Кот по кличке Мяу. Том II

Но главный секрет этого сооружения был в том, что буквально за считанные секунды этот стол можно было убрать в днище некоего подобия матраца, который в «обеденном» положении стоял стоймя прикрепленный к стене в виде большого плоского настенного шкафа. Спрятав стол в этот шкаф, и опустив все это вместе вниз, можно было получить огромную уютную койку, занимавшую все пространство моей «спальной» ниши. Все остальные 8 кв. метров этой 11-ти метровой комнаты оставались бы свободными, и там между возлияниями гости могли бы свободно вальсировать. Такая была задумка. Сохранилась даже план-схема будущего обустройства этой квартирки:

ЕНИСЕЙСКАЯ ул. д. 17, КВАРТИРА №327 (без бочки)

И вот – на тебе! Все рухнуло. «Только через суд». Да это же может растянуться на многие месяцы, да еще с неизвестным результатом. И надо же было именно мне так вляпаться с этими Селевёрстровнами, тьфу ты черт! И не выговоришь даже!

Вот с такими грустными мыслями я и забылся тяжелым сном в тот злосчастный вечер. Всю ночь меня мучили кошмары. То подо мной обрушивался и как поломавшийся в воздухе дельтаплан, летел в бездну этот мой еще не законченный сексодром, то я заполнял и все никак не мог заполнить какие-то бесконечные анкеты, а потом делал из них выписки, и эти выписки нужно было согласовывать в бесчисленных кабинетах и заверять множеством подписей и печатей…

Проснулся я поздно с больной головой и неприятным привкусом во рту, но, как ни странно, с каким-то смутным предвкушением чего-то приятного и радостного, что вот-вот должно было произойти. Это уж было полное внутреннее издевательство, потому что я тут же во всех подробностях вспомнил так удачно начавшийся, и так безнадежно закончившийся вчерашний день.

Но ведь, что интересно – видимо моя подкорка уже знала, что все не так уж и безнадежно, как кажется на первый взгляд, и что даже из этого тупикового моего положения есть достаточно простой выход. И когда эта мысль пролезла из подсознания и уже осознанно зашевелилась в моем мозгу, я даже подпрыгнул от возникшей вдруг надежды. Подскочил, как ужаленный, и сел на кровати. Мысль эта была очень простой и в силу этой простоты казалась какой-то нереальной. Но чем больше я ее обсасывал, тем больше она мне нравилась.

Я быстро оделся и помчался на Ботаническую улицу к моим бабулькам. Теперь все мое будущее было в их руках, вернее в руках Ираиды и зависело только от нее одной. И Ираида меня не подвела. Более того, она сразу ухватила всю соль моей идеи и начала ее реализацию тут же. Да, с ней мне все-таки повезло! Шустрой она оказалась и пробивной, несмотря на возраст.

Уже к вечеру того же дня она имела на руках самую правильную, самую крепкую, по тем временам, бумажку, железно удостоверяющую что она – Ираида Селевёрстовна (в девичестве такая-то) и Филиция Селевертовна, имеющие и одного отца (такого-то) и даже одну мать (в девичестве такую-то) – есть абсолютно и бесспорно родные, единоутробные сестры. Что и требовалось доказать!!!

О как! Учитесь! Вот так надо уметь обделывать дела! А вы говорите – «только судом». Хрена вам, а не суд! Вот она бумажка то, вот она выписка, над которой я во сне все колдовал да подписывал. Со всеми необходимыми подписями и четкими несмазанными гербовыми печатями. Вот она рыбонька моя! Чмок, чмок, чмок – сладкая моя выписочка…

Наверное, никогда в жизни я так не радовался обыкновенной казенной бумажке размером в пол листа на гадкой серой бумаге. Но не буду вас больше интриговать. Дело то простое. Ираида совсем недавно, ну до пенсии, работала кем-то в МПС, каким-то экономистом или плановиком – не знаю точно. А МПС – то есть Министерство путей сообщения, было тогда организацией закрытой, режимной, типа почтового ящика. И каждый там работающий при приеме на работу, естественно заполнял подробнейшую анкету, которая подвергалась перепроверке в КГБ, и только после этого человека могли оформить на службу. Ну, теперь вы, наверное, и сами уже поняли.

Активная Ираида помчалась куда-то на Лермонтовскую, которая до этого называлась «Красные ворота», а в хрущевскую оттепель ее опять назвали «Красные ворота». И уже после этого, вопреки всякой логике, там установили памятник знаменитому поэту. Это, кстати, и есть тот самый «Мужик в пиджаке», которого нельзя посадить, потому что он памятник. Из известного всем фильма. Там был отдел кадров этого МПС, где к тому же у нее работала какая-то знакомая. Бабка в тот же день оформилась на работу уборщицей, и получив временный пропуск (тут ей эта ее знакомая помогла), тут же на совершенно законном основании потребовала в первом отделе выписку из своей старой анкеты, о том что они с сестрой и есть родные сестры, а получив ее, успела забежать обратно в отдел кадров и написать заявление об увольнении, чтобы не ездить туда вторично. Вот ведь какая шустрая бабка!

Когда на следующий день мы снова сидели напротив той же инспекторши, которая уже с профессиональным восхищением рассматривала фиолетовые печати на этой её бумажке, то та лишь цокнула языком и произнесла с неподдельным восхищением:

– Ну, вы, блин, даете! – и не сказав больше ни слова подмахнула нам уже свою бумажку и пришлепнула ее уже своей печатью…

А на следующей неделе мы уже шумно праздновали новоселье в моем новом, уже законном жилище. Перепились все страшно. Но зато было особенно весело, потому что сказано: «Сделал дело – гуляй смело». Вот и гуляли.

Там же бурно обсуждался вопрос о ремонте и о возможно скором моем новом переезде, который может произойти сразу после окончательной моей прописки на новом месте. До этого предпринимать какие-либо серьезные действия было пока рановато. Полное и окончательное овладение любимой женщиной и жилплощадью в то время определялось только штампом в паспорте.

Так уж случилось, что главным действующим лицом на этом этапе обустройства и освоения моего нового жилища оказался Сережа Чермашанцев. Личность неординарная, можно сказать – редчайшая, а потому требующая обстоятельных пояснений, иначе дальнейшее изложение будет неполным, а кое-что и вовсе непонятным. Итак, Сережа…

Я сегодня там, где дают «Агдам»

Сколько лет,
Сколько зим,
Сколько Свет!
Сколько Зин!

    Стих
С Сережей я познакомился много раньше описываемых здесь событий. Это был один из бесчисленных приятелей Гарика. Сама эта первая встреча с ним и все последовавшее за ней было настолько необычным, что об этом уместно рассказать именно сейчас.

Стояло позднее лето. Как-то в один из Гариковских загулов, которые случались у него довольно регулярно, хотя начинались всегда как-то внезапно, мы уже изрядно нагрузившиеся, покинув какое-то кафе и снова загрузившись «горючим», но уже в Смоленском гастрономе, мотались с ним по вечернему Арбату. Угощал Гарик. Я, честно сказать, уже намеревался потихоньку слинять домой, к себе на Таганку, но Гарик, подозревая это, никак не хотел меня отпускать. В одиночестве он не пил никогда, поэтому я был ему в тот момент просто жизненно необходим. Более того, его загул только-только начинал набирать обороты и одной моей компании ему уже было явно недостаточно.

Гарику уже хотелось настоящего и непрерывно нарастающего праздника. На каждом углу он втискивался в очередную телефонную будку и непрерывно куда-то звонил, не забывая при этом зорко приглядывать и за мной, тем более, что сумка с напитками находилась у меня. Спорить с ним в таком его состоянии было бесполезно, а иногда даже и небезопасно, и я решил отдаться на произвол судьбы.

– Черт с ним, – подумал я, – будь что будет. Тут Гарик, как будто прочитав мои мысли, в очередной раз раздраженно бросил трубку на рычаг и деловито заявил:

– Все, Васек – крепись! Едем к Чермашанцеву. Звонить ему мы не будем, а нагрянем внезапно, по-английски – заключил он, придерживая меня одной рукой и останавливая такси другой (тогда Арбат был обычной улицей, по которой ездили не только машины, но даже и троллейбусы, а, если повезет, то и такси). Гарик явно входил в очередной свой вираж, поэтому я даже не стал его расспрашивать куда мы едем и к кому – я устал от выпитого и мне уже было все безразлично.

Как-то очень быстро мы примчались куда-то в район Динамо, поездили немного по сумеречным и оттого неуютным и грязным улочкам, остановились у какого-то подъезда, входная деревянная дверь которого почему-то была вырвана с мясом, и вся искореженная валялась рядом, как если бы дом этот находился в осаде и его совсем недавно взяли штурмом, причем с использованием мощных стенобитных машин. Поднявшись на последний этаж этой пятиэтажки Гарик развернул свое единственно слышащее ухо (другое у него не работало с детства) к одной из дверей и на секунду прислушался. За дверью было тихо, лишь звучала какая-то нежная мелодия, видимо из радиоточки. Гарик нажал на пупочку звонка. Музыка за дверью тут же оборвалась и звонкий девичий голосок пропищал:

– Кто там?

– Сто грамм! – тут же нашелся Гарик и, в подтверждении сказанного, подергал мою руку с сумкой, которая услужливо отозвалась мелодичным бутылочным звоном.

Дверь немедленно открылась, и мы вошли. Нас встретила черноволосая и черноглазая, очень смазливая девушка в строгом темно-красном, отливавшем даже в малиновое, пиджачке и такой же короткой юбочке. Белоснежная кофточка с кружевным отложным воротничком, открывавшем нежную шейку, такие же белоснежные отложные манжеты на рукавах. На стройных, обтянутых в черное ножках, были одеты черные же туфельки на высоком каблучке. Она была невысокой, но и не низкой, не толстой, но совсем даже и не тощей. Все у ней как-то ласкало взгляд, потому что находилось в нужных местах и в надлежащем количестве. Очень даже приятная девушка. Я бы даже сказал, неожиданно приятная для такого унылого места.

В одной руке она держала скрипку, в другой – смычек. На фоне несвежей прихожей с выцветшим прошлогодним календарем и с мутным расколотым зеркалом на засаленной стене она смотрелась просто шикарно – как солистка какого ни будь заграничного симфонического оркестра, улыбающаяся вам с лохматой и обшарпанной афишной тумбы из только что наклеенного рекламного плаката.

– А Сережи дома нет, – сказала она чистейшим небесным голоском.

– А мы и не к нему, – быстро сориентировался Гарик, – мы собственно к Вам. Нас пригласили на прослушивание. Так что у нас сегодня в репертуаре – Шопен, Брамс?

– А у вас что сегодня в репертуаре? – улыбнулась малиновая скрипачка, стрельнув глазками и показав влажные белоснежные зубки.

– У нас сегодня в программе – «Агдам», – деловито сказал Гарик, – ля минор в трех частях. Скажите, а вы умеете жарить колбасу? – неожиданно сменил он тему, – видите ли, дело в том, что жареная колбаса с зеленым горошком – наше любимая с Василием закуска в это время дня. Кстати, рекомендую – Василий. Тоже, между прочим, артист – музицирует на органе.

– Неужели? – очень живо удивилась скрипачка, почему-то глядя на мои замызганные ботинки.

– Василий только что прибыл с гастролей, – пояснил Гарик, перехватив ее взгляд. Эдакое турне – по обмену ритуальным опытом. Мы с ним здесь проездом, и прямо с вокзала. Голодны страшно.

Гарика явно несло. Праздник, которого ему так недоставало, разворачивался полным ходом прямо на глазах. Даже я несколько оживился, распрямил плечи, и в соответствии с правилам этикета энергично кивнул незнакомке головой, звякнув «Агдамом».

– Василий, выдайте, пожалуйста, артистке колбасу, и заберите у нее инструмент – приказал Гарик, – мы идем с ней на кухню. Я буду ей ассистировать, а вы Василий, пока изучайте обстановку и разберитесь там с напитками. Позже мы присоединимся к Вам, и будем музицировать, пить и смеяться, как дети.

Вот так я впервые оказался в знаменитой Сережиной квартире. Квартира была маленькая – однокомнатная. Окно с дверью на балкон занимало почти всю наружную стену комнаты. Вдоль боковой стены стоял продавленный и засаленный, когда-то зеленый диван, два таких же несвежих кресла и небольшой шаткий журнальный столик на трех рахитичных ножках. С другой стороны, напротив окна, была встроена мебельная стенка – от стены до стены, со множеством полок и отделений, отгораживающая совсем уж крохотное пространство, но тоже с окном. Узкий проход в эту часть комнаты был завешен толстой зеленой портьерой.

Квартира была угловая, и изначально ее единственная комната имела два окна. Одно из них находилось в самом углу, что как раз и позволяло разделить и так небольшое это пространство на две неравные части. Одну из них – гостиную, я уже описал, а вторая представляла собой даже и не комнату, а одну большую софу, ограниченную стенами. В ее изголовье у окна стоял комод, видимо для постельного белья, а все остальное пространство занимала эта самая софа. Залезать на нее нужно было с торца. Вдоль длинной стены, видимо для создания иллюзии большего пространства, висело огромное зеркало, в котором отражалась вторая такая же софа. Вот и вся обстановка. Правда, если заползти и лечь на эту софу головой к окну, то на противоположной торцевой стене над встроенным гардеробом можно было увидеть довольно больших размеров картину неизвестного художника, но в раме. На картине была изображена страшная и абсолютно мертвая сцена – городской пейзаж. На переднем плане стадион, вернее, только его часть – футбольное поле. За ним на фоне тяжелого свинцового неба скелеты многоэтажных домов, покореженных видимо вследствие ядерного взрыва. У переломленных ударной волной футбольных ворот с прожженной сеткой лежал спущенный футбольный мяч. Все же остальное на этой картине было какое-то изгаженное, разрушенное и полуобгоревшее. Людей на полотне не было. Все они видимо погибли в недавнем катаклизме.

Необычная картина, да и весь остальной интерьер тоже.

Изучив обстановку, я выгрузил на столик в гостиной огнетушители с портвейном, открыл банку с горошком, нашел на одной из полок несколько стаканов и даже одну тарелку, которая почему-то торчала прямо из книжной полки, вставленная между книгами. После чего я включил магнитофон, – он тоже нашелся в одном из отделений этой многофункциональной стенки, сел на диван и стал подыгрывать в такт музыке на скрипке, водя смычком по струнам и извлекая из них кошачьи звуки. Эта обстановка какого-то бесшабашного умиротворения и мои неспешные скрипичные импровизации подействовали на меня успокаивающе. Из кухни слышалось шипение масла, бубнящий бас Гарика, перемежавшийся звонким смехом прекрасной скрипачки. Ни с чем не сравнимый по прелести и насыщенности запах свежезажаренной одесской колбасы медленно наполнял пространство…

Потом мы все втроем пили иссине-красный и едкий, как марганцовка «Агдам», заедая его скворчащей колбасой прямо со сковородки, а Гарик произносил здравицы в честь города-героя Одессы, родины этого восхитительного продукта, потом пили за азербайджанцев и их прекрасный город Агдам, где делают такой недорогой, такой крепкий (19 град!) и такой замечательный напиток, потом еще за что-то и не один раз, потом Гарик водрузил девушку в красном на стул, а мы уселись перед ней прямо на полу, отчего стал виден краешек ее кружевного белья, выглядевшего в сочетании с черными колготками очень соблазнительно, и она стала играть там наверху, причем что-то такое непередаваемо возвышенное, щемящее и тревожное, что у Гарика на глазах даже выступили настоящие слезы, и видимо в порыве этих, охвативших его чувств, он вдруг вскочил и обхватив игрунью обеими руками, прямо так, стоймя, и вместе с инструментом, увлек ее за зеленую штору…

Музыка из магнитофона гремела вовсю, за шторой слышались звуки какой-то веселой возни, все плыло и медленно двигалось у меня перед глазами радужно-кружащимися завихрениями. Я хотел было встать и выйти на балкон, чтобы вдохнуть хоть глоток свежего воздуха и перекурить, но как только я пытался приподняться, диван подо мной сразу начинал раскачиваться, как будто был утлой лодчонкой среди огромных волн, и на меня тут же накатывала изнутри морская болезнь. Это «Агдам», наложенный на все предыдущее, дал такую необычную реакцию. Что делать, – пришлось отдаться ему полностью. Прекратив неравную борьбу за существование, я ничком упал на диван и погрузился в тревожное забытье.

Очнулся я только от каких-то громовых ударов, от которых как будто сотрясался весь дом – кто-то яростно долбил ногами во входную дверь…

В магнитофоне продолжал греметь какой-то бравурный марш. За шторой была тишина. Плохо понимая где вход, и хватаясь за стены, я добрался до передней и с трудом справился с защелкнутым изнутри замком. Когда дверь распахнулась, то прямо перед глазами я увидел, пышный и благоухающий букет из огромных и влажных бордовых роз. Из-за букета выглядывал невысокого роста, щупленький и довольно неказистый мужичок. Это и был сам хозяин этого странного жилища, возбужденно-радостный и тоже вдрызг пьяный Серж Чермашанцев.

Нисколько не удивившись тому, что дверь в его собственную квартиру открывает совершенно незнакомый ему и явно нетрезвый человек, он радушно приветствовал меня, и мы с ним познакомились, чопорно раскланявшись и, пожав друг другу руки. Без всякого перехода он довольно бесцеремонно сунул мне мешавшую ему авоську с каким-то свертком, отстранил меня в сторону освободившейся рукой, пригладил волосы, поправил перед разбитым зеркалом узел галстука, сделал глубокий вдох и под рев магнитофона строевым шагом, оттягивая мысок и, выставив вперед, как знамя, свой огромный букет, двинулся прямо в комнаты…

Потом началось что-то невообразимое. Хозяин дома буквально на секунду скрылся за зеленой портьерой, и тут же оттуда со страшным визгом выпорхнула скрипачка в своей белой кофточке, но почему-то без штанов. Потом они оба безостановочно, как бывает только в мультфильмах, стали бегать друг за другом вокруг стола, и Сережа хлестал ее этим своим букетом стараясь попасть по ее голой, розовой и кстати весьма соблазнительной попке. Несколько раз ему это все-таки удалось, причем весьма смачно, в результате чего его шикарный букет пришел в полную негодность. Бордовые лепестки, красиво кружились в воздухе и медленно покрывали всю комнату, оседая на пол под звуки музыки.

Потом Сережа устал бегать и снова ушел за занавеску, и они о чем-то ругались там с Гариком, но вскоре вышли оттуда вместе, причем, уже обнявшись, как братья, и тут же стали пить на брудершафт и целоваться, заедая «Агдам» этими же бордовыми лепестками, потому что другой закуски уже не осталось. После братания Сережа решил безжалостно выдворить коварную изменницу, которая пока что спряталась от него в ванной. «Изгнать эту мерзавку на улицу! Причем прямо так – со скрипкой в руках, но босиком и без штанов!» – гневно огласил он свой садистский вердикт.

Даже собрал остатки ее одежды и хотел уже было выбросить их прямо с балкона вниз, но в последний момент вдруг резко изменил свое решение, вспомнив, что вот-вот должны прийти еще какие-то гости. Одежда скрипачке была временно возвращена, но ее все-таки наказали – заставили подметать с пола остатки букета и всего прочего, что послетало на пол и разбилось во время экзекуции.