом небес, под вышкою кабальной
томится автомат, слюну роняя в снег,
и щерится закат, и псы взахлёб рыдают,
и строевая вошь вползает в рупор сна,
и Зона вдаль летит, дыша над городами
бессонницей вакханок, вечная страна.
И в потной тишине над скрюченной планетой
счастливый дремлет дождь и реет мокрый сад,
оплачены на миг всё тою же монетой,
что лодочник сгребёт, пуская душу в ад.
И ты лежишь в углу, прикрывшись мешковиной,
три твари над тобой творят смурной делёж,
и гавкает с высот – проснись! – призыв целинный,
и слышит всё судьба, ржавея, словно нож.

Хвостохранилище[1 - Кладбище радиоактивных отходов (сов.).]

Задохнувшееся от натуги, в пересортице душ и тел,
в вековом затаясь испуге,
вот людское гнездо на юге, куда божий гнев долетел.
Из когда-то бронзовой лейки, бормоча «Иль алла вай дод!»,
на руки старушке-калеке
льёт водицу на диком бреге древний скрюченный садовод.

Пальцы горького винограда, молчаливая мощь лозы.
Долетают напевы ада
до газонов райского сада, до высот безмолвной грозы.
Где мертва живая ограда, где в тревожной дреме жилищ
вянет утренняя отрада —
тишь отложенного джихада ты, прислушавшись, ощутишь.

Мчатся юные на мопедах из советских гаражных нор,
в помыслах об отцах и дедах
гаджетов поутру отведав, обналичивая приговор.
Им небесные шепчут скрипки, обещая власть и любовь,
невесомы, светлы и зыбки,
расцветают для них в улыбке лица стронциевых грибов.

Хмуро дремлет в распадках светлых дух урановых родников,
оборотень мутаций и ветров,
царь невысказанных ответов, истлевающий рудокоп.
Обессиленные каменья, смертный профиль гранитных крыл,
бессловесные сочиненья,
уязвлённые сочлененья, апокалипсис медных жил.

Оглянись на восход: полмира замерзающего тепла —
там целует тебя лавина,