Фабрика #17

– Я вам помогу, – жалиться следователь и перечисляет: – Детство у вас скучное, обычное для вашего поколения: две мертвые жабы, раздавленные булыжником; собака, в которую вы бросили кирпичом за громкий лай; побег от бабушки – было близко к доведению до инфаркта, нельзя так измываться над престарелыми родственниками…

Коренев помнил, как убежал, чтобы посмотреть на городскую елку – ему казалось, что в гигантских коробках-украшениях должны быть подарки. Наибольшей его мечтой было дотянуться до нижней ветки, с которой свисала небольшая коробочка, но ему бы хватило и этого – игрушками его не баловали. Он прыгал, взбирался на тонкую оградку и тянулся рукой к заветному параллелепипеду. Пальцы едва касались нижнего уголка, подарок раскачивался, но ухватиться не давал и выскальзывал из замерших рук. Но уже тогда по его малому весу заподозрил, что это лишь пустой коробок от детских ботинок в красивой обертке. А затем крик бабушки за спиной, потеря равновесия и разбитый нос…

Следователь продолжал зачитывать невидимый список его подростковых прегрешений:

– Во время водных забав случайно едва не утопили соседского паренька в городском пруду. Тоже почти у всех случалось, можно списать на шалость…

…Случайность была ни при чем, причиной стала бессмысленная и беспощадная детская ревность. Им обоим нравилась Маша Кузнецова – миловидная девочка с прямыми волосами и серьезным выражением лица, которая из них двоих предпочла Ваню Смолякова. Коренев подозревал, что это было связано с финансовым достатком Ваниного отца. Первая игровая приставка, подключавшаяся к цветному телевизору, появилась именно у него, и весь двор напрашивался к нему, чтобы минутку поиграть на диковинной технике. Ради Кузнецовой он готов был «случайно» утопить лучшего друга с шикарной приставкой. Если бы он сам уверенней держался на воде, могло и получиться…

– Вы и сами все знаете, зачем мучить? – говорит он под тяжестью надвигающихся воспоминаний, которые не так невинны, как предыдущие.

– Имеющихся у нас улик достаточно, чтобы вы провели за решеткой остаток жизни, но меня такой расклад не устраивает, – поясняет следователь. – Я не знания хочу, а признания. Чувствуете разницу?

Коренев чувствовал, но легче от этого не становилось.

– Лучший способ достичь нужного эффекта – извлекать воспоминания в хронологическом порядке. Перейдем к более интересному периоду. Средняя общеобразовательная школа. Помните, как друг целовал вам ботинки. Вы, конечно, действовали, как мразь, но с кем не бывает.

…Мишка – друг Коренева – страдал от неуравновешенного характера. Как-то он поссорился с соседкой по парте и толкнул, так что та кубарем полетела со стула на пол. Но девчонка в долгу не осталась и позвала подругу-старшеклассницу – знаменитую Ленку (угу, ту самую), которую боялась и уважала вся школа за боевой характер. После уроков школьники – от мала до велика – собрались на стадионе, чтобы посмотреть, как «девки пацана мочить будут».

Вымахавшая до телебашни Ленка заставила Мишку просить прощения перед соседкой по парте на коленях. Аппетит приходит во время еды, поэтому унижений им показалось мало. Они вытащили из толпы Коренева, по глупости пришедшего поглазеть на общешкольную расправу, и заставили Мишку целовать его туфли. Было до ужаса противно.

Обо всем прознала Мишкина мать и написала заявление в милицию. Следователь по делам несовершеннолетних сидел в кабинете завуча и вызывал школьников на допрос по одному. Перепуганный ответственностью Коренев на вопрос «Вы же с ним дружите?» поспешил откреститься. До сих стыдно вспоминать…

– Вот видите, – обрадовался следователь, покачиваясь в такт трамваю. – Вы уже тогда были мразью. Впрочем, если разобраться, кто из нас не без греха? Я со своими недостатками пытаюсь бороться посильными методами – бросил пить, курить, жену. А вы?

Коренев молчит. Следователь продолжает:

– Перейдем к юности, тут-то и начинается все веселье… Ага. Вот и оно! Второй курс…

…ночь, вокзал, зима, он на скамеечке под стеной лежит в пьяном виде и пускает пузыри. Ему паршиво, потому что Виталик опубликовал свой корявый рассказик, а он, Коренев, не добился ничего, хотя и пришел по приглашению на праздник, произносил тосты и желал дальнейших успехов в творческой жизни, мысленно добавляя после каждой фразы «Чтоб ты сдох». Виталик подмигивал, показывал всем сборник и даже угрожал поставить автограф и подарить его тому, кто его перепьет. Коренев в перерывах между тостами завистливо сверлил взглядом череп улыбающегося Виталика в надежде, что он треснет и вытекут мозги. К сожалению, черепные кости новоиспеченного автора не поддавались разрушению силой мысли.

Тогда Коренев увел со стола нож, которым хотел заколоть Виталика, когда тот пойдет курить, но вышел по нужде, потерялся и оказался на скамейке у пустого железнодорожного вокзала.

Тоска берет за грудки и хочется кого-то повесить или повеситься самому. Уязвленное самолюбие клокочет в груди, и он осознает, каким ничтожеством является, если случайный в литературе человек обошел его на повороте и тиснул два рассказа в сборник с приличным тиражом.

Какая-то женщина назойливо трясет за плечо и давит на совесть:

– Мужчина, пожалуйста, уйдите, вы пугаете ребенка. Или хотя бы подвиньтесь и дайте присесть.

– Мне плевать, – он уткнулся носом между досками скамейки. – Садись на пол и не доставай. Без тебя тошно.

Его действительно тошнит, и с противным хлюпающим звуком салат извергается из его недр на асфальт. Получается своеобразный уличный шедевр абстрактной живописи. Виталик и такой бы смог продать подходящему покупателю, есть у него талант – втюхивать.

– Я-то постою, но у меня маленький ребенок, а вы заняли собой всю скамейку!!! – возмущается женский голос. – Посмотрите, на что вы похожи! Пьяный, вонючий, а что с вами через завтра будет? По помойкам ползать начнете?

– Уймись, дура, – огрызается он и поворачивает голову.

Девочка лет четырех-пяти рисует белым мелом классики и прыгает по квадратам, пока молодая мамаша строгим осуждающим взглядом сверлит его затылок.

– Уйди по-хорошему! – просит он. – Тебе доступна целая вселенная, а ты пытаешься лишить меня пятачка в два квадратных метра.

– Как вы позволяете себе говорить подобным тоном, я старше вас! – заявляет мамаша. – Милицию позову! Безобразие!

Ему безразлично, он согласен на ОМОН, только бы перестали трясти и донимать глупыми обращениями к совести. Неужели так сложно оставить его в покое?

– Я знаю, – говорит женщина. – Ты обычная пьяная мразь без будущего, неудачник, бездарь, просравший жизнь, не успев ее начать, как следует…

Она обличает, обзывает и клянет его самыми отвратительными словами, среди которых даже затесалась парочка нецензурных. Он вспоминает о Виталике, который остался целым и невредимым и спит в обнимку с Танькой в общежитии на полуторке.

Зачем людям говорить неприятные вещи? Будто мало той гадости, которая нескончаемым потоком льется изо рта неизвестной женщины.

– Заткнись! – ревет он и стонет. – Или я за себя не ручаюсь!

Но она не хочет внять предупреждениям и продолжает вываливать ушата грязи. Он не выдерживает, впадает в ярость, вытаскивает из кармана куртки нож, припасенный для Виталика, и по самую ручку вонзает в грудь женщине. Она вскрикивает, но следующие удары в живот отбивают у нее желание говорить.

– Ты больше никогда не скажешь никакой пакости, – цедит он сквозь зубы и пытается вырезать ее черный поганый язык, созданный для разрушений. Ему неудобно, и он разрезает ее рот в обе стороны до щек. Ее безвольная голова лежит на асфальте и покорно сносит издевательства.

– Я же предупреждал, – говорит он плаксивым тоном, пытаясь соблюдать аккуратность и не выпачкаться в кровь. – Я же предупреждал, не нужно доводить до крайности…

Он приподнимается, вытирает нож о кофточку женщины и кладет в карман куртки. Его глаза пересекаются с испуганным взглядом девочки, которая стоит на клетках, с ужасом смотрит то на мать, то на него и пытается закричать. Ее страх велик, но крик не может вырваться и превращается в душащие всхлипы.

– Если ты будешь так же много болтать, я и за тобой приду, – обещает он и перекладывает нож из одного кармана в другой. – Прежде, чем сказать какую-то гадость, подумай хорошенько! Может, лучше промолчать. Многословие – губительный порок, – наставляет он. – Как тебя зовут?

Девочка открывает и закрывает рот, словно немая рыба, и наконец выдавливает:

– Не помню… З-забыла…

– Тогда можешь выбрать любое имя, – милостиво разрешает он. – Станешь, например, Машей. Когда я был маленький, мне нравилась Мария Кузнецова, у нее такие же длинные волосы, как у тебя. Хочешь быть Машенькой? Отличное имя.

Она неуверенно кивает.

Он подмигивает и вразвалку идет по аллее домой, не заботясь о скрытности и находясь в эйфории от мира, ставшего чище. Руки чешутся и зудят, будто кожа слазит в местах, где на нее попала кровь. Нужно вымыть с мылом, оттереть до кости, очиститься от чужой грязи.

Если его отыщут, он докажет, что с его стороны это была обычная самооборона. А с девочкой пусть сами мучаются – кто ж виноват, что у нее мать черноротая…

…Следователь макает перо в чернильницу и пишет.

– Во-от, – протягивает он довольно. – Вы заметили, как сильно мы продвинулись?

Коренев отрывает взгляд от кончиков ботинок и замечает за спиной у следователя Рею, прижимающую к себе девочку четырех-пяти лет, которая глядит на него серьезно, будто ожидает от него новой вспышки ярости. Девочка исчезает, а Рея улыбается. Он знает, что сам дал ей имя, но как ее зовут в действительности? Чертово подсознание.

– Ты ответишь за мою смерть, – шепчет она.

Он таращится на нее с ужасом. Из-за ее спины выходят остальные – Нина Григорьевна, Дедуля, Знаменский, тринадцать или четырнадцать азиатов без лиц. Они рассаживаются по местам и начинают повторять за Реей:

– Ты ответишь за нашу смерть, – слова не слышны, но читаются по губам и кажутся оглушающе громкими.

Их рты разрезаны и уродливо искажаются в хищных гримасах.