Жертва и хищник. Роман

– Джошуа – мой друг. И если я его потом попрошу, он тебе подыщет неплохую роль.

И он помахал перед ликом парня указательным пальцем.

– Ну так да или нет? Денежки бесплатно никто никому не дает. Может, ты в этом сомневаешься? Мой юрист подготовит договор. Но там будет одно условие: если кому-то расскажешь о нашем разговоре – вернешь все с процентами. Ну, я не ростовщик, но процентов десять в месяц – это по-дружески, а?!

Парень застыл у двери.

– Не устраивает? Дверь открыта…

И Эдюля, гордо приподняв голову, наблюдал за реакцией Кларка. Тот стоял, не решаясь сделать шаг. Но Эдюля слишком хорошо разбирался в человеческих слабостях, чтобы усомниться, что дело сделано.

– Позвоню, когда договор будет подготовлен. Придешь и подпишешь. Все. Свободен!

Парень моргнул и стал собираться. Ох уж эти актеры…

– И учти: ты с ней поромантичней, слышишь? Цветочки, вздохи, страсть! От такого сухаря-мужа, как у нее, вагина, наверное, совсем засохла…

Эдюля проводил гостя до двери и, захлопнув ее, возвратился в салон. Он был доволен собой. Даже очень! Ему и вправду все и всегда удавалось. Сбои случались редко. А если и доводилось ему падать, он всегда умудрялся совершить рискованнейшее сальто и приземлиться на ноги. Такие таланты даются судьбой далеко не каждому.

– 10 —

Подробности и детали плана Эдюля еще не проработал, но суть была уже ясна. Все сводилась к старой как мир схеме: треугольник ревности! Его это даже наполняло гордостью. Выходит, он не так прост, как могло бы показаться. Сфинкс! Неразгаданный иероглиф!

Но операция эта требовала не только творческого подхода и точного расчета, но и соблюдения строжайшей секретности. Вести себя надо было настолько аккуратно, чтобы фарфоровый домик удачного замысла не разбился вдребезги от какого-нибудь неловкого движения.

Разумеется, главное, чтобы обо всем не догадалась эта старая тварь – Джошуа Шмулевич. Этот поганец слишком подозрителен, впрочем, иначе бы он никогда не преуспел на своем поприще. Эдюля выяснил, что когда-то Джош баловался литературой и собирался стать писателем. Но довольно скоро убедился, что хлеба с маслом это ему не принесет, и переквалифицировался в ловца талантов. О потугах молодости Джошуа вспоминал с улыбкой, но зато на всю жизнь сохранил страсть к разгадыванию и коллекционированию характеров. Это получалось у него великолепно, и только Эдюля пока не находил определенного места в его коллекции. С одной стороны, он вызывал любопытство: где вы еще встретите такой талант выходить из выгребной ямы чистеньким, даже оказавшись на самом ее дне? Но с другой – вызывал чувство досады от своей непостижимости. В большинстве случаев Джошуа не мог предугадать, какое тот примет решение или как поступит, если речь пойдет о чем-то важном и серьезном.

– У тебя, Эдвард, кожа из резины, – размахивая в искреннем недоумении руками, философствовал Шмулевич. – Ее не прокусишь и не проколешь! Она растягивается. Не сморщивается. Это что, опыт вывернутой наизнанку российской действительности?

Профессиональный браковщик дарований, Джошуа воспринимал свою неудачу не просто как позорный провал, а как личное оскорбление. Эдюля же в ответ лишь презрительно похихикивал.

– Если бы я был режиссером, я бы снял о тебе фильм, – сказал ему однажды Джош, – и получил бы «Оскара». Ты текуч и непознаваем. Лишен формы и пуст. Но в тебе бродит какая-то тайная энергия. Скажи, а не было ли у твоих предков инфернальных генов?

– Каких-каких? – переспросил Эдюля, но Джошуа не ответил…

Гиперактивность Эдюлиного мозга унижала. Живучесть и приспособляемость приводили в раздражение. Чего тогда он, Джошуа Шмулевич, стоит, если не в состоянии постичь суть не очень умного, плохо образованного, но гениального проходимца?

Сам Эдюля всю эту интеллигентскую чушь искренне презирал. Если бы не его живучесть, ему бы никогда не выбраться из центрифуги конкуренции. Не спастись. Не остаться в живых. Ведь она работает круглые сутки, без выходных и даже без пауз. Перемалывает кости добрым девяти десятым попавшей в нее человеческой массы. Отходы сбрасываются в утиль.

Ни с какой идеологией его успех не связан, был уверен Эдюля. Его корни – в капризах генетики, в невероятном смешении текущих в нем кровей. Мать его по бабушке была еврейкой, а по деду – армянкой. А отец… Копаясь в архивах, он обнаружил в своем генеалогическом древе немало экзотики: немецкую бандершу и русского городового, армянского купца и турецкого банщика. И это еще не все…

Он ведь родился не в избалованной Европе, а на Кавказе, на Апшеронском полуострове, хищным клювом вонзающемся в Каспийское море. Кстати, «Каспийское» оно у европейцев, а у азербайджанцев было и остается «Хазарским». Ведь тысячу с чем-то лет назад вся эта территория, от Черного моря до Каспийского, несколько веков была под властью Хазарского каганата. А верхушка этого степного гиганта, чтобы не обращать против себя столкнувшиеся в смертельной схватке воинственный ислам и фанатичное христианство, выбрала своей религией иудаизм. Не помогло: запертое между двумя смертельно враждующими цивилизациями государство распалось. Его доконала мясорубка войн: разделенная горным хребтом огромная территория рассыпалась на мелкие и враждебные анклавы.

Эдюля, где-то услышавший, что смешение чужеродных элементов всегда вызывает бурную реакцию отторжения, решил, что виной всему – этническая неразбериха на Кавказе. Этот район всегда был воротами из Азии в Европу, но населяли его склочные и импульсивные горцы, для которых собственное «я» было поводом для набегов и грабежа. Нация или народ, прочел он как-то в старом дореволюционном журнале, – цветная вставка на гигантском ковре истории. Возможно, этим и объяснялось его отношение к национальной проблеме вообще. В жизни, сказал он себе, все подчинено лишь краткосрочным интересам, и никакой мистики в данном вопросе не было и нет. Кто сильнее, тот и решает. А потому, если его спрашивали о том, кто он по национальности, Эдюля, давно выбрав самую многочисленную и влиятельную, отвечал, что он русский. И это никогда не вызывало в нем никакой раздвоенности или комплексов.

– 11 —

Свои недюжинные способности и манеру поведения сам Эдюля распознал довольно рано. Ему было тогда лет десять—одиннадцать. В том же доме и подъезде, где он жил с матерью, находилась квартира представительного, но более чем таинственного в его глазах жильца. Это был крупный мужчина лет сорока пяти – пятидесяти, с тщательно ухоженными усами, вкрадчивыми манерами и глубоким голосом. Звали его Нерсес Акопович Оганян. Он был директором самого крупного комиссионного магазина в Баку. Встречаясь с ним на лестнице, маман Адель обычно томно закатывала свои похожие на сливы глаза и бросала на него умильные взгляды. То же самое делали и другие дамы в округе. Но сам сосед лишь добродушно и многозначительно подмигивал. Зато для Эдюли встречи с ним всегда были праздником: «дядя Нерсес» доставал из внушительного портфеля обязательную плитку шоколада и одаривал ею мальца.

– У меня трое таких, как ты…

По слухам, Нерсес Акопович был племянником крупного бакинского нефтепромышленника Вазгена Оганяна. Сам старик благополучно бежал во Францию, еще когда большевики только приближались к Баку. А вот племянник остался. Возможно, не так уж случайно. У таких людей, как его дядя, слишком много денег, чтобы суметь взять их с собой.

Сосед жил один. Женщины появлялись в его квартире так же тихо, как и исчезали. Мать рассказывала, что в Москве и Тбилиси у него были семьи, которые жили за его счет, и при том безбедно…

Однажды, играя во дворе, Эдюля обратил внимание на участкового милиционера. С ним разговаривали двое каких-то типов в штатском. Участковый показывал пальцем на окна квартиры Оганяна. Эдюле стало любопытно, и он прислушался.

– В одиннадцать лучше всего. Он спит. Понятых я подготовлю…

Что означало слово «понятые», Эдюля не знал, но догадывался, что оно далеко не безобидное.

Не подав виду, что он что-то услышал, Эдюля сел на трамвай и поехал в комиссионный магазин. Увидев соседского мальца, Оганян удивился, но Эдюля, прижавшись к нему, что-то таинственно зашептал.

– Что, мальчик? Что? – Нерсес Акопович, улыбаясь, вальяжно нагнулся к нему.

– О вас милиционер говорил кому-то. Они в одиннадцать вечера к вам придут. С понятыми. Кто это?

Сосед изменился в лице, сразу поняв, что имел в виду Эдюля. Отвел мальчика в свой кабинет, а там положил перед ним уже не только плитку шоколада, но и пачку денежных купюр.

– Возьми, это тебе, сынок. Поможешь маме, как ты помог мне.

Подумав, он поджал губы и неожиданно спросил:

– А если я тебя попрошу что-нибудь спрятать? Сможешь?

– Ну да! – кивнул Эдюля.

Так они стали друзьями. Всякий раз, когда соседу грозила опасность, его выручал Эдюля. Прятал деньги, ценности, облигации. Он повадился приходить в комиссионный магазин. Приглядывался, прислушивался, старался услужить. Сосед говорил всем, что это его племянник. А когда Эдюля подрос, стал даже кое-что поручать ему: пойди, отнеси, возьми, достань…

Постепенно сосед стал подбрасывать Эдюле вещи для продажи на стороне. Разумеется, за комиссионные, и очень щедрые. Сначала это были почтовые марки, часы, джинсы. Потом, когда Эдюля освоился, – костюмы, отрезы, даже шубы и драгоценности. В стране извечного дефицита изворотливость и умение найти нужных людей не имели цены. За Эдюлей буквально охотились: он мог достать то, чего не могли другие. Но делал он это все, как и учил его сосед, крайне осторожно.

В пятнадцать Эдюля вновь озадачил его своей редкой сообразительностью. Главное в комиссионной торговле – скрыть следы: от кого и что приобретено и кому продано. Эдюле пришло в голову, что с мертвых ведь ничего потребовать нельзя. И он придумал трюк с траурными объявлениями. Сосед платил чиновникам местных органов только за то, что они снабжали его паспортными данными умерших. Написать потом квитанцию задним числом особого труда уже не составляло. И если вдруг кто-нибудь приходил с ревизией, выяснялось, что найти продавшего в комиссионный магазин ценную вещь можно только на кладбище.

Единственное, чем Эдюля не мог похвастаться, так это школьные успехи. Но и здесь он обнаружил золотую жилу. Как-то он обратил внимание на взгляды и жесты, которыми обменивались учительница математики и учитель физики. А однажды даже умудрился стянуть из школьной лаборатории записку о месте свидания таящихся от всех любовников. После короткого разговора с физиком он получал по обоим ненавистным предметам только хорошие оценки. Не только, кстати, он: и те, за кого он просил.

Когда пришло время поступать в университет, сосед сообщил испуганному Эдюле, что он знает, кому и сколько надо дать, чтобы его приняли на исторический факультет.

– Но это ведь такие деньги, дядя Нерсес…

– Для тебя не жалко, – погладил свои холеные усы постаревший сосед.

– Я вам все возвращу! – взволнованно пообещал Эдюля.

Благодетель улыбнулся:

– Не сомневаюсь! Не все можно измерить в деньгах, сынок! Не все! Разве дружбу измеришь? А преданность?

Он знал, что Эдюля умеет молчать, как могила, и иногда рассказывал ему то, что никому другому не решился бы. Правда, чаще всего не называя того, о ком шла речь. Осторожный всегда осторожен. Вот так же случайно он поведал ему как-то раз: