Тегеран-82. Побег

Я была уверена, что, если опасность действительно есть, родители ни за что не позволят своему Махьорчику вернуться на родину. А все эти разговоры с забора – мальчишеская попытка придать себе налет героизма. Плотное общение с Мартышкой не прошло для меня даром, сделав в отношении мужчин не по годам мудрой. По крайней мере, мне так казалось.

Увы, проверить свои догадки я так и не успела.

В начале месяца Шахривар 1360-го года, по-нашему в конце августа 1981-го, родители все-таки приняли решение отправить меня на учебный год в Союз.

Из-за неспокойной обстановки в городе это решение, конечно, зрело. Но окончательный «пинок» родителям дала моя бабушка, заявив, что не ходить в школу третий год подряд – это уж слишком! И согласилась присматривать за мной весь учебный год, «лишь бы эти безумные люди, твои родители, вернули тебя в нормальную советскую школу», именно так она и сказала.

Ради этого бабушка даже решилась на время переехать к нам в Сокольники, пожертвовав «своими делами, привычками, соседями, приятельницами, поликлиникой, семью другими внуками и абонементом в консерваторию».

Договорившись с молодой парой из ГКЭС, отъезжающей в отпуск, папа заехал в консульство и вписал меня в их паспорта. Мне объявили, что у меня есть неделя на сборы, и я могу составить список, чего бы я хотела купить с собой в Союз. Папа будет ездить с этим списком по магазинам сам, потому что лишний раз выезжать в город с детьми теперь опасно.

– Только держи себя в руках, составляя список, – напомнила мама, испортив тем самым всю мою радость от того, что я могу сделать папе заказы.

Примерно в то же время Серега тоже узнал, что его отправляют в Союз. Его взялась вывезти наша доктор-псих, она ехала в отпуск. К нашему обоюдному сожалению, Серега ехал не моим поездом 30 августа, а на неделю позже. Единственное, что его утешало, что он опоздает «в эту чертову московскую школу» на целых две недели: уедет только 7-го сентября, а еще четыре дня ехать, а там выходные

– Не хочу я в эту Москву! – печально сказал Серега. – Знаешь, в Тегеране мне как-то спокойнее!

Я догадалась, что Сереге грустно оставлять СахАра, ведь до этого он никогда не расставался с младшим братом. К тому же, выяснилось, что Макс и Бародар тоже уедут, только чуть позже, в середине сентября, вместе со своими мамами. Выходило, что из детей в Тегеране оставался один бедняга СахАр. Еще, правда, был мой братик-баятик, но он не мог стать мелкому Сашке полноценным другом, потому что еще не умел ходить и говорить.

В мой последний перед отъездом день в Зарганде мы с мальчишками прибрались в нашем «штабном» дупле, аккуратно завернули в целлофан все наши ценности – карту местности и найденные записки – чтобы за зиму они ненароком не отсырели. Посидели под платаном на травке, поболтали на дорожку и договорились в Москве созвониться. С посольскими девчонками я даже не стала прощаться, они ехали домой со своими мамами тем же поездом, только в другом вагоне.

Родители всю неделю кропотливо собирали меня в дорогу. Вернее, не столько меня, сколько вещи, которые они отправляли со мной в Союз. Так делали все, при первой возможности отправляя домой коробки со всяким добром для дома. Ведь случись срочно выезжать, а такое происходило нередко, сразу все с собой не утащишь. Компенсируя свою неспокойную долю в командировке, наши люди готовились к лучшей жизни на Родине, закупая впрок не только одежду, но и все, чего не было в Союзе – тефлоновые кастрюли и сковородки, серебряные сервизы, мраморные столешницы, люстры, а доктор-кожа умудрилась приобрести даже раковину! Все это было или тяжелым, или хрупким, или и тем, и другим, поэтому с величайшей аккуратностью паковалось в просторные картонные коробки. Бьющиеся предметы оборачивались полотенцами и прокладывались шмотками, коробки обматывались скотчем, нумеровались и подписывались. К каждой прилагалась опись, чтобы сверяться по ней при разгрузке.

Примерно такую же картину я увижу 15 лет спустя, когда окажусь в Стамбуле в компании российских челноков. В начале 90-х уже полстраны паковало, «скотчевало» и писало описи ради доходного бизнеса. Новые русские челноки уверяли, что дело их не ново, до них его уже прекрасно освоили советские дипломаты, «поставляя» на продажу добро со всего земного шара. Возможно, у кого-то в этом смысле возможностей было больше, но у нас, в Тегеране образца 1981-го года, про бизнес мало кто думал. У одних лишних денег не было, другие статьи за спекуляцию боялись и вреда карьере. Но упаковать «импортом» свой дом хотелось всем без исключения. Была еще одна очень важная статья – подарки. Без них в страну победившего социализма из-за границы лучше было не возвращаться. «Сувениров из-за бугра» ждали везде, где бы ты ни появился – от родни и сослуживцев до учителей в школе и тетки в окошке ЖЭКа. Без этих презентов отвыкший от советских реалий командировочный просто не мог начать нормальную жизнь: просто так для него не оказывались даже самые обычные бесплатные услуги – еще бы, обогатился там у себя за рубежом, пускай делится! Поэтому мне даже трудно предположить, сколько же коробок перли на себе те, кому, помимо обязательного дарения, хватало барахла еще и на спекуляцию.

В августе 81-го всего этого я еще не ведала, но к коробкам уже привыкла, как к неотъемлемой части путешествий. Сереге тоже собирали коробки, у него их было целых девять, с ним еще отправляли свой груз наши медсестры. В смысле транспортировки нажитого добра на Родину бимарестанты обычно друг другу помогали. Меня о такой услуге никто не попросил, потому что я ехала не «со своим человеком», как Серега с доктором-психом, а с «чужками»-гэкэсовцами. Зато со мной многие передали письма, набрался целый пакет.

У меня коробок было шесть: все тщательно заклеены, пронумерованы и подписаны общей характеристикой содержимого – например, «посуда».

«Подарки» ехали отдельной коробкой, она так и была подписана, и до отказа набита вещицами вроде японских зонтиков «со слоном», красиво упакованными косынками а-ля Софи Лорен, наборами трусов «неделька», блоками чистых кассет, американскими зажигалками, японской канцелярией и турецкой бижутерией.

В отдельную коробку я бережно упаковала все свои сокровища, включая подарки на день рождения, и написала на ней свое имя. Папа закупил по моему списку всякие нарядные принадлежности для школы – «биковские» ручки, тетрадки с яркими обложками и пахнущие фруктовой жвачкой американские ластики. Один раз мы с ним вместе доехали до Шемрана, ближайшего к Зарганде базара, и купили мне новые кроссовки, модные «деревяшки» – сабо на высокой деревянной танкетке, несколько ярких маек, дутую японскую куртку на московскую осень и спортивную сумку «Монтана». На «деревяшки» папу пришлось уговаривать: он никак не мог взять в толк, как и куда я буду «на этом» ходить. Я потратила немало слов и жестов, прежде чем убедила его, что это очень нужная мне вещь, хотя бы потому что это писк моды и «все посольство» на таких ходит. Папа пожал плечами и купил. Сказал, что ему-то не жалко, сабо не дорогие, но как бы я не переломала в них ноги. Он как в воду глядел: очень скоро эти отчаянно стучащие по паркету «деревяшки» стали кошмаром всей Первой школы.

В последний день перед отъездом, а уезжала я прямо из Зарганде, папа привез мне гостинцы из бимарестана. Сарочка с Розочкой передали мне в дорогу «нан-панджере» – вкусное иранское домашнее печенье, напекли его для меня сами. А Артурчик, узнав, что я уезжаю, прислал мне на память красивый маленький фотоальбомчик, куда аккуратно вложил наши общие снимки с моего десятилетия. Оказывается, они у него были! А Рухишки и вовсе превзошли сами себя, передав мне с папой «Поляроид» – чудесный фотоаппарат, который сразу же выдавал готовые снимки. Это было такое чудо, что я никак не могла в него наиграться. Пока папа не сказал, что количество бумаги для снимков в нем ограничено и в Москве такие не купишь. И посоветовал мне поберечь диковину до Москвы.

Я была очень тронута, что все эти иностранцы, за эти годы ставшие мне почти родными, помнят обо мне! Взяла с папы честное слово, что он передаст им от моего имени ответные подарки, и самоотверженно выложила из коробки со своим именем часть «сокровищ», чтобы папа отдал их Ромине с Роей, Сарочке с Розочкой и Артурчику. Папа поклялся, что сам купит им все то же самое, и заставил меня сложить свое добро назад.

За этими хлопотами наступил вечер. Его родители посвятили прощальному торжественному ужину из кебабов с рисом и инструктажу: учили меня, как правильно прятать корреспонденцию под ковролин в купе, чтобы пасдары и таможенники ее не обнаружили. Еще давали мне «цэу», как вести себя в Москве. В школе не выпендриваться и не дразнить остальных импортными вещами:

– Помни, – говорила мама, – что не у всех они есть, и другим может быть обидно! Веди себя скромно!

Она даже пыталась велеть мне зимой ходить в школу в старой цигейковой шубе вместо новенькой дубленки-афганки с пушистой, словно у снегурочки, опушкой по подолу и рукавам. На мое счастье, папа возразил, что это чересчур, и тогда вообще не понятно, зачем мы эту дубленку покупали?!

Проснувшись в день отъезда раньше всех, я сделала в дневнике запись: «Вот и кончилось лето 1981-го года». И куплет из песни:

«Если город далекий полюбишь,

В нем друзей ты найдешь без труда,

Есть повсюду хорошие люди,

Где есть небо, земля и вода».

Мне тоже было грустно расставаться с Тегераном.

Братика-баятика на вокзал решили не брать: я расцеловала его, и мама повезла его в коляске на дачу к Ирочке, которая рада была с ним понянчиться, пока родители меня проводят.

Утром 8-го Шахривара 1360-го мы ехали по улице Моссадык на юг города, где находился вокзал. Я высунулась в открытое окно, чтобы родители не увидели слезы, которые я роняла на Тегеран.

И тут совсем рядом прогрохотал взрыв.

Завизжали тормоза машин, все вокруг заволокло черным едким дымом.

– Немедленно закрой окно! – закричала мама.

– Не паникуй, Ирина! – тихо сказал папа строгим голосом, резко свернул из мгом образовавшегося «шулюха» (пробка – перс.) в какой-то тихий переулок и через пять минут мы уже мчались дальше к вокзалу, объехав охваченную паникой зону взрыва.

Уже на вокзале мы узнали, что при этом взрыве в центре Тегерана погиб Раджаи – новый президент Ирана, недавно сменивший на этом посту сбежавшего Банисадра, и его премьер-министр Бахонар.

Я плакала и не хотела даже близко подходить к поезду. Мне было страшно оставлять в Тегеране родителей и брата. И я была уверена, что с ними ничего не случится, если рядом останусь я.

Вместе с подоспевшей парой из ГКЭС родители, применяя всевозможные методы от увещеваний до угроз, еле-еле уговорили меня зайти в вагон. Их улыбающиеся лица заставили меня немного расслабиться. Мне всегда казалось, что если человек улыбается, значит, ничего особо страшного не случилось. И наоборот: человек не может улыбаться, если рядом происходит что-то плохое. Родители это знали, вот и улыбались старательно, во весь рот.

– Ну все, будь умницей! – сказал папа, целуя меня в макушку. – Помни, мы тебя любим и гордимся тобой!

– И помни, что нельзя быть болтушкой! – добавила от себя мама. – Болтун – находка для шпиона! Захочется с подружками языком почесать, лучше какую-нибудь ерунду выбалтывай, а не то, что важно на самом деле.

Моя мама всегда умела сделать так, что вместо грусти начинаешь злиться.

Но в тот раз это оказалось кстати. Я на нее разозлилась и только поэтому не выскочила из поезда. Тут он как раз заскрежетал колесами, всем своим видом показывая, что вот-вот тронется.

Родители вышли на перрон, стали махать и уж там моя мама дала волю слезам. Утешать ее было поздно: поезд еще раз дрогнул, грозно громыхнул всем своим железным составом и тихо пополз прочь от такого страшного и такого любимого мною Тегерана.

*      *      *

Это был обычный иранский состав, отправлявшийся с центрального тегеранского вокзала и уходивший на север – в Табриз. Но «наш» поезд ходил только раз в неделю, когда к составу прицепляли три неприметных вагона. Снаружи они ничем не отличались от других, но изнутри оказывались «СВ» – вагонами международного класса. В каждом было всего по четыре двухместных купе класса «люкс», с собственным санузлом и кондиционером.

В них ехали домой советские специалисты и дипломаты, посторонних в этих вагонах не было. Иранские пассажиры об этом «прицепе» даже не знали, его не афишировали. В самом начале существования на «международных» вагонах были опознавательные знаки, но их сняли, когда советский «спецсостав» обстреляли где-то в горах иранского Азербайджана. Тогда любители острых ощущений специально ездили на вокзал, чтобы полюбоваться изрешеченными пулями вагонами. После этого «наш» поезд не ходил месяц или даже два, пока из Союза не пригнали новые вагоны, теперь они были бронированными. От бомбежки это, правда, все равно бы не спасло, но до сих пор пассажирские поезда иракцы вроде бы не бомбили. По крайней мере, мы не слышали, чтобы в бомбежках пострадали советские пассажиры.

Поезда из Тегерана на север курсировали ежедневно, но «спецсостав» прицеплялся к ним только утром по четвергам, тогда в Москву советские пассажиры прибывали воскресенье после обеда. Хотя в расписании случались изменения, они зависели от обстановки в северных провинциях страны.

Из Москвы в Тегеран в то время наши граждане попадали тоже в этих самых неприметных трех вагончиках: субботними вечерами на Курском вокзале, незадолго до отправления, их без лишнего шума цепляли к скорому №93/94 «Москва-Баку-Москва». Советские пассажиры, следующие в Баку, тоже были не в курсе, кто именно путешествует в этих спецвагонах, и советских командировочных никто не беспокоил – кроме пограничников и таможенников, разумеется. Проводники у этих вагонов были особенные. Они носили обычную проводницкую форму, но про них говорили, что они «в погонах».

Через двое суток, около полудня, скорый №93 прибывал в Баку, где заканчивал маршрут своего следования и готовился к обратному рейсу в Москву, уже под номером 94. А три наших вагона загоняли в бакинское спецдепо, где они до позднего вечера ожидали следующего поезда, к которому их прицепят – скорого «Баку-Нахичевань». В Баку мы торчали от 8 до 10 часов: в это время пассажиры «спецсоства» гуляли по Баку, что было отдельным удовольствием.

Со всеми остановками поезд «Баку-Нахичевань» был в пути еще часов восемь. В его конечном пункте – Нахичевани – наши вагончики-путешественники снова часами ожидали, теперь локомотива, который доставит их в Джульфу-Советскую, пограничный пункт со стороны СССР. Джульфы было две: советская и иранская. Папа рассказывал, что до революции 1917-го года это был один населенный пункт, и когда его разделила государственная граница, обе стороны сохранили прежнее название. Азербайджанская Джульфа находилась в 40 километрах к югу от Нахичевани, а чтобы попасть в ее иранскую часть, нужно было лишь переехать мост через реку Аракс.

В обеих Джульфах пассажиры проходили тщательный пограничный и таможенный досмотр. А в Джульфе-иранской нашим вагончикам еще и меняли колеса: на территории Ирана железнодорожная колея была более узкой.