Тексты

– Я не позволю так над собой!.. – тупо и бессмысленно рычал Пахила. Дурацкие подпорки и ниточки действовали неправильно, но он уже ничего не мог сделать.

И в этот момент я не выдержал. Я кинулся вдоль стеллажей, чтобы прекратить весь этот маразм. Я побежал сначала в одну сторону, но неожиданно налетел на стену. Тогда я пролез сквозь какую-то полупустую полку, но наткнулся на лестницу. А когда, с грохотом отодвинув ее в сторону, я все же выбрался из стеллажей, было поздно. Они уже стояли друг напротив друга, и не успел я открыть рот, чтобы привлечь их внимание, как она отчетливо произнесла:

– За это я вас никогда не прощу.

Все было кончено.

Пахила растерянно подошел ко мне и произнес:

– Что я наделал!

– Кукловода давно нет, – зачем-то сказал я.

Пахила грустно посмотрел мимо и вышел на несгибающихся ногах.

Я знал, что он действительно благородный, тонкий и возвышенный человек. Но, кроме меня, теперь этого не знал никто.

– Какая я дура! Какая я дура, что так относилась к этому… – Библиотекарша никак не могла подобрать последнее слово. Я взял ее под локоть и вывел из библиотеки.

– Куда мы идем? – всхлипнула она, когда мы двигались по коридору.

– Ко мне в номер.

В ту ночь мне не удалось ни почитать, ни поспать. Я гладил ее сильное и нежное тело, расплетал и снова закручивал в пучок ее волосы, снимал и надевал ей очки, чтобы вытереть слезы. И долго, долго читал отрывки из одной очень хорошей книги, которая неожиданно обнаружилась на дне моего рюкзака. Так долго, что под утро она наконец улыбнулась.

Следующим вечером я уехал. Хочется думать, что Пахила не выкинул и все же прочитал ту большую книгу в желтом переплете. И понял. И принес обратно в библиотеку. Хочется быть уверенным, что библиотекарша не потеряла ту маленькую книжицу, которую я начал читать ей в ту ночь. И, когда он пришел вернуть свою книгу в библиотеку, она все же простила его. И они поняли друг друга. И теперь наконец счастливы.

Я не сентиментален. Будь иначе, меня никто не посылал бы в командировки. Тем не менее эта сцена в библиотеке поселка со странным названием Банаракипол часто возникает в моей памяти. И, возникнув, всегда напоминает о тщетности усилий человека понять другого и быть понятым самому. Но даже если это правда и все наше общение, все наши встречи в этой жизни происходят согласно такой вот бесперспективной модели, не расстраивайтесь – у нас всегда есть шанс что-то или кого-то понять. Достаточно просто найти нужную книгу и вовремя ее прочитать. А если вам покажется, что вы что-то поняли, или очень захотите, чтобы когда-нибудь кто-нибудь понял вас, пишите сами. Вдруг это тоже кто-нибудь прочитает?

Я, во всяком случае, так и делаю.

Именно с этого текста все и началось.

Этот рассказ был написан в месте под названием Апшуциемс.

Сюжет рассказа отношения к этому месту не имеет.

96—18

– 25, 70, 45, 36…

– Это что, начало фантастического рассказа?

Шорин быстро обернулся. Позади него, скрестив руки на груди и улыбаясь, стоял капитан Гриневич.

– Что вам угодно?

– А я, вы знаете, поручик, давно вас ищу. Думаю: куда это наш друг Шорин запропал? А он, оказывается, здесь, в малиннике и занимается сочинительством, беллетрист этакий!

– Извольте объяснить, что вам угодно? – с запальчивостью проговорил Шорин. – По какому праву, капитан, вы…

– Бог с вами, дружище, я вовсе не хотел вас обидеть.

– Это кажется очевидным! Если я здесь, то вовсе не значит, что я ищу вашего общества.

– Однако, поручик! – начал было возмущаться Гриневич, но потом попытался сдержать себя: – Послушайте, Шорин, – проговорил он спокойнее. – Уж если мы с вами начнем ссориться… Я понимаю, безусловно, все мы здесь в отнюдь не лучшей ситуации. Да о чем я, вся Россия… Впрочем, вы же понимаете. Держите же себя в руках, черт возьми!

– Но смотреть через плечо… Это же низость!

– Да что вы, в самом деле? Неужели думаете, я специально? Мне только что попались на глаза два, как их сейчас называют, фантастических рассказа, и оба они начинаются с цифр. А тут вы со своей математикой!

– Это вовсе не математика, – глухо проговорил Шорин, постепенно успокаиваясь. Большая фигура Гриневича на фоне бревенчатой стены дома, где они временно разместились, показалась ему давно знакомой и симпатичной. Да и с какой стати ему подглядывать, что пишет Шорин. А он и вправду не пишет вовсе. Действительно – одни цифры.

Они помолчали.

Налетевший вдруг ветерок зашелестел ветвями сада и пропал. Шорин поднял голову. По небу плыли облака. Как в детстве.

– М-да… Послушайте, поручик, а я хотел вас поздравить, – проговорил Гриневич. В руках у него вдруг откуда-то появилась большая темная бутылка. – Это вам.

– Благодарю, – ответил Шорин.

Это было трогательно.

Он улыбнулся.

– Простите мою несдержанность, капитан. Я хотел побыть немного один. Но вы не думайте, что эта бутылка сегодня за ужином будет единственной. Я полагаю, мы славно проведем время!

И Шорин был прав. К концу дня прибыл подпоручик Рыльский, и когда зной начал спадать, они уже сидели в его комнате. За окном шелестела и плескалась веселая июньская зелень, непривычно разнообразный стол радовал глаз и будил несколько забытое ощущение праздника. Но чем больше они пили, тем мысли Шорина становились все более грустными.

Однако оживление за столом нарастало.

– Господа, представьте, – проговорил Рыльский, когда они в очередной раз выпили за здоровье именинника, – вчера в Дорофеевке встретился за вистом со своим однокашником. Он сейчас при штабе. Так вот, он уверял, в Питере большевики уже съели всех собак.

– И что с того? – мрачно откликнулся Шорин.

– Это служит хотя бы каким-то оправданием тому, что мы уже вторую неделю сидим в этой дыре! – воскликнул тот.

– Увольте, подпоручик, нашей с вами заслуги в этом нет, – нахмурился Гриневич. – И вообще, господа, по моему мнению, большевизм – это эпидемия. С ним нужно поступать, как поступали с холерой: оцепить зараженную местность войсками – и пускай они там мрут с голоду.

– Да? – не унимался Рыльский. – Но ведь холеру можно лечить.

– Холеру – можно. Но большевизм, анархизм, как и многое другое, оканчивающееся на «-изм», – Рыльский хихикнул, – не излечивается.

– Но мне кажется, капитан, против него все-таки есть вакцина. Большевизм – это насилие. Следовательно, его нужно лечить так же. Именно насилием. – Рыльский повернулся к Шорину: – А вы как полагаете, поручик?

– Я?..

Размышляя над тем, как ответить, чтобы его поняли, Шорин опустил взгляд на некрашеные, потемневшие от времени доски стола.