Преступление отца Амаро

– А что я сказал вам вчера, негодная?

– Что поделать, сеньор? Он умер. Вот поглядите…

Она открыла дверь без малейшего страха или гнева. Глазам Амаро представилась покрытая красною тряпкою люлька около очага.

Он повернулся, не говоря ни слова, и вскочил на лошадь. Но женщина быстро затараторила, вдруг рассказывая, что ходила как раз в деревню заказать приличный гробик… Она поняла, что это ребенок состоятельного человека, и не желала хоронить его завернутым в тряпку. Поэтому, раз уж сеньор приехал, следовало дать немного деньжонок на расходы… Двух тысяч рейс было бы достаточно.

Амаро устремил на нее взор, с трудом удерживаясь от безумного желания задушить ее; но потом он положил ей деньги в руки и поехал.

В городе он не зашел домой, а оставил лошадь на постоялом дворе и отправился прямо в епископский дворец. У него было теперь только одно горячее желание: покинуть этот проклятый город, не видеть больше отвратительного собора и физиономий старых богомолок.

Поднимаясь уже во дворец по широкой каменной лестнице, он вспомнил вдруг о том, что Либаниньо говорил накануне о возмущении главного викария и о темном доносе… Но любезность отца Салданьа – доверенного лица викария, введшего его прямо в дворцовую библиотеку, сразу успокоила его. Сеньор викарий принял Амаро тоже очень любезно и высказал изумление по поводу его бледного и взволнованного лица.

– У меня большое горе, сеньор главный викарий. Моя сестра находится при смерти в Лиссабоне. Я пришел просить разрешения поехать туда на несколько дней.

Сеньор главный викарий выказал большое участие к священнику.

– Конечно, разрешаю. Ох, все мы смертны! Я очень сочувствую вашему горю… и не забуду помянуть вашу сестру в молитвах…

И он сделал пометку в записной книжке с обычною аккуратностью.

По выходе от викария Амаро прямо прошел в собор, заперся один в ризнице и написал канонику Диасу письмо:

«Дорогой отец-наставник! Я весь дрожу, садясь за это письмо. Несчастная умерла. Я не могу вынести этого горя и уезжаю. Ваша уважаемая сестра взяла на себя хлопоты о похоронах… Вы понимаете, что я не в состоянии заняться этим. Благодарю Вас за все. Может быть увидимся когда-нибудь, если Богу будет угодно. Что касается меня лично, то я надеюсь перевестись в какой-нибудь бедный деревенский приход и кончить там жизнь в слезах и покаянии. Утешьте, как можете, несчастную мать. Я не забуду до последнего издыхания все, нем обязан ей. Прощайте, все путается в моей голове.

Ваш искренний друг

    Амаро Виера.

P. S. Ребенок тоже умер и уже похоронен».

Он заклеил письмо первою облаткою, привел в порядок на столе и быстро отправился домой, делая над собою усилия, чтобы не разрыдаться на улице. Дома он немедленно предупредил прислугу, что уезжает в этот же вечер в Лиссабон.

– Денег у меня мало – хватит только на поездку, – кказаль он: – но можете взять себе все мое постельное белье и полотенца…

Девушка бросилась целовать ему руки за великодушный подарок и предложила свои услуги для укладки вещей в дорогу.

– Не беспокойтесь, я сам сделаю все.

Он заперся в спальне, и до пяти часов оттуда не было слышно никакого шуму. Когда с постоялого двора привели лошадь, прислуга тихонько постучалась в дверь священника, всхлипывая при мысли о скором прощании. Амаро открыл дверь немедленно; он был в плаще; посреди комнаты стоял готовый, перевязанный чемодан. Священник отдал девушке пачку писем для передачи доне Марии, отцу Сильверио и отцу Натарио; чемодан привязали к седлу, и Амаро уехал, оставив у двери плачущую прислугу.

* * *

На следующий день в одиннадцать часов похоронная процессия вышла из Рикосы. Утро стояло туманное, небо и поля были подернуты серою дымкою; моросил мелкий, холодный дождик. Маленький певчий шел впереди с поднятым крестом, шлепая по жидкой грязи. Аббат Феррао, в черном облачении, укрывался от дождя под зонтиком, который держал над ним прислужник, с кадилом в руке. Четыре работника несли гроб, склонив голову под косым дождем. Гертруда, укутанная с головою в плащ, шептала молитвы.

Работники, несшие гроб, остановились в изнеможении у первых домов деревни. К похоронной процессии присоединился тогда человек, поджидавший ее, стоя под деревом. Это был Жоан Эдуардо в черных перчатках и в трауре, весь в слезах. Позади него немедленно появилось два ливрейных лакея с факелами в руках, присланные помещиком в знак внимания к обитательницам Рикосы.

При виде этих двух ливрей, сразу придавших процессии аристократический оттенок, маленький певчий поднял крест выше, четыре работника зашагали бодрее, прислужник громко заголосил Requiem, и процессия стала быстро подниматься на гору по отвратительной деревенской дороге.

Церковь находилась на самом верху; все вошли в нее, кроме ливрейных лакеев, которым помещик запретил переступать её порог. Им скоро надоело ждать во дворе, и они спустились в трактир дяди Серафима. Трактирщик налил им две рюмки водки и спросил, не была-ли покойница невестою сеньора Жоана. Ему говорили, что она умерла от разрыва сердца.

Один из лакеев расхохотался:

– Какой там разрыв сердца! Ничего у неё не разорвалось, разве только живот, когда рожала мальчишку…

– Кто-же виновник? Сеньор Жоан? – спросил дядя Серафим, шутовски щуря глаза.

– Непохоже, – сказал другой лакей рассудительно. – Сеньор Жоан был в Лиссабоне. Тут запутан какой-то местный кавалер… Знаете, кого я подозреваю, дядя Серафим?

Но Гертруда прибежала, запыхавшись и крича, что процессия направилась уже к кладбищу, и «не достает только вас, сеньоры». Лакеи поспешно вышли и настигли процессию уже у решетки кладбища. Жоан Эдуардо шел со свечей в руке вплотную за гробом Амелии; глаза его были затуманены слезами и не отрывались от черного бархатного покрова. Похоронный звон не прекращался ни на минуту. Дождь усилился. Люди шли по рыхлой земле, направляясь к углу кладбища, где зияла среди сырой травы черная, глубокая могила Амелии. Аббат Феррао подошел к краю дыры, бормоча последние молитвы… Жоан Эдуардо, мертвенно-бледный, пошатнулся вдруг; один из лакеев подхватил его и попробовал увести, но он не пожелал уходить и остался стоять у могилы, стиснув зубы и глядя, как могильщик и два работника обвязывают гроб и медленно спускают его в осыпающуюся землю.

Гроб глухо ударился о дно, аббат бросил на него несколько горстей земли в форме креста и медленно взмахнул кадилом над могилою, землею и окружающею травою.

– Requiescat in pase.

– Аминь, – ответили басом прислужник и тоненьким голосом маленький певчий.

– Амин, – повторили чуть слышно остальные, и шопот их потерялся среди кипарисов, травы гробниц и холодного тумана декабрьского дня.

XXVI

В конце мая 1871 года на площади Шиадо в Лиссабоне царило большое возбуждение. Люди приходили озабоченно и торопливо, расталкивали толпу и, приподнимаясь на цыпочках, вытягивали шею, чтобы прочитать в окне редакции последние телеграммы агентства Гавас. Некоторые отходили сейчас же по прочтении их, испуганные и подавленные, сообщая друзьям и знакомым, ожидавшим их в стороне от толпы:

– Все погибло! Все горит!

Телеграммы приходили ежечасно, принося вести о восстании и уличных сражениях в Париже: дворцы горели, во дворах казарм и на кладбищах происходили массовые расстрелы, безумие овладело всеми умами, разрушая старое общество керосином и динамитом. Одним словом телеграммы рисовали полное крушение, настоящий конец мира при ярком свете пылающих костров.

Публика на площади Шиадо высказывала глубокое негодование по поводу парижских событий. Многие вспоминали с восторгом и сожалением о сожженных зданиях, об «очаровательном» Муниципалитете, о «прелестных» улицах. Некоторые так возмущались пожаром Тюльерийского дворца, точно он был их собственностью. Те, которые пробыли в Париже один или два месяца, давали волю своему возмущению, присваивая себе право парижан на богатства города.

Какой-то человек во воем черном, прокладывавший себе дорогу в густой толпе, остановился вдруг, услышав изумленный голос, назвавший его по имени:

– Ой, отец Амаро! Остановитесь, плутяга.

Он обернулся. Позади его стоял каноник Диас. Священники горячо обнялись и вышли из толпы на площадь Камоэнса, чтобы поговорить спокойно.

– Когда вы приехали, отец-наставник? – спросил Амаро, останавливаясь с ним у статуи великого поэта.

Каноник приехал накануне по делу касающемуся его имения.

– А вы, Амаро? Вы писали мне в последнем письме, что хотите перевестись куда-то из Санто-Тирсо.

– Да. Этот приход не из плохих, но я узнал, что освобождается место в Вилла-Франса. Это ближе к столице, и я приехал поговорить с графом де-Рибамар. Он хлопочет теперь о моем переводе. О, я обязан ему всем и еще больше графине! А скажите, что делается в Лерии? поправляется ли сеньора Жоаннера?

– Нет, все больна, бедная. Вначале мы чертовски перепугались, думая, что с ней случится то же, что с Амелией. Но нет, оказалось, что у неё водянка.

– Бедняжка, святая женщина! А как поживает Натарио?

– Постарел. У него было много неприятностей. Очень уж у него злой язык.