Преступление отца Амаро

Аббат наклонился и понюхал табаку, готовясь к возражению.

– Церковь начинает свою деятельность, – продолжал доктор: – когда у малыша нет еще сознания жизни. Она прежде всего навязывают ему определенную религию, потом учит его катехизису. Я собственно не понимаю, зачем она учит потом ребенка грамоте. Для неё вся наука заключается в катехизисе, и, как только ребенок одолеет его, он знает столько же, как сам Бог.

Аббат привскочил от негодования.

– Это шутки на манер Вольтера! – воскликнул он. – Надо смотреть на подобные вопросы шире.

– Как шутки? Возьмите, например, происхождение языков. Как они образовались? По воле Бога, недовольного Вавилонскою башнею…

Но дверь открылась, и в комнату заглянула Дионизия. Доктор сделал ей только-что строгий выговор в комнате Амелии, и она обращалась к нему теперь не иначе, как со страхом.

– Господин доктор, – сказала она: – барышня проснулась и требует ребенка.

– Ребенка? Да он-же унесен, кажется?

– Да, унесен, – отвечала Дионизия.

– Так о чем-же тут разговаривать?

Дионизия уже собралась уходить, когда доктор позвал ее обратно.

– Послушайте, скажите, что ей принесут ребенка завтра. Лгите без стыда. Сеньор аббат, наверно, разрешит лгать в таком серьезном случае. Пусть только спит и отдыхает.

Дионизия ушла. Но спор не возобновлялся. Старики забыли о Вавилонской башне при мысли о матери, требовавшей ребенка, которого отняли у неё навсегда. Особенно аббат был растроган. Но доктор не упустил случая безжалостно напомнить ему, что это последствие положения священника в обществе. Аббат молча опустил глаза, нюхая табак и делая вид, будто он не знает, что в этой истории замешан священник.

Доктор продолжал свои рассуждения о воспитании детей и юношества для духовной карьеры.

– Посудите сами: священника приучают с малолетства к отречению от удовлетворения самых естественных потребностей и самых возвышенных требований ума. Готовить человека к священнической деятельности значит создавать урода, который должен вести всю жизнь отчаянную борьбу против двух непреодолимых фактов мироздания – силы Материи и силы Разума.

– Что вы говорите? Полно, сеньор! – воскликнул аббат в изумлении.

– Нет, нет, я говорю правду. В чем состоит воспитание священника? Во-первых, в том, чтобы приготовить его к безбрачию и целомудренной жизни, т. е. подавить в нем самые естественные инстинкты; во-вторых, в том, чтобы отдалить его от всяких познаний, противных католической вере, т. е. насильственно подавить в нем стремление к познанию, ко всякой реальной науке.

Аббат вскочил в порыве негодования.

– Понимаете-ли вы сами, что говорите, сеньор? Извините, не сердитесь на меня, но вы не спорите, а утверждаете с легкомыслием журналиста. Почитайте святого Василия, и вы увидите, что он говорит об изучении светской литературы; по его мнению, она служит лучше всего для подготовления к изучению духовных писателей. Почитайте также Историю монастырей в средние века. Ведь, они были хранилищами науки, философии…

– Но, какая-же это философия, какая наука, сеньор? Вместо философии – мистицизм, вместо науки – одна сушь. Настали другие времена, народились новые науки, между ними и католической доктриной открылась широкая пропасть. Первое время церковь пыталась даже подавить их, искоренить без остатку огнем и тюрьмою… Да, да, не спорьте, аббат… огнем и тюрьмою. А теперь она не может больше делать этого и ограничивается осуждением их.

Дверь снова открылась.

– Барышня плачет и требует ребенка, – сказала Дионизия, входя.

– Это нехорошо, – возразил доктор. – Как она чувствует себя? Волнуется? Беспокоится?

– Да, сеньор, она требует ребенка непременно сегодня-же.

– Поговорите с нею, развлеките ее. Может быть, она уснет.

Дионизия ушла.

– Скажите, доктор, волнение может повредить ей? – спросил аббат заботливо.

– Может вполне. – ответил доктор, роясь в своем мешке. – Но я постараюсь усыпить ее… Так вот, аббат, какова церковь, теперь. Она – противница всякой науки.

Аббат схватился руками за голову.

– Не стоит спорить, аббат. Поглядите, каково её положение в Португалии. Приятно видеть, в каком она упадке.

И он стал сравнивать её теперешнее положение с прежним. Раньше Церковь была нераздельна с народом, теперь это было меньшинство под покровительством государства. Она царила прежде в судах, в советах короля, в армии, от неё зависели война и мир; теперь один депутат партии большинства имел больше власти, чем все духовенство в стране. В прежния времена церковь была представительницею науки, ныне она знала только свою латынь. Раньше она была богата, владела целыми областями и целыми улицами в городах, теперь-же её существование зависело от светского министра, и она просила милостыню на паперти.

– Хорошо, если Церковь так несчастна, то она тем более достойна любви и сострадания! – сказал аббат, весь красный от возбуждения.

Но Дионизия снова появилась у двери.

– Ну что еще?

– Барышня жалуется на тяжесть в голове. Она говорит, что у неё темнеет в глазах.

Доктор вышел немедленно вслед за Дионизией, не говоря ни слова. Аббат зашагал по комнате, обдумывая возражение и перебирая в уме страшные имена ученых богословов, чтобы обрушиться с ними на доктора. Но прошло полчаса, лампа стала гаснуть, а доктор все не возвращался.

Тишина в доме, нарушаемая только шумом его шагов, действовала на старика подавляющим образом. Он приоткрыл дверь и прислушался, но комната Амелии находилась в другом конце дома и оттуда не было слышно ничего. Ему очень хотелось пройти к больной, но профессиональное целомудрие не позволяло ему даже приблизиться к постели роженицы иначе, как со святыми дарами в случае опасности. Прошел час тягостного, мучительного ожидания. Аббат открыл молитвенник и принялся читать.

В корридоре послышались быстрые шаги Гертруды. Вдалеке хлопнула дверь, и в столовую вошел доктор Гувеа.

Аббат побледнел при виде его. Доктор был без галстуха с расстегнутым воротником; рукава были засучены кверху и запачканы кровью.

– Положение серьезно, доктор?

Старик не ответил, ища в комнате свой мешок. Лицо его горело решимостью борьбы. Он собирался уже выйти с мешком, но вспомнил про тревожный вопрос аббата и обернулся.

– У неё конвульсии, – сказал он.

Аббат задержал его у двери.

– Доктор, прошу вас, вспомните обо мне, если будет опасность, – сказал он серьезно, с сознанием собственного достоинства.

– Конечно, конечно…

Аббат снова остался один в столовой. Все спали в Рикосе – дона Жозефа, арендатор с семьей, работники. Огромные стенные часы пробили двенадцать, потом час. Аббат ежеминутно выходил в корридор, но из комнаты Амелии слышался только изредка шум шагов; остальное время все было тихо. Он возвращался к своему молитвеннику и горячо молился за несчастную женщину, стоявшую может-быть на пороге вечности; в голове его невольно мелькала также мысль о том человеке, который был повинен в её грехе, а теперь храпел спокойно на своей постели. И аббат молился за него тоже.

Доктор вошел в столовую, весь красный от упорной борьбы со смертью. Он пришел за какою-то стклянкою, но молча открыл окно и высунулся на минуту, чтобы подышать свежим воздухом.

– Как она чувствует себя? – спросил аббат.

– Плохо, – ответил доктор, выходя.

Аббат снова склонился над молитвенником. Но шаги в комнате заставили его скоро поднять голову. Дионизия пришла обобрать все салфетки из ящиков буфета.