Край

Идти пришлось три квартала, в те края, где Саня отродясь не бывал и о существовании которых не догадывался. Ольга брела рядом, засунув руки в карманы куртки. При каждом шаге на рюкзачке подскакивал брелок в виде маленького пирожка, на румяной корочке которого миниатюрные изюминки выложились словами: "СЪЕШЬ МЕНЯ".

Они завернули в один из дворов, и Ольга повела к входу дальнего подъезда. Приблизившись к металлической двери, Саня заметил вывеску «Карма», имитирующую рукописный текст. Он не сразу разглядел, что название просто написано от руки мелом на куске черной доски.

Ольга смело нырнула в дымку. Он вошел следом. Дверь захлопнулась, и солнечный свет отрезало, словно ножом. Саня на мгновение замер, потом пошел за Ольгой, опасаясь отстать или споткнуться в недружелюбной темноте обо что-то неожиданное, вроде дохлого кота. Постепенно глаза привыкли к недостатку освещения, и он смог различить, что они идут по лабиринту из узких коридоров. За одним из поворотов на Саню из темноты взглянуло собственное лицо, и он не сразу сообразил, что на стене висит небольшое зеркало.

– Мы точно сюда хотим? – спросил он.

– Да. Увидишь, здесь уютно, – ответила она, не оборачиваясь и не снижая скорости.

Коридор закончился, и они оказались в слабоосвещенном помещении со стенами и потолком под черный бархат. Час постоянного посетителя еще не пробил, поэтому большинство деревянных столиков пустовали, разделенные тканевыми перегородками с загадочными иероглифами. В воздухе висел туго запутанный клубок ароматов, из которого с трудом вычленялись отдельные запахи.

На ум приходило единственное слово для описания этого заведения – нора.

Ольга решительно прорвалась сквозь облако и заняла место возле недалеко от барной стойки, где они и уселись напротив друг друга. Посреди стола стояла большая гусеница из синего пластика, разделенная вдоль прорезью для салфеток. Глаза ее пронзительно смотрели на Саню. Ему стало «до жути неуютно», и он развернул ее к стене, подальше от греха.

– Дим, привет! – позвала Ольга, повернувшись к барной стойке.

Парень с серьгой в левом ухе, переливающий разноцветные жидкости из одних емкостей в другие, махнул в ответ.

– Что-нибудь для души! – попросила она.

Парень кивнул.

«Хотелось бы знать, – подумал Саня, – как она оказалась в таком месте. Судя по всему, она завсегдатай этого заведения».

– Наш сосед по подъезду, – пояснила Ольга шепотом, – пускает сюда, хотя мне нет восемнадцати.

– Тебе и семнадцати-то нету.

– Не занудствуй, – сказала она беззаботно. – Через месяц-другой будет.

Саня нервничал и гадал, что им притащат для души и хватит ли у него денег. Парень с серьгой приволок тарелку с порезанными на дольки апельсинами, но, видимо, это еще не было гвоздем программы.

– Как день прошел? – спросил Саня, пряча неуверенность, вызванную непривычной обстановкой.

– Скучно, – пожала она плечами. – Контрольные за четверть по всем предметам, со следующей недели весенние каникулы. Фигня, короче. А как папка? Достает? – она оживилась.

– Да не. Не особенно. Хотя в последнее время он нервный какой-то. Думаю, это из-за… – тут ему пришла мысль, что вовсе не стоит говорить о краепоклонниках, чтобы не нервировать Ольгу.

– Из-за чего? – она посмотрела на него с искренним любопытством.

– …из-за проблем с общественными движениями, – выдохнул он, гордясь свежевыдуманным эвфемизмом.

– Это ты про чокнутых с плакатами?

Зря волновался, подумал он, ее такой ерундой не прошибешь. Ответить он не успел, потому что официант поставил перед ними нечто, идентифицированное Саней как кальян.

– Я курить бросаю, – он недоверчиво покосился на поблескивающий в полумраке прибор.

– Да не беспокойся, попробуй. Он слабенький, фруктовый.

«Да хоть и фруктовый», хотел сказать Саня, но решил не портить отдых и расслабиться. Пропадать, так с музыкой.

– Глубоко затягивайся и медленно выдыхай, – проинструктировала Ольга.

Он поднес ко рту мундштук, затянулся – это оказалось труднее, чем ему представлялось – и неспешно выдохнул, выпуская клубы пара. Он узнал вкус, но не смог распознать фрукт.

– Интересные ощущения, – признал он. – Что это?

– Ананас.

Утром я курил табак, подумал он, вечером курю ананас, а в полночь превращусь в тыкву.

– Закусывай апельсином. Натощак может стать нехорошо, – посоветовала Ольга. Он послушно скушал дольку, оказавшуюся такой кислой, что едва не поперхнулся. Затянулся еще, уже смелее, и заключил, что эта штука ему определенно нравится.

– Надеюсь, он ничего не подсыпал, – Ольга отобрала у него мундштук. – Иначе будет, как в прошлый раз.

– А что случилось в прошлый раз? – разволновался Саня.

– Ничего криминального, – успокоила она. – Почти.

Он хотел заволноваться после слова «почти», но у него не вышло. Ему стало хорошо и спокойно. Его заполнила приятная легкость и ветреность, и он раскачивался на диванчике в такт спокойной умиротворенной музыке, которую до того не замечал.

– Мне здесь нравится, – он растянулся в улыбке.

Она улыбнулась в ответ. Сами собой закрывались глаза. В норе становилось люднее, приходили посетители и рассаживались по углам. Делалось шумнее, и до Сани долетали отдельные куски чужих бесед, проскальзывающие сквозь занавески, изображавшие перегородки. Разговоры перемешивались, запутывались в дымном облаке, блуждали под потолком и иногда наталкивались на Санины уши…

«…а я ему твержу, что он дурак, но он же не слушает и продолжает лезть, морда кирпичом. Я, кричит, не уйду, пока своего не добьюсь…», – возмущался женский голос.

«…никогда не курил финики? – бормотал кто-то тихо, будто из-под стола, – у меня целое ведро вяленых фиников, тетка прислала. Говорит, нужно каждый день кушать по три штуки, и тогда проживешь сто лет… Прошлым летом она с той же инструкцией два ведра крыжовника привезла, но я крыжовник не курю…»

«…ты бы видел, как она жрет! Смотреть противно. Честно, апельсиновое варенье жрет прямо из банки. Пальцы в варенье, физиономия в варенье, по полу варенье, шесть лет человеку, в этом году в школу идти, а она…»

«…пробовал новую настойку от Михалыча? – ворвался бас, – ту, которая черная. Цвет-то странный, но идет отлично. Вот те крест, не вру – мягкая, песней в желудок стелется и в жбан дает с первой рюмки. В жизни никогда лучшего не пробовал, клянусь. У него такой отродясь не получалось…»

«…а если курить арбуз, то… лучше не надо курить арбуз, Истинно тебе говорю, я от него до фига писаю и почки болят. Или это кушать его не надо?» – продолжал голос из-под стола.

«…ей девяносто лет. Представляешь? Я не могу. Я о таких цифрах задумываться боюсь. И, представь, она полезла на антресоли пыль протирать и упала. Пока падала, снесла полку с тарелками. Вдребезги… Нет, это не она, а тарелки вдребезги. Ей-то ничего, в ее возрасте терять нечего…»

Голосов стало слишком много, и они слились в один непрерывный гул. У Сани закружилась голова, и он открыл глаза. Верх и низ вернулись на свои места, а ноги снова встали на пол, на тело навалилась тяжесть, и он немного сполз, так что столешница оказалась на уровне переносицы.

Страшно захотелось есть. Он был готов съесть, что угодно, даже несъедобное. Хотя бы этот стол, у которого можно откусить край и ощутить вкус шоколадного бисквита. И если он откусит со своей стороны, станет таким маленьким, что может пройти под столом и отыскать человека с финиками и крыжовниками, а если Ольга съест кусочек со своего края, то незамедлительно вырастет до потолка и не сможет никогда выйти из этой «норы». Если только не съест такой же кусок с другого края.

Саню нафантазированная картина развеселила, и он вознамерился рассказать об этом Ольге, но во рту пересохло, будто песка наелся.

– Хорошо, правда? – спросила она, заметив, как Саня смотрит на нее и пытается что-то просигнализировать глазами. – Время идет незаметно, оно то скачет, то прыгает, как на палке-скакалке, – она захихикала, – палке-скапалке… сопалке-копалке… Какие слова смешные. Если долго повторять любое слово, оно обязательно становится уморительным и будто теряет смысл. Трынь! – и слово само по себе, а смысл сам по себе. Постой, если все слова порвутся, тогда можно разговаривать разучиться, – рассуждала она с озабоченным видом. И тут же захихикала.

Саня взглянул на запястье, чтобы узнать который час, но стрелки гнулись и болтались, а сами часы выглядели так, будто растаяли и пытались стечь по руке. Он оставил попытки вычислить время и закрывающимися глазами уставился на Ольгу.