Профессия – лгунья

Всю эту неделю я жила в перманентной жалости к себе. Страхи мои шли со мной в ногу. И теперь лимит потакания страхам был исчерпан. Мне бешено захотелось спровоцировать пугающие меня обстоятельства: остаться одной, потеряться, быть непонятой, чтобы освободиться от инфантильной зависимости от Ольги, чтобы, наконец, прекратить себя жалеть и начать жить вопреки страхам, а не в унисон с ними.

Тогда я скрутила свои матрас и постельное белье и торжественно отправилась жить в другую комнату. До сих пор в трехкомнатной квартире мы спали в одной комнате. И куда бы мы ни шли, в интернет-кафе, в магазин за продуктами или на работу, мы всегда были вместе. И теперь я хотела почувствовать Японию по-новому, самостоятельно. Слегка набросав тушь на ресницы, я оделась и вышла из дому.

В одном из супермаркетов я рассматривала яркую детскую курточку и тихо рассуждала сама с собой, как дорого всё стоит. Боковым зрением я видела, что за мной наблюдает какая-то женщина, прислушиваясь к моим рассуждениям вслух. Часто и я, будто невзначай, останавливалась возле перуанцев, чтобы послушать приятную испанскую речь. Меня так и подмывало взглянуть на японку, чтобы узнать, доброжелательно она смотрит или настороженно, но не хотела обнаружить, что вижу её. Я делала вид, что продолжаю рассматривать детские вещи, хотя всё моё внимание уже было обращено только к ней. Любопытство мучило меня. Я не выдержала и украдкой посмотрела на неё. Это была очень старая женщина. Только японцы бывают такими старыми. Когда мы встретились взглядами, женщина решилась подойти ко мне.

– Вы русская? – улыбаясь, сказала она с сильным акцентом.

– Да-а, – удивилась я и сказала едва ли не с нежностью: – Вы говорите по-русски…

– Да, немного помню. Я была в концлагере в Советском союзе. Два года…

Улыбка моя сошла с лица.

– Ой. Извините, пожалуйста.

Растерянно уставившись на неё, я больше не знала, что сказать. Всё это сильно противоречило всякой логике. Человек, переживший два года ада в моей стране, смотрит на меня с невыразимым теплом. Увидев моё замешательство, она погладила меня по руке и ласково сказала:

– Ничего-ничего. Это было давно.

– На Сахалине?

Она кивнула.

– Тогда и русские сидели в концлагерях. И убивали многих, – сказала я медленно, чтобы она понимала меня.

Чем ещё я могла оправдаться?!

– Да, Сталин, – сказала она, – Это политика. Там злые люди. А простые люди – добрые.

– Правда?! – с благодарностью воскликнула я.

– Русские женщины жалели нас. Плакали. Носили нам капусту и картошку. И через забор нам кидали. И мы ели. Добрые русские люди… – сказала она задумчиво.

– Сейчас не такие добрые, – призналась я.

– В Японии – тоже.

Молча, мы ещё несколько секунд смотрели друг на дружку, грустно улыбаясь. А когда стали прощаться, я хотела обнять её, но потом испугалась, подумала: «Наверно, у них не положено так чувства выражать», – и смутившись, отпрянула от неё. Тогда мы поклонились друг дружке и распрощались.

В клуб вошёл мужчина, оставляя за собой ароматный шлейф сладкой туалетной воды. Волосы его были старательно уложены гелем, на белоснежной рубашке бодро торчал накрахмаленный воротничок.

– Кача! Кача! – крикнул мне Куя из глубины зала, – Окякусан!

– Кто? Я? Одна? О-ой, боюсь, бою-юсь.

Представившись, я пожала гостю руку. Села возле него на диван и стала трясущейся рукой неуклюже накладывать лёд так, что один кубик упал на пол, а другой возле стакана. Тот, который свалился на ковёр, я ногой задвинула под столик. Но который был на столе, упрямо не давался мне в руки. И вместо того, чтобы оставить его в покое и делать гостю коктейль, я гоняла по столу тающий кусок льда. Гость с состраданием наблюдал за этой нелепой картиной, пока, наконец, не выдержал, и сказал по-английски:

– Ничего-ничего. Не стоит беспокоиться, – он разжал, как тиски, мои вцепившиеся в стакан пальцы и отставил его в сторону. Потом смахнул на пол этот злосчастный кубик льда, и произнес: – Может, вы хотите вина? Давайте выпьем вина.

– Ох, давайте! – сказала я, выдохнув с облегчением.

Когда принесли вино, я уже было хотела взять бутылку, но мужчина опередил меня и сам разлил вино по бокалам. Я ошеломлённо смотрела на него:

– Но ведь это моя работа.

– Не переживайте. Сегодня я поработаю, а вы отдыхайте.

– Спасибо вам.

Неожиданно он засмеялся и сказал по-русски:

– Мэня зовут Мичинори. Можьно Мишя. Я знаю, вас зовут Качя. Со мной вам не надо вольноваца. Я сам буду ухадживат за вами.

– Вы говорите по-русски?

– Да. Чут-чут.

– У меня сегодня счастливый день! Вы – второй человек, который сегодня говорит по-русски.

– Прявда? Вы красивая девущка, я давно ищу хоро-ошая до-обрая русская джена. Но очень много обманщиц. Я не хотеть новая душевная рана. Толко любов. Вэчная любов.

Тема брака напугала меня. Это налагало на меня ответственность за планы и надежды другого человека. Об этой стороне работы я прежде не думала. Что я могла ответить этому мужчине? Что мне тоже нужен муж в Японии? Что он мне симпатичен и, чем чёрт не шутит, возможно, у нас есть шанс построить семью? И всё это ради того, чтобы в дальнейшем привязать его к себе и водить за нос, пока он не поймёт, что его надежды напрасны? Вот почему филиппинки так часто повторяли в трубку своим гостям: «Я тебя люблю». Это было частью работы. «Возможно, они вкладывают другой смысл в эту фразу? Возможно, здесь нет обмана?! – пыталась я обмануть себя, – Но какой другой смысл может быть в этих словах?».

И тут я вспомнила слова Натальи, которая работала в этом клубе до нашего приезда: «Забавный такой японец. Говорит по-русски». Цитаты её в точности соответствовали тому, что теперь этот человек говорил мне. Монолог Миши оказался очень длинным. Опьянев, он говорил без умолку, как будто заучивая топик. Потом вдруг вспоминал, что упустил из предложения какое-то слово, тогда возвращался к этому предложению и произносил его уже с пропущенным словом. «Скольким русским он рассказал свой топик про «душевная рана»? – слушая его, думала я, – Вот в чём заключается моя работа. Я тоже должна учить топики и артистично рассказывать их так, как этот человек, будто в первый раз».

– Вы не замужем? Вам нравится в Японии? – спрашивал он меня.

Чтобы положить конец этим бесконечным расспросам, я предложила поиграть в школу. Он был моим учителем японского языка, я – учеником. Я делала круглые глаза и повторяла:

– Ого! Мегамозг! – не переставая удивляться, до чего он умен, что знает так много слов на своём родном языке.

В пятом часу утра клуб опустел. Куя гасил иллюминацию и закрывал клуб. Мы ждали его в микроавтобусе. От вина у меня раскалывалась голова. Я жадно вдыхала прохладный воздух. Дружно покачивались азалии от нежного ветерка. Откуда-то доносился тонкий сладкий запах каких-то цветов. Но люди, почему-то, по доброй воле забирались в душные помещения, провонявшие похотью, фальшью и застарелым запахом спиртного и табака.

Вдруг откуда-то из-под машины испуганно замяукал котенок. Филиппинки повыскакивали из салона и, охая и причитая, закричали:

– Куя! Куя! Под машину котенок залез!

Они визжали и странно корчились, как будто котенок уже погиб. Хотя, он по-прежнему подавал голос. Протяжный и отчаянный.

– Но ведь он живой! – крикнула я им.

– О-ой, не знаем, кажется живой. Но как поедем, сразу раздавим.

– Там что-нибудь видно?

– Да, черный котенок. Маленький очень.

Подошел Куя, заглянул под машину, разводя руками, что-то сказал по-японски.