Тегеран-82. Побег

После прохождения советской границы, глубокой ночью, специальный электровоз провозил три спецвагона по специально построенному для «поезда-призрака» мосту через реку Аракс, по которой проходила советско-иранская граница, и через нейтральную полосу за ней – до самой Джульфы-иранской. Папа говорил, что по международным правилам «нейтралка» – это ничья территория, на ней не действуют ничьи законы, и даже по нарушителю границы, пока он стоит на «ничейной» земле, стрелять не имеют права ни с одной, ни с другой стороны. Я мечтала увидеть «ничейную территорию своими глазами.

Рассвет пассажиры встречали в Джульфе-иранской, где их поджидали иранские пограничники, таможенники и стражи революции – куда ж без них. Пока вагоны «переобували» для более узкой колеи, все эти официальные лица потрошили багаж всех, у кого не было дипломатической неприкосновенности. Покончив с формальностями, три наших вагона прицепляли к иранскому поезду «Табриз-Тегеран».

Со всеми этими ожиданиями, сменами колес и прохождением двух пограничных пунктов со всеми вытекающими процедурами в пути пассажиры спецвагонов находились четверо суток – с субботнего вечера до обеда среды.

В иранскую столицу заветные вагончики из Союза обычно прибывали во второй половине дня: в это время на перроне можно было увидеть много «шурави». Они встречали своих близких или доставленные с оказией корреспонденцию и посылки из дома.

По дороге из Тегерана в Москву все повторялось ровно в обратном порядке.

В бимарестанском народе наше средство передвижения на Родину прозвали «поездом-призраком». В этом прозвище содержалась грустная ирония: три вагончика, в которых нас перебрасывали через границу, нигде не значились – ни в иранском составе, ни в советском, ни где-либо еще. И сгинь вдруг этот «спецсостав» где-нибудь между Ираном и СССР, об этом узнал бы только Комитет государственной безопасности. И еще неизвестно, что именно он сообщил бы родственникам исчезнувших пассажиров.

Путешествие было по-настоящему опасным – но, во-первых, для всех, кто прожил в Тегеране больше месяца, опасности становились привычными буднями, а во-вторых, другой дороги домой все равно не было.

Но хотя «поезд-призрак» и не существовал на бумаге, но кое-кто, кроме людей в погонах и непосредственно его пассажиров, о нем все-таки знал. Жители азербайджанской Нахичевани до сих пор помнят, как в конце прошлого столетия раз в неделю, в предрассветных сумерках, наблюдали три странных вагона, в тумане парящие над Араксом… Это нас втихаря перегоняли по пограничному мосту.

С наступлением карабахского кризиса в начале 90-х Нахичевань (самая южная часть Азербайджана, отрезанная от основной его территории землями Армении, сейчас Нахчыван) оказалась в блокаде, и сообщение Москва-Тегеран-Москва умерло. Война в Нагорном Карабахе превратила в руины даже железнодорожные пути, по которым при СССР советские люди попадали в Иран. Бетонный остов моста да раскиданные вдоль берегов Аракса останки вагонов – вот и все, что напоминает сегодня о поезде-призраке и об исчезнувшей дороге. А если бы она уцелела в карабахскую войну, то очень скоро чеченская война сделала бы ее военной: маршрут «поезда-призрака» лежал через станции, названия которых очень скоро будут на устах у всего мира – Хасавюрт, Кизилюрт, Ханкала, Аргун. Дольше всего после Баку поезд стоял в Махачкале и Грозном, мы даже успевали выйти в город и прогуляться в районе вокзала.

А после 2014-го года еще одна существенная часть маршрута «поезда-призрака» оказалась в огне. Сегодня названия станций, где бабули в платочках так уютно торговали «семками» – Лозовая, Горловка, Харцызск, Краматорск, Харьков – перестали звучать мирно и пасторально.

Но легендой этот поезд стал только десяток лет спустя, а в тот день 30-го августа 1981-го года, когда я оказалась в нем впервые в жизни, он был обыденной необходимостью, самолеты-то в Москву не летали.

Поезд – это маленькая жизнь. По крайней мере, наши «вагоны, которых не было» были целым отдельным миром на стучащих по рельсам колесах. И скоро он захватил меня, заставив отвлечься от тяжелых мыслей об оставленных в страшном Тегеране родителях и брате.

*       *  *

Так уж повелось, что наши местные посольские ВИПы обычно ехали в первом из наших трех вагонов. Даже в очень узком коллективе советские «рули» предпочитали держаться от «челяди» обособленно. «Челядь» с дипломатическими паспортами путешествовала во втором вагоне, а «специалисты» – советские инженеры, врачи и прочие командировочные с «синими», служебными, паспортами занимали третий вагон. Обычно у них там было веселее всего и сами ВИПы бегали к ним курить и выпивать.

Я с парой своих «приемных родителей» дядей Стасом и тетей Мариной из ГКЭС оказалась во втором вагоне. Родители купили для меня отдельное купе, чтобы я не мешала молодой паре, которая так любезно согласилась меня доставить. Третье купе занимал посольский мальчик Димка, года на три старше меня, вместе со своими родителями дядей Витей и тетей Ритой. Он ночевал у них на багажной полке, а все остальное время торчал у меня. Отдельное купе-люкс было довольно дорогим удовольствием и дети, которые путешествовали с собственными родителями, обычно довольствовались верхними полками, предназначенными для багажа. На самом деле они были довольно широкими и вполне пригодными для ночлега. Четвертое купе считалось проводницким. Но поскольку у проводника было еще и служебное помещение, в это купе любезно разрешали составить коробки, которых у всех было столько, что в собственное купе они не влезали.

До этой поездки с Димкой мы знакомы были лишь шапочно, но, учитывая, что других детей «на борту» поезда не было, не теряя времени спелись. Он сам подошел ко мне, когда я стояла в коридоре, тупо гладя в окно, и изо всех старалась не разрыдаться.

Со всех сельских полустанков, которые мы пролетали без остановок, нам радостно махали босоногие иранские дети. Хотя мама предупреждала, что они могут кидаться камнями, и напоминала, чтобы во время остановок я не подходила к открытым окнам.

Сколько себя помню, я всегда очень тяжело расстаюсь с насиженным местом и людьми, рядом с которыми я привыкла засыпать и просыпаться. Даже если отъезд запланированный и желанный, мне требуется время, чтобы принять смену обстановки. Папа говорил, что я страшный консерватор и любые новшества приходится впихивать в меня силой.

Дружба наша началась с того, что он помог мне спрятать под коврик купе отправленные со мной письма. Как и наставляли меня весь вечер родители, я подняла край ковролина перочинным ножом, выданным мне с собой, и аккуратно запихивала под него конверты по одному. В этот момент зашел Димка, молча посмотрел на то, чем я занята, и через секунды вернулся со своим ножом. Присел с другого края, отделил коврик от пола купе, и стал тоже засовывать мои конверты. Вдвоем мы справились намного быстрее и, освободившись, могли заняться осмотром вагона. Тем временем моя гкэсовская пара и Димкины родители в своих купе занимались тем же самым – прятали письма.

Облазив весь свой вагон, мы сходили в первый к ВИПам и в третий к «специалистам». Близких знакомых, с которыми можно было бы «дружить вагонами», мы там не нашли и встали у окна в проходе. За ним унылые равнины с убогими саманными хижинами сменялись невысокими лысыми горами, на редких полустанках, мимо которых мы пролетали на большой скорости, было пустынно, разве что иногда ниоткуда вдали возникал путник с осликом.

Проголодавшись, я, согласно данной мне инструкции «не обременять собою тех, кто меня везет», достала из дорожной сумки-холодильника растворимый суп в стаканчике из «супера» Рухишек и пачку крекеров. Кроме этого мама натолкала мне в дорогу «гуманитарные» сгущенку и тушенку, лишь бы я не беспокоила своих «приемных родителей». Папа пытался отговорить маму от консервов, предлагая ограничиться растворимыми кашами в пакетиках, супами в стаканчиках, вареными яйцами, йогуртами, печеньем и фруктами, но мама была непреклонна. Тогда папа посмеялся, что раз уж советская гуманитарная помощь едет назад на Родину, то я могу «толкнуть» ее на станции где-нибудь в иранской глубинке. Мама рассердилась и заявила, что он «говорит глупости и учит меня гадостям».

– Ну а чего зря таскать такие тяжелые банки? – пояснил свою «гадость» папа. – Ты попробуй подними свою тушенку со сгущенкой! Твоя мама это с вокзала попрет в метро?

– За четыре дня она все это съест! – твердо заявила мама, имея в виду меня и четыре банки консервов.

Еще папа извлек откуда-то десять советских рублей и сказал, что это мне на всякий случай. Когда мы пересечем границу, на них я смогу покупать на полустанках «бабушкины пирожки» с капустой, отварную картошечку с маслицем и укропом и жареную курочку. Видно, папа сам все это любил, потому что даже облизнулся при воспоминании.

– А в горячую картошечку можешь добавить свою тушеночку, – поиздевался он и, понизив голос, добавил: – Если не удастся сбыть ее в пути.

Но мама все равно услышала и снова раскричалась. Наверное, ей все же жалко было со мной расставаться. А когда она нервничает, то всегда ругается.

Много десять рублей или мало, я понятия не имела. На десять туманов вообще ничего не купишь. Но, увидев мою десятку, Димка заявил, что «для Совка это хорошие деньги».

Я сходила к титану, залила кипятком растворимый суп и встала с ним к окну в коридоре. Оно было приоткрыто. Примостив стакан с супом на коридорном кондишене, я всем своим весом повисла на поручне и открыла окно до предела. Горячий ветер восхитительно пах железной дорогой, разогретым деревом шпал и приключениями. Забравшись коленками на крышку кондиционера, я смогла высунуться в окно чуть ли не по пояс и с наслаждением подставила лицо ветру странствий.

Вскоре из своего купе вышел пообедавший Димка. Оценив мою находку, он так же до отказа открыл следующее за моим окно. А прежде чем тоже вылезти туда по пояс, показал на мои коленки:

– Ты сейчас столкнешь свой суп!

Тут я вспомнила, что про стаканчик с супом на кондишене. Еще секунда – и я столкнула бы его собственной коленкой. Я поблагодарила Димку и взяла стакан в руки и вывесилась в окно уже вместе с ним. Там, на свежем воздухе, я сделала глоток и нашла суп остывшим и безвкусным. И вообще он мешал мне наслаждаться скоростью, поэтому я решила выбросить его в окно вместе со стаканчиком. Мама не уставала напоминать мне, что швырять мусор в окно – удел невоспитанных особ, которые закончат свою жизнь на помойке, но я успокоила себя тем, что вокруг все равно безжизненная пустыня. Недолго думая, я решительно выплеснула суп где-то под Казвином, а следом пустила по ветру стаканчик.

Через секунду Димка заорал так, что я бы подумала, что в него снаружи попали камнем, если бы не знала точно, что на такой скорости это невозможно. Он вылез из своего окна, вид у него был растерянный, а к носу прилип ошметок вареной морковки. Он не понимал, в чем дело:

– Представляешь, мне прямо в фейс прилетело что-то теплое и жидкое! – поделился он испуганно. – Что это могло быть? Может, насрал кто?

– Орел! – предположила я, давясь от смеха. И добавила, вспомнив диагнозы своей мамы: – У него жидкий стул! Но не волнуйся, это на счастье!

Мне было ужасно стыдно, но я хохотала, как сумасшедшая, и не могла остановиться. Стоило мне взять себя в руки, как я снова представляла себе, как мой суп летит со встречным ветром прямо в Димкино окно, а он думает, что это орлиный жидкий стул.

Отхохотавшись, я созналась и извинилась. Сказала, что я не нарочно и это было истинной правдой. Уже умывшийся к тому моменту Димка пробурчал, что надо быть очень тупой, чтобы не понимать, куда прилетит выброшенный на ветер предмет. Но долго дуться смысла не имело, и через минуту мы хохотали уже вместе.

– У тебя есть еще суп? – спросил Димка.

– Полно супа, – призналась я, не понимая, куда он клонит.

– Так ты возьми и посети с ним ВИП-вагон. Встань там в окошке перед какой-нибудь посольской дамой и продемонстрируй ей свой «понос орла». Может, тогда поймешь, какой я добрый!

– Ну я же извинилась! – мне и впрямь было неловко. Я бы тоже разозлилась, если бы какая-нибудь дура плеснула мне в лицо супом.

Уже смеркалось, когда мы увидели какие-то военные машины.

– Это БТРы, – со знанием дела сказал Димка и позвал своего папу.

– Родная бронетехника, – сказал дядя Витя, посмотрев в окно. – БТР-50, БТР-60 и «амфибия» БМП-1.

– Она плавает, что ли?! Почему амфибия? – удивилась я.

– Это боевая машина для морской пехоты (см. сноску-4 внизу), – пояснил Димкин папа. – Ее используют для высадки с боевого корабля на берег. Бронетранспортер «Амфибия» оснащен водометным движком и насосом для откачки воды, но на воде он воевать не может, корпус не герметичен. Зато возле воды «Амфибии» нет равных!

– А вот «Катюша! – обрадовался Димка, тыча в какую-то грязную махину.

– Точно, сын, – похвалил его дядя Витя и повернулся ко мне. – Смотри, это легендарный ракетный комплекс «Катюша». Ты, наверное, только в кино видела! Знаешь такой?

– Знаю, – важно согласилась я, вспомнив пояснения Серегиного папы, – та самая, из песни «Расцветали яблони и груши».

– Раз советская, значит, это пленная военная техника, да, пап? – спросил отца Димка. – Мы же Ирану не продаем, только Ираку.

Про это я тоже уже слышала. Мой папа что-то говорил про какие-то договоренности, заключенные еще до войны.