Фабрика #17

– Не умничай. Похож, не похож – без тебя разберутся. Тебе не для того деньги платят, чтобы ты свое никому не нужное мнение высказывал.

– Почему сразу грубить? Я просто сказал, хотел беседу поддержать, зачем обзываться?

– Хватит галдеть без толку! Не май-месяц, я мерзнуть не собираюсь.

– Докурить не дал, половина сигареты пропала.

– Дома покуришь. Сигареты столько стоят, что пора бросать это гиблое дело, пока легкие не выплюнул.

Он слушал и не понимал. Единственное логическое объяснение заключалось в том, что Подсыпкин решил воспользоваться властью и сдержать обещание, обеспечив ему «сладкую» жизнь.

– Ребята, это какая-то ошибка, меня оговорили, – сказал продрогший Коренев дрожащим голосом. – Обещаю, клянусь, я приду и извинюсь перед Подсыпкиным.

Он сам слышал, как жалко звучали слова, сопровождаемые облачками пара, но не мог остановиться. Неизвестность пугала и устрашала сильнее перспективы остаток жизни провести разнорабочим на фабрике.

– Не морочь голову! Хватит канючить, как баба, – перебили его. – Раньше думать надо было. Руки за спину!

Он повиновался, и металлический холод наручников сомкнулся на запястьях. Сердце провалилось в живот, шутки кончились, и началось что-то страшное и безрадостное, лишенное намека на свет в конце тоннеля.

– Иди следом, но без выходок. Шаг вправо, шаг влево – расстрел за попытку к бегству.

Толкнули в спину, едва не упал. Качало и мутило, голова кружилась, а перед глазами носились вспышки маленьких молний. В темноте не видел дороги, спотыкался, сбивал носки на ботинках.

Словно вели скотину на убой. В очередной раз получил дубинкой под лопатку.

– Прямее иди, будто алкаш плетешься.

Старался передвигаться ровно, но ноги заплетались и отказывались подчиняться и цеплялись за каждый камень. Он понятия не имел, куда направляются и в какой части фабрики находятся. Ему казалось, они идут часами, а дорога все не кончалась. Еще шажок – и он рухнет в холодную грязь и растворится в ней.

Сопровождающие брели молча, словно в траурной процессии. В тишине противно хлюпала вода в лужах. Простонал:

– Долго еще?

– Почти пришли.

Действительно, по прошествии нескольких минут перед ним распахнули дверь. Из дверного проема полился теплый свет лампы накаливания. Вошли и оказались в помещении с сине-зелеными стенами.

Посреди кабинета под самой люстрой стоял стол, над которым склонился мужчина в гражданском. Был он не худым, не толстым, не высоким, не низким и не обладал какими-то запоминающимися чертами.

– Привели подозреваемого, как просили, – отдал честь сопровождающий и выставил Коренева перед собой.

– Снимите наручники, – распорядился мужчина скучным бубнящим баритоном. – Пусть отдохнет в последний раз, пока есть возможность.

– Может быть, в них побудет, – сказал сопровождающий. – Все-таки опасный преступник.

Кто преступник? Я? Неужели оскорбление начальника цеха приравнивается к совершению преступления, требующего содержания под стражей? Да они умом тронулись!

Мужчина склонился над толстой папкой с бумагами, и старательно игнорировал кряхтящего Коренева. Сопровождающий возился с ключом, снимая неудобные наручники. Наконец, руки освободились из плена.

– Присаживайтесь, – мужчина указал на стул.

Сел, потирая ноющие запястья. На коже остались красные следы от наручников.

– Фамилия-имя-отчество?

Последовала стандартная анкета, которых за последнюю половину года заполнил больше, чем за предыдущую жизнь. Отвечал хрипло и односложно, в горле першило. Наконец дошли до нестандартного вопроса:

– Признаете ли свою вину?

– Ничего я не признаю.

– Жаль, – расстроился мужчина. – Было бы проще, если бы вы сознались и пошли на сделку со следствием. Как говорится, чистосердечное признание облегчает наказание.

– Не считаю себя в чем-либо виноватым. У вас не получится ничего на меня навесить.

– Посмотрим, поглядим, – мужчина большую часть времени уделял бумагам в папке. – Впрочем, на вас столько материала, что вам и признание не поможет. Вопрос только в ускорении процесса. И нам, и вам не интересно тратить драгоценное время на ерунду. У вас-то его полно, а мне транжирить неохота. У меня, знаете ли, болезнь на неоперабельной стадии, так что я могу и не дожить до суда, а хочется уйти на покой с завершенными делами. У меня одно ваше и осталось.

– Соболезную, – ответил безразличным тоном. Признавать себя виновным, чтобы сделать приятное другому человеку, он не собирался. – Но за решетку не спешу. Мне и на свободе нравится.

– О чем вы говорите, милейший? – удивился мужчина. – О свободе и думать забудь, тебе до конца жизни на небо в клеточку любоваться.

– Я не понимаю, на каком основании меня привели сюда в наручниках. Где постановления? В чем меня обвиняют? – Кореневу надоело выслушивать угрозы в свой адрес.

– Будут. Будут, не волнуйтесь. И разрешения, и ваше чистосердечное признание с дрожащей подписью, и куча других бумаг, – заверил мужчина. – В ближайшее время ожидается наше тесное общение, в ходе которого нам предстоит узнать много нового и интересного. Уведите!

Последние слова адресовались сопровождающему, продолжавшему стоять у дверей. На Коренева надели наручники и повели по длинным коридорам.

#36.

Его завели в темное помещение, напоминающее размерами кладовку, которую регулярно затапливают соседи сверху. С потолка свисали то ли сталактиты, то ли сталагмиты – он вечно путался.

Следом за ним затолкали двоих, выглядевших одинаково, словно близнецы – косматые бороды, запавшие щеки и колючие глаза озлобленных на мир людей. Восточная внешность выдавала в них гастарбайтеров.

Коренев не успел разглядеть напарников, как в помещение вошел надзиратель с большой круглой ряхой и заплывшими глазенками. Он одну руку положил на внушительный живот, а во второй держал дубинку. Ремень натянулся на брюхе, застегнутый на первую дырку, и поскрипывал при ходьбе, угрожая лопнуть в любой момент.

– Раздеться до трусов, – сказал надзиратель, медленно моргнул, словно находился в подпитии, и добавил презрительно: – Говно!

– На каком основании… – закричал Коренев и получил дубинкой по плечу. – Вы охренели… Ай!

Следующий неожиданный удар заставил его замолчать и подчиниться грубой силе.

– Разговаривать надо, когда попросят, – пояснил надзиратель. – А до тех пор, засуньте язык поглубже в жопу и делайте, что велено. Ферштеен, дурики?

Раздевались неторопливо. Во-первых, в помещении было сыро и свежо, и задолго до полного оголения у Коренева зуб на зуб не попадал, а во-вторых, ему не нравилось чувство абсолютной незащищенности. Он ощущал себя младенцем с нежной кожей, которому можно причинить боль простым прикосновением.

Коллеги по несчастью раздевались еще неспешнее Коренева. По одинаковому телосложению было ясно, что они действительно близнецы.

– Живее, сонные мухи! Возитесь, будто в говне! – прокричал охранник. – У меня суп стынет. Вы же не хотите, чтобы я ел холодную блевотину?