Кот по кличке Мяу. Том I

И тут уж я им и врезал: Оч-чень, – говорю – товарищ генерал, хороший вы вопрос задали. Интересный вопрос, в самую точку, – и дальше менторским таким тоном продолжаю:

– А чувствительность у них – совсем даже и неплохая. Например, самец «императорского мотылька» – Eudio pavonia, может определить половую привлекательность неоплодотворенной самки по запаху, – на этом месте весь генералитет почему-то сразу притих. Внимают.

– А выделяет она, самка то, в качестве ферромона, то есть привлекающего вещества. Как вы думаете, что? – здесь я дал эффектную паузу – ну, конечно же, спирт, чем же еще то можно настоящего мужика привлечь! – Заухмылялись генералы. Понравилось.

А я дальше, не останавливаясь, – правда, спирт не как у нас, – этиловый, а С16Н29ОН, причем в количестве всего, одна десятитысячная миллиграмма. И чувствует его самец, а по нашей терминологии – биодатчик, на расстоянии… Здесь я опять паузу дал – одиннадцати километров, причем, заметьте, в безветренную погоду.

– Скока, скока километров? – в изумлении зашумели генералы, – а кто-то даже с места поднялся – это же какие концентрации, у вас, товарищ, получаются? Это что же? Это получается, он штучные молекулы, этого вашего спирта что ли чувствует! Это какая-то фантастика!

И все как-то загалдели сразу. Шум, ажиотаж. Пробрало, видно служивых.

А тут и Пирузян подмигнул мне незаметно – молодец мол, и быстро мое выступление стал закруглять. Боялся видимо, что я какую-нибудь глупость ляпну и весь эффект испорчу: Товарищи, товарищи, – говорит – давайте слэдующих докладчиков заслушивать – мы так ведь ничего нэ успэем. У нас еще много чэго интересного для вас есть. Похлеще этого.

Так все и закончилось.

За один день всех докладчиков, конечно, заслушать не успели. Поэтому весь следующий день мы с Володей просто болтались по городку. Ходили смотреть на замок в центре озера, про который я вам уже рассказывал. Даже побродили по осеннему лесу, который тоже находился прямо там внутри, на территории. К вечеру все опять собрались у Пирузяна в номере.

Обсуждали наши выступления и реакцию на них военных. Пирузян произнес тост за всех нас. Всех поблагодарил. Сказал, что все прошло – на ура. И тут то и случилось то важное для меня событие, ради которого я все это вам и рассказываю.

Пирузян посмотрел вдруг на меня и, ни с того ни с сего, вдруг спрашивает: Слушай, Васенька, дорогой, – ты же у мэня пока старший научный? Так вэдь? – помолчал, и палец указательный поднял, что бы все замолчали:

– Так вот! Я тэбе сэктор даю. Будешь тэперь завэдующий сэктором. Ты мэня понял, что я сказал? И Володе сэктор даю. Молодцы!

Все сначала притихли, а потом стали нас с Володей поздравлять. Даже тост в нашу честь кто-то произнес. А мы в ответ – за Пирузяна – тост. А потом еще. А потом еще. Хорошо так посидели. Весь вечер я про себя все прикидывал и никак не мог затуманенными мозгами сообразить, – сколько же это я теперь получать то буду. Приятные, надо сказать, размышления.

Полковнику никто не пишет…

Гложет сердце кручина,

Давит грудь подоконник.

Где ж ты бродишь, мужчина? —

Настоящий полковник.

    поет А. Пугачева, слова не знаю чьи.

А на следующий день, все опять закрутилось так же, как три дня назад, только в обратном порядке. Черные «Волги». Военный аэродром. Тот же генеральский самолет. Только того главного генерала теперь с нами уже не было. Нас сопровождал кто-то другой, но тоже генерал. Теперь нас посадили в хвост, где генеральская «Волга» стояла, когда мы сюда летели. Так же, как и тогда – только расселись по лавкам вдоль этого длинного хвостового салона, как задний люк стал подниматься, и тут вдруг…

Пирузян осмотрел всех нас будто проверял – не забыли ли кого, и вдруг говорит нашему генералу, причем серьезно так: Останови самолет, дорогой. Я на таком самолете нэ полэчу.

Все аж рты пораскрывали. А он: «Нас здэсь тринадцать человек. Нэхорошее число. Нэт. Нэ полэчу.» И к выходу пошел.

Стали пересчитывать – действительно тринадцать. Все даже как-то растерялись. А Пирузян уже и вылезать собрался. Не растерялся только сопровождающий нас генерал. Даже, по-моему, и не удивился такому повороту событий. Дал команду консоль опустить, соскочил на землю и кричит кому-то снаружи: «Товарищ полковник! Быстро ко мне! Бегом!»

Подбегает какой-то мужичок. Действительно полковник, немолодой такой, с сединой в висках. Шел куда-то мимо на свою беду. Стал перед генералом как положено, честь отдает. А тот: «Садись, полковник. С нами полетишь».

Тот, бедняга, прямо растерялся. Не поймет в чем дело. Начал говорить что-то, но генерал и слушать его не стал, – перебил сразу: «Разговорчики, товарищ полковник! Я что не ясно выразился? Садитесь, полетите с нами. Это приказ. Вашему начальству будет доложено». И полез, не оборачиваясь, в самолет, полковник понуро – за ним. Задница самолета опять закрылась, и мы полетели.

Сидим молчим. Как-то всем неловко сделалось за этого полковника. Особенно, как мне показалось, самому Пирузяну. Никто такого просто не ожидал. Я еще тогда подумал: «А так ли уж хорошо генералом то быть? Ведь у генералов, небось, тоже свои начальники имеются. Вот так в любой момент выдернут тебя из грядки, как морковку, да и увезут на край света. А ты даже и не моги спросить, куда и зачем. Нет уж, лучше ученым быть. Сиди себе в своем подвале – инфузорий гоняй. И никто тебе не указ. Зарплата, правда…

Но нет, все равно, тут и спору нет – ученым лучше, тем более, – здесь я опять вспомнил о своем повышении, – если ты уже не заштатный сотрудник, а уже зав. сектором».

Я еще больше в этой своей мысли утвердился, про военную то службу, когда уже к вечеру мы на московском аэродроме приземлились. Все торопились, выгружая вещи – дождик моросил. Осенний такой – противный. Быстро все попрыгали из салона в теплые машины, а когда уже к лесу подъезжали, то и увидел я через окно маленькую жалкую фигурку, понуро бредущую куда-то в дождь по бескрайнему летному полю. Это и был, как раз, всеми, конечно, забытый и никому теперь уже не нужный, наш четырнадцатый пассажир. Вот так вот. Выдернули морковку, увезли, а потом и выбросили за ненадобностью.

Так все тогда и закончилось. Никто, кстати, так толком и не понял – где мы все-таки были то. Ну и черт с ним! Главное – все прошло удачно. Хотя на душе, почему-то остался от всей этой, судьбоносной для меня поездки, какой-то тоскливый, саднящий осадок. Бог его знает почему…

Сейчас, сидя здесь, в самолете, летящем на край земли, и клюя уже носом в кресле, эти мои воспоминания стали путаться и заплетаться с предшествующими моими же рассуждениями об окладах всех этих руководителей и заведующих в какой-то запутанный клубок, который как это часто бывает в полусне, быстро стал разматываться, и превратился в совершенно фантастическое и, как мне казалось там во сне, очень логичное обоснование моему недавно изменившемуся материальному положению.

Первый сон Василия Ивановича

Оклад, декоративное покрытие на иконе или книжном переплёте. О. выполнялись из золота, серебра, золочёной и серебрёной меди, украшались чеканкой, сканью, басмой, чернью, эмалью, а также жемчугом, драгоценными камнями или их имитациями.

    БСЭ

Как и все гениальное, решение этой экономической задачи было до банальности простым.

«Ведь руководитель группы…» – рассуждал я, и вдруг увидел сам себя, стоящим за кафедрой на ярко освещенном подиуме высоко над огромным залом, буквально забитым публикой. Одет я был почему-то, в прекрасно отутюженную светло-серую тройку, отливавшую в свете прожекторов в зелень, при белой рубашке и галстуке. Сначала я даже сам себя не узнал, потому что галстуки я ненавидел и никогда их не носил, впрочем, как и пиджаки, а тем более жилетки. За моей отутюженной, без единой морщинки, серой спиной в темноте рампы угадывались висящие прямо в воздухе две – толи картины, толи иконы в тускло поблескивающих рамах.

…«Ведь, как вы видите, руководитель группы осуществляет только руководство…» – продолжил я менторским тоном, а длинную указку направил на один из портретов и тот вдруг тускло засветился в лучах невидимого прожектора, а внизу под рамой загорелась надпись «Рук». Портрет был небольшой – что-то вроде иконки, в углублении оклада которой можно было с трудом разглядеть какой-то темный лик.

«…и в этой ситуации приставка «Рук.», – продолжал я, – никакой дополнительной зарплатообразующей силой не обладает и может принести этому лицу, – я ткнул указкой, в темный центр иконы, – как вы видите, всего лишь заурядный скромный оклад небольшого размера. Носитель же приставки – «Зав.», – тут я указал уже на другой портрет так же ярко вспыхнувший на черном фоне. Портрет был значительно больше предыдущего и массивный его оклад буквально сверкал и переливался в лучах направленного на него света.

– Так вот, носитель этой приставки даже, если его подразделение только им же самим и представлено, не только осуществляет руководство над своим подразделением, но еще и всем этим заведует. Именно это обстоятельство, – такое сдвоенное руководство, и олицетворяет приставка «Зав.». Совершенно очевидно, что только на этой должности заведующий, в отличие от руководителя, выполняет двойную работу, то есть, как бы трудится за двоих».

Неоспоримая логика этих моих рассуждений и отточенность формулировок были настолько безупречны, что у меня даже запершило в горле от гордости за себя самого. Мое искреннее волнение, видимо, передалось и залу, который отозвался возбужденным рокотом.

«и, естественно,» – продолжил я, специально повышая предательски дрогнувший от волнения голос, и, чеканя каждое слово, чтобы перекрыть нарастающий в зале шум одобрения:

«И, естественно, если мы с вами базируемся на основополагающем принципе социализма «от каждого по способностям – каждому по труду», – при этих словах шум стал стихать и наступившая затем гробовая тишина, как будто ватой заложила уши:

«…то, в соответствии со второй частью этой гениальной формулы, „Зав.“ просто обязан иметь оклад в два раза больше чем „Рук.“, так как, в соответствии со своими способностями, он совершает ровно в два раза больше общественно полезного труда. И тут уж, товарищи, ничего нельзя изменить – закон есть закон. Таковы уж его способности! Он может одновременно, как руководить, так и заведовать, тем, чем он же и руководит». Я поклонился в зал, и вышел из-за кафедры, встав рядом со вторым портретом, обозначив тем самым окончание моего блистательного выступления.

Шквал оваций буквально обрушился на мою скромно склоненную голову. Сколько видел глаз, и даже между рядов, и в проходах – везде, клубилась многотысячная, рукоплещущая толпа. И где-то за кадром, с трудом перекрывая шум, голос диктора радостно это прокомментировал – «раздаются бурные и продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают!»…

Шквал оваций перешел в сплошной рев, от которого так заложило уши, что я проснулся. Самолет в очередной раз корректировал курс. Я посмотрел на часы. Оставалось еще шесть часов лету. И тут же окончательно подвел черту под этим ретроспективным и отчасти даже каким-то сюрреалистическим анализом своего теперешнего благосостояния. Научный стаж у меня, правда, еще маловат, еще два года ждать, но все равно – мой оклад уже 350 рэ. Минус сто – алименты, остается 250. И это все – на одного человека. Да по тем временам – денег… выше крыши.

Вот таким веселым мыслям я предавался, пролетая над, однообразно-унылыми просторами нашей бескрайней Родины. А может быть, это уныние обнаруживалось только отсюда, сверху. А там внизу шла веселая, райская жизнь. Кто знает? Ведь все в нашей жизни относительно. Вот мы, например, летим сейчас прямо на Восток, летим, летим и летим над этой однообразной до самого горизонта тайгой – навстречу солнцу и, вылетев из Москвы днем и, проведя в воздухе целых 12 часов, почти в тот же час, причем того же дня, приземлимся на другом конце Земли. Безвременье какое-то. Чудно.

И от этого однообразия как будто остановившегося времени я снова стал погружаться в цепкие объятия Морфия, и мои мысли сами собой стали разворачиваться совсем в другом, еще более приятном направлении.

Как пишут в романах, «он был свободен как ветер, но сердце этого несчастного уже сдавливали сладостные путы…».

Да, да – вы угадали. Это про меня. Опять вляпался, причем вляпался по самые уши, как совсем зеленый молокосос. И так, знаете, засосало, что не дай Бог! Когда я говорил вначале об этом переломном периоде моей жизни, то в первую очередь имел, конечно, в виду не работу, и не зарплату и даже не извечный этот наш квартирный вопрос. Чего там говорить! Имелась в виду именно эта новая, перечеркивающая всё предыдущее и захватившая меня всего – любовь! Которая, как известно, в любой момент может вдруг выскочить прямо перед тобой, или, как в песне – «нечаянно нагрянет, причем, когда тебе и так хорошо, и ты ее совсем, понимаешь ли, не ждешь…»

Да! Вот такой печальный факт, товарищи! Не ждал, не ждал и вдруг, на тебе! Нагрянула. И что теперь? Не знаю…

Такой вот нежданчик со мной произошел. Ну, об этом у нас еще будет время поговорить. А пока летим дальше.