Край

– Не знаю, – горестно вздохнул Тальберг. – Ладно бы, стихи мечтал писать, а стал сантехником. Тогда можно было бы сказать, потратил жизнь впустую и упустил возможности, а теперь хочу наверстать упущенное и совершить несбывшееся. Но я ведь занимаюсь именно тем, чем с детства мечтал, а радости нет, словно ты головой в стену стучал, а тебе окошко приоткрыли, чтобы посмотреть, кто там такой упрямый, а преграда как стояла, так и стоит.

– Нужно продолшать. Если долго бить головой, любой забор обязательно упасть.

– А можно сотрясение получить, – возразил Тальберг. – Было бы видно, что стена чуть-чуть, но поддается, тогда бы я знал – процесс идет, хоть и медленно, а так складывается впечатление топтания на месте.

– Стена – такой аналогия или иметь в виду die Kante? – уточнил запутавшийся Шмидт, грызя дужку очков.

Тальберг за три года выучил, что «ди канте» значит Край.

– Неважно, – сказал он. – В моем случае одно и то же.

– Причем тут Элизабет?

Тальберг подумал. Действительно, причем?

– С ней, как с этой стеной, получается, – наконец нашелся он.

– В нее стучать, а она не открываться? – удивился Карл.

– Ты сейчас описал точнее некуда. Я б не смог лучше, если б захотел.

Шмидт сидел польщенный, но продолжал не понимать и ожидал дальнейших пояснений.

– Я же тебе рассказывал, как мы поженились?

Карл кивнул. В тот день привезли молодых оливковых бумслангов, один из которых сумел улизнуть при пересаживании в террариум. Шмидт искал его по всему помещению, надев специальный костюм с большими сапогами и толстыми перчатками. Тальберг тогда пришел и по обыкновению лег на кушетку, чтобы поведать историей из юности, удивляясь, почему это Карл в полном облачении ползает по полу.

– С тех пор раздумываю, правильно ли я поступил, – признался Тальберг.

– Поздно думать. Тогда рассуждать надо, сейчас надо жить.

– Да знаю я, – скривился Тальберг. – Только не получается. Ссоримся по каким-то пустякам. Не так посмотрел, не то сказал, а сам и говорить-то не хотел, понимал, что ерунду ляпнуть можешь и она расстроится, а все равно не удержался. Зачем говорил? Проблем мало?

Шмидту эти терзания показались незнакомыми и малопонятными.

– Мучает меня вопрос, – продолжал Тальберг. – Вдруг она считает, что я женился на ней из жалости? Или еще хуже, это она вышла за меня от безысходности? А теперь терпит. Ходит, мучается, ненавидит, молчит, а сама думает… – Тальберг не смог представить, о чем может думать Лизка, и в принципе не представлял мыслительный процесс в женской голове. – Что-то явно нехорошее. С таким видом можно думать только о плохом. А по ночам снится, как я ее теряю и она уходит, потому что я неудачник.

– Поговорить с ней не пробовал? – спросил Шмидт почти без акцента.

– Пробовал. Говорит, все в порядке. У нее всегда все в порядке.

– Это же карашо? Да?

– Это еще хуже! Надо видеть лицо, с каким она это произносит!

Шмидт задумался о загадочности женской природы, покрутил в руках дужку очков и глубокомысленно изрек:

– Со змеями гораздо проще.

Тальберг подумал и согласился, что со змеями действительно проще, и они замолчали, обдумывая эту глубокую мысль.

ГЛАВА IV. Урок математики

14.

В расписании наметилось «окно», и Тоцкий решил пересидеть урок в учительской в компании двух мягких кресел. Кресла были старые, с протертой обивкой, но от этого не менее удобные. В углу возвышалась установленная поверх тумбы пальма и создавала иллюзию внезапного потепления. Фотообои с синим небом на всю стену дополняли впечатление.

Тоцкому нравилось смотреть на экзотическое дерево и воображать себя в отпуске далеко отсюда, в краю, где нет зимы и восемнадцать градусов тепла считаются нестерпимым заморозком.

Увы, любимое кресло напротив входа занял Иван Иванович – учитель истории и права. Тоцкий плюхнулся на второе, у двери. Он ненавидел сидеть спиной к входящим, когда кто угодно мог неприметно подкрасться сзади.

Иван Иванович смотрел на пальму, перестукивая пальцами по деревянному подлокотнику.

– Здрасьте, – поздоровался Тоцкий в надежде, что историку не захочется поговорить.

Зря надеялся.

– Осваиваетесь? – спросил Иван Иванович.

– Понемногу.

Тоцкий три года назад окончил институт, но не мог найти вменяемую работу. Остаться на кафедре не вышло. Он хотел, но группа оказалась сильной, и он не выдержал конкуренции – выбрали Антона Коробкина.

Еще до выпуска Тоцкий ходил по объявлениям в поисках вакансий, но звезды не складывались. Обязательно что-то не нравилось – или условия труда, или зарплата. Да и потребность в математиках как-то не впечатляла.

Глядя в его честные глаза выпускника математического факультета института, очередной работодатель первым делом интересовался опытом работы. Тоцкий отвечал известной формулой «откуда взяться опыту, если никто на работу не берет». Замкнутый круг.

В ответ проводящие собеседование обычно пожимали плечами и сообщали, что ищут человека, готового сходу приступить к обязанностям. Сроки горят, минута простоя стоит сумасшедших денег, а тратить время на обучение новичков ни у кого нет ни средств, ни желания.

Тогда он интересовался, откуда возьмутся специалисты, если их не учить. Ему отвечали, что обучением пусть занимаются специализированные учебные заведения.

– Вот он я! – он одной рукой показывал на грудь, а второй размахивал дипломом, понимая, что на этой вакансии ему ничего не светит.

Приходилось регулярно подрабатывать по мелочам, например, таскать кирпичи на стройке. Такая работа носила сезонный характер и не обеспечивала нормального существования в том виде, в каком его представлял Тоцкий. Чтобы отпуск выглядел отдыхом, с теплом, зелеными пальмами и синим небом, а не на грядках у тети Светы в беспомощных попытках отвоевать картошку у сорняков и жуков. Ему с трудом хватало на минимальное удовлетворение потребностей. Голодать не приходилось, но перезанимать, чтобы переотдать, случалось на регулярной основе.

Ему предложили поработать учителем математики в средней школе. В его представлении это было последним местом, где бы он хотел оказаться. Как назло, наступило затишье, и с подработкой случился полный швах.

От безысходности Тоцкий согласился на должность школьного учителя. Пройденный в институте курс педагогики и психологии посчитали достаточным для работы со старшеклассниками.

Впоследствии другие преподаватели поведали, что до него на этом месте никто долго не задерживался, а сам кабинет проклят ныне покойным Степан Анатольевичем при выходе на пенсию. Постоянная необходимость искать очередного «математика» вызвала у директора хроническую боль в области поясницы. Одна учительница ушла в декретный отпуск. Второй рассчитался и переехал в деревню, чтобы пасти коз и продавать молоко. Третий сломал ногу и, пока ее лечил, решил стать писателем.

Тоцкий утешался временностью работы. Он не собирался задерживаться в школе дольше одного учебного года, и мысленно представлял, как подает заявление на расчет, а директор, беря листок дрожащими пальцами, теряет сознание, окончательно уверяясь в существовании проклятия.

На первых занятиях он боролся со смущением. Непривычное ощущение, когда три десятка детей смотрят, как ты машешь руками перед доской, пытаясь объяснить никому не нужную теорему Виета, о которой забывают ровно в ту секунду, как узнают.

От природы Тоцкий считал себя человеком стеснительным. Мысль о публичных выступлениях вызывала в нем легкое недомогание – комок подступал к горлу, сердце падало в пятки, а язык непослушно заплетался. Дети – тоже публика, и на первых порах ему казалось, сейчас кто-то встанет, ткнет в него пальцем и скажет: «Учитель-то ненастоящий».

– Привыкайте, – Иван Иванович не переставал раздражающе стучать по подлокотникам. – Работа с детьми требует самоотдачи. Я бы сказал, самопожертвования.