Фабрика #17

Форма прилетает в лицо, хлестнув по синякам. Коренев трясущимися руками натягивает серую одежду, похожую на лохмотья бездомного. После нескольких суток без трусов рад и такому. Хочется заснуть в тепле, но вместо этого его волокут на попойку в качестве шута.

– Не рыпайся, а то заработаешь пулю при попытке к бегству, – говорит надзиратель и застегивает наручники. – Не надо портить людям настроение под Новый год. Дома меня жена ждет с детишками, я им должен подарков принести. У тебя семья есть?

– Нет.

Вспомнил и Ленку, и Тамару, и в особенности Алину.

– Ну и дурак! Какой-то ты негаз… нераг… неразговорчивый, – мычит надзиратель. – И следователь на тебя жалуется. Живого места на человеке нет, говорит, а колоться не желает. Мы с мужиками тебя Уиллисом называем, твердый, блин, орешек. Зачем мучаешься, под психа косишь? Давно бы рассказал, да и спал бы себе спокойно… Вечным сном, – он противно хихикает и пинает Коренева в спину. – Че ползешь, как сонная муха? Не вижу энтуаз… энтузиазма… Не ссы, бить не будем.

Они вваливаются в прокуренную комнату, заполненную густым дымом. Хохочущие люди сидят вразвалку вокруг стола, бумаги с которого сметены на пол, а вместо папок и документов разложены закуски и расставлены бутылки.

Коренева тошнит, но он усилием воли сдерживает рвотные позывы. Ему не хватает глотка свежего воздуха.

– Присаживайся, – с деланной угодливостью подставляют стул и протирают тряпочкой. – Как настроение? Готов к праздничным гуляньям?

Он хмуро молчит, чтобы не давать дополнительный повод для глумления над собой. Подсовывают стакан, он недоверчиво нюхает – с этих людей станется забавы ради предложить мочи. Воняло спиртом.

– Чего нюхаешь? Это же не духи. Пей, пока не вырвало!

Сдерживая отвращение, задерживает дыхание и выпивает залпом под одобрительные возгласы окружающих:

– Во дает! Мы думали, силенок не хватит. Видишь, а ты говорил, эту паленую муть никто пить не сможет!

– Да ничего я не говорил, – оправдывается кто-то. – У Лысого конфиската навалом, выливать жалко, а самому потреблять страшно. Надо на подопытном кролике попробовать, вдруг выживет.

Хоть бы не ослепнуть. Он подозревает, что стал лабораторной крысой. Натощак спирт идет плохо и тошнота усиливается.

– Дай ему закусить, пока копыта не двинул. Глянь на него, сейчас отъедет.

Ему суют в руки зачерствелый кусок хлеба. Коренев берет, отправляет в рот и жует корку с отсутствующим взглядом.

– Как тебя зовут, Пушкин? – интересуются голоса из облака дыма.

– Не помню, – честно отвечает он.

– Матвей, перестарался ты с клиентом, ты ему память подлечить собирался, а вместо этого последние мозги вышиб.

– Слышь, стихоплет! Гляди! – обращаются к нему. Почему-то его норовили записать в поэты, хотя стихи он ненавидел всей душой. – Твое?

Перед ним на стол с размаху приземляется толстая пачка грязной истрепанной бумаги с желтыми разводами. Он от неожиданности трезвеет, а взгляд впервые за последнее время приобретает осмысленность.

– Фабрика-семнадцать, автор – Коренев А. М. – читает дрогнувшим голосом. – Откуда у вас это?

– С экспертизы вернулось! Можешь забирать в качестве новогоднего подарка, нам этот хлам ни к чему. Лейтенант читать пытался, не осилил, на двадцатой странице сдох. Говорит, бред сумасшедшего, дочитывать боится, чтобы самому с ума не сойти.

Протягивает руку и касается титульного листа.

– Бери не стесняйся. А если не хочешь, мы его на рыбу пустим, надо же пайки заворачивать.

Дружный хохот бьет по ушам, глаза заволакивает непроглядное облако дыма, а чей-то гадкий голосок шепчет, пока Коренев надсадно кашляет в руку:

– Это тебе от следователя подарочек для освежения памяти. С твоими вещами в трамвае нашли, когда ты от нас по району бегал. Проводница, дура, думала, ты там бомбу оставил, саперов вызвала, проявила гражданскую сознательность. Если бы паспорт в портфеле не забыл, выбросили бы к чертовой матери твои манатки.

Коренев переворачивает страницу и пробегает по начальным строкам, за два года врезавшимся в память:

«…Ленка торопливо одевалась, пока Подсыпкин лежал и наслаждался видом ее идеальных ягодиц. Если бы она не опаздывала на работу, завалил бы ее еще разок и снял одежду по второму кругу. Процесс обнажения возбуждал его едва ли не больше, чем само женское тело.…»

С размаху швыряет рукопись в воздух, стонет, скулит, обхватив голову руками. Мятые листы салютом разлетаются по комнате и вызывают шквал возмущений.

– Эй! Ты чего творишь? Псих!

– Отведи в камеру этого дебила!

– Переться неохота, я его в каморке запру, он и там замечательно пересидит.

Его хватают под руку и тянут, у него нет сил ни сопротивляться, ни идти. Ему безразлично, куда его волокут и чего от него хотят. Ему самому ничего не нужно.

Каморка оказывается рядом. Его заводят, бросают на пол в маленьком помещении, утепленном изнутри. Возле «буржуйки» в углу лежит поленница дров. Кроме металлической печи, имеется какая-то мебель – простенькая кровать, стол, заваленный разнообразным хламом, и два шкафа, у одного из которых дверца живет собственной жизнью и открывается в неподходящий момент.

Он лежит на полу и мутными глазами глядит в пустоту. Из-за стены доносятся крики и радостный гогот, кто-то ревет от радости и улюлюкает, а заикающийся голос рассказывает длинный бородатый анекдот и портит окончание, потому что не может выговорить с первого раза.

Взгляд фокусируется на блестящей вещице, лежащей на полу у окна. Коренева осеняет, он собирается с силами и подползает ближе, чтобы увидеть осколок стекла, переливающийся во мраке отблесками вечернего фонаря.

Берет его дрожащей рукой, жадно прячет в рукав и засыпает с довольной улыбкой на холодном полу, который теплее его камеры.

#37.

…пришел Подсыпкин и начал орать о необходимости предоставления каждому персонажу персональной надбавки за работу в тяжких условиях, потому что «от подобной бездарщины зубы болят, а картонно-дубовые роли выматывают всех, включая Ильича». К тому же, он недоволен тем распутством, в котором ему приходиться участвовать, в частности, на постельные сцены со своим участием он разрешения не давал. Подсыпкин требовал куда-то бежать и что-то предпринимать, а не то он за себя не ручается, а убогий сюжет вылетит в трубу вместе с автором. При этом каждая фраза неизменно заканчивалась заклинанием «именем альтернативного профсоюза персонажей».

Когда секретарша смогла унять не на шутку разошедшегося Подсыпкина и вытолкать его в коридор, откуда еще долго доносились возмущенные возгласы, перед Кореневым открылась высокая резная дверь. Он вошел и сел в кресло.

– Ну что, помог вам Подсыпкин? Вы на него возлагали особые надежды, кажется, – спросил Директор без предварительных приветствий и расшаркиваний. В этот раз он сменил трубку на сигарету. Сигареты он выкуривал в одну мощную затяжку и тушил «бычки» в фарфоровой пепельнице в виде вскрытой консервной банки.

– Не помог, да вы и сами об этом знаете, – сказал Коренев. Даже сквозь сон болели бока.

– А вы мне не верили, – с удовлетворением отметил Директор. – Мало вы еще в жизни разбираетесь, и рукопись ваша слаба. Вон, как Подсыпкин недоволен отведенной ролью! Он хоть и книжный персонаж, а не хочет участвовать в вашем балагане. Все утро жалуется, секретаря до головной боли довел своими стенаниями.

– Рукопись не слаба, – насупился Коренев и перешел в нападение. Ему надоело, что его нетленку пинают все кому не лень. – Вы ее читали?

– Читал и знаю, что вам самому не нравится.

– С чего вы взяли? Может, она гениальна и мое лучшее произведение, предмет особой гордости?

– Была бы хороша, вы бы к Дедуле на поклон не ездили, – сказал Директор. – Бедный старичок, он вас насквозь видел, ему взгляда хватило. Жаль, что взгляд оказался последним.

И об этом знает, мысли читает.

– Нет, мысли я не читаю, вы заблуждаетесь, а про поездку знаю из своих источников. На ваши мысли надеяться – дураком помрешь.