Désenchantée: [Dé]génération

– Che cazza, мне только затонувшего атомного авианосца у берегов Лигурии не хватало, – пояснил Чезаре. – И так Этна с Везувием всю Италию засрали, давай еще и Лазурный берег изговнякаем.

– Ты не знаешь лягушатников? – пожал плечами Райхсфюрер. – Узнав, какое добро к ним летит из стратосферы, они тут же героически сдрыснут в направлении Тулона. Кстати, о лягушатниках. Ты блокнот принес?

– Обижаете, дон Энрике, – ответил Чезаре. – Тьфу ты, он у меня в пальто, а пальто я отдал вашей девочке.

Эрих сделал круговое движение пальцем, и через минуту дверь приемной бесшумно открылась, и на пороге появилась сопровождающая Чезаре… точнее, не она, а ее почти точная копия – эта была немного более полногрудой, и волосы были темнее.

– Принесите пальто дона Корразьере, – велел Райхсфюрер. – Несите осторожно.

– Так точно, – отчеканила дама. – Кстати, у него телефон звонил, четыре раза подряд.

– Давно? – уточнил Чезаре.

– Да вот только что, – ответила девушка. – Возможно, сейчас он тоже звонит.

– Тем более, несите быстрее, – велел Эрих.

Сладкий вкус предательства

Вода оглушительно шумела, наполняя ванну. Пьерина никогда не экономила воду, поэтому нередко забывала о том, что открыла кран. Вспоминала она об этом только тогда, когда струи тёплой, сдобренной ароматом цитрусовой эссенции воды потоком изливались на кафельный пол. Как сегодня. Хотя нет, сегодня, плотно сжимая губами сигарету, шипя проклятия, Пьерина всё-таки успела вовремя. Лишь небольшая лужица на полу, на которую женщина, нисколько не стесняясь, бросила одно из пушистых махровых гостиничных полотенец. Немного погодя на пол полетела шёлковая пижама, купленная когда-то в Париже, и не выброшенная на помойку истории лишь потому, что хозяйка её прикипела к вещице всей душой. Одна из немногих слабостей из прошлого. Как мундштук из вишнёвого дерева и заколка-гребень, покрытая чёрным лаком и расписанная японскими иероглифами. Как раз ею Пьерина сейчас и заколола свои свежеокрашенные каштановые волосы повыше. Перед поездкой в Берлин она сходила в парикмахерскую и избавилась от доброй половины вьющихся прядей, к вящему неудовольствию Чезаре, поэтому сейчас до сих пор чувствовала себя несколько непривычно.

Вода оказалась немного горячее, чем хотелось, но, тем не менее, Пьерина откинулась на бортик ванны, с наслаждением расслабляясь в ароматном пару. Она не особо доверяла статьям в журналах, но скорее всего кое в чём они не врали – ароматерапия действительно настраивает на особый лад тогда, когда это требуется. Сейчас Пьерине требовалось успокоение. Нельзя сказать, что нынешнее положение дел её пугало или поселяло в душе ощущение гнетущего, изматывающего беспокойства. Нет, ничего такого, а в сравнении с прошлым, можно было сказать, что сейчас дела обстоят просто волшебно. Но всегда в сознании неаполитанки присутствовало нечто, то заставляло её испытывать волнение. Как теперь, например. Чезаре отправился по делам, а когда он отправлялся по делам, то Пьерине никак не удавалось воззвать к спокойствию. Она всё еще не могла примириться с мыслью, что муж её уже не мафиозо, а политик, и для него «отправиться по делам» означало ныне посетить кабинет какого-нибудь министра, а не банк. В дорогущем белом пальто, а не с чулком на нагло прекрасной физиономии.

Воспоминание о банке и физиономии мужа заставило Пьерину улыбнуться. Она потянулась было за пачкой сигарет, но с досадой обнаружила, что оставила зажигалку на комоде в комнате. Пришлось вылезти из тёплых водных объятий и идти за ней, попутно заливая пол водой, резвыми струйками, стекающими по обнажённому телу. Большое зеркало в спальне отразило хрупкую фигурку с бледной кожей и выпирающими костями. Пьерина поймала взглядом собственное отражение, раздражённо повела плечами, и схватила с кровати скомканное полотенце, которое не так давно извлекла из чемодана. Огромное, как покрывало. Желание возвращаться в ванну испарилось. Лучше уж выкурить сигарету, так сказать, на суше. Щёлкнула зажигалка, Пьерина сделала первую затяжку, попутно цепляясь пальцами за замок заколки. Волосы упали на плечи. Зеркало услужливо подсказало женщине, что новый оттенок волос ей идёт и даже выгодно оттеняет бледность щёк.

Ее кожа всегда была слишком бледна для уроженки Неаполя. Ее мать, Карлотта Меркаданте во всем винила ее отца, которого Пьерина почти не знала – так, видела пару раз. Дон Августо на момент зачатия Пьерины был простым капореджиме семьи Ла Торентино, не самой крутой ячейки каморры. Но потом его дела пошли в гору. Сначала Августо сменил у руля клана дона Фабио Торентино, убитого каким-то ревностным последователем Коррадо Катани во дворе собственного дома, а затем – когда вытеснил с терминалов «контейнерной тройки» обосновавшихся там албанцев. Албанцев не любили все, но задирать боялись, те шли по полному беспределу. На несчастье пришлых отморозков, у Августо в жизни сложились определенные обстоятельства, напрямую связанные с появлением на свет Пьерины, от родства с которой тот открещивался так же, как кардинал Руджеро[19 - Кардинал Руджеро Каннели, осужденный за педофилию сразу по принятию сана в 2021 году. Последний (на 2035 год) педофильский скандал в римо-католической церкви;] от обвинений в педофилии.

Тем не менее, сходство с отцом, наполовину греком, у Пьерины было; еще больше она напоминала свою бабушку по отцовской линии, но об этом она так и не узнала – шансов познакомиться с доньей Зоей у нее не было никаких. По вине матушки, конечно – едва ее задержка продлилась дольше десяти дней, предприимчивая Карлотта стала досаждать Августо сначала предложением отправиться к алтарю (а такой подарочек ему и даром не был нужен, с учетом репутации матушки Пьерины), затем – требованием алиментов. Ворочая миллиардами[20 - Лир. Обменный курс лиры к евро ~ 2 000:1;] и разъезжая по Неаполю на Ламборджини Кунташ, затем – на Ламборджини Дьябло, Августо числился безработным и даже посещал биржу труда, в кафетерии которой (довольно приличном и относительно дорогом, а потому постоянно полупустом) встречался с другими капо. Так что решить проблему через суд Карлотта не могла, но, по меткому выражению Чезаре, относившемуся к своей тёще с почти сыновьей любовью, энергии этой милой женщины хватило бы на то, чтобы освещать и обогревать всю Кампанию круглый год даже в самую суровую зиму. В конце концов, когда другие капо начали уже сочинять анекдоты про Августо и Карлотту, а дон Торентино всерьез стал намекать своему капореджиме, чтобы он non rompere un coglioni и прогулялся с Карлоттой до ближайшего падре, раз уж не успел вовремя вытащить, доведенный буквально до бешенства, Августо признал свое отцовство, и пообещал Карлотте материальную поддержку при условии держаться со своим приплодом подальше от него и его знакомых.

Чтобы восстановит репутацию, Августо пришлось пойти на крайние меры, и вскоре сам дон Фабио назвал его своим преемником, и как раз вовремя – наступали девяностые, мигранты из стран бывшего соцлагеря хлынули в Италию, и в их числе было всякой твари по паре, а уж криминальных – так и по семь пар. Местным это не понравилось, и они принялись решать проблему проверенным методом физического устранения пришлых. А это уже не понравилось итальянской полиции, поскольку наличие трупов с огнестрелом на улицах не способствовало росту туристической привлекательности Италии.

Августо упекли за решетку, где он вскоре помер от язвы с прободением; Карлотта с маленькой Пьериной, которая на момент смерти биологического отца едва пошла в школу, на полном ходу влетела на мель. У нее был купленный Августо бар, и Карлотте, наступив на горло своей песне, пришлось заняться бизнесом вплотную. В процессе этого она пару раз оказывалась на шаг то от тюрьмы, то от недобровольного дайвинга с портового причала, но как-то обошлось. Зато все свое зло за такую la vita di merdoso она сгоняла на бедной Пьерине. Попутно используя в своих целях ее рано проявившуюся привлекательность… нет, она не торговала дочерью, salve la Santa Madonna, хотя порой и угрожала отправить ее на панель. Но, с подачи донны, точнее, доньи Карлотты Пьерина с самого раннего возраста стала пользоваться своей привлекательностью, чтобы посетители бара как можно больше оставляли на кассе общеевропейских купюр. Ей это удавалось, хоть подчас она и сильно рисковала. Со временем Пьериной овладела какая-то обреченность – она понимала, что, рано или поздно, найдется кто-то, кого остановить не удастся. Пару раз она порывалась бежать, но всякий раз возвращалась.

Когда кошмар Пьерины едва не сбылся, все изменилось. Ее почти затащили в одну из кабинок фальшивого третьего туалета бара, когда оттуда вышел некий юноша, справивший там нужду, по простоте душевной не заметив, что кабинка не предназначена для подобного надругательства. Юноша среагировал молниеносно – одним движением выдернул из джинсов ремень, намотал на кулак пряжкой на костяшки и раскроил скулу одному из обидчиков Пьерины, бывшему, к тому же, из первой волны «понаехавших» с той стороны Тунисского пролива.

Его напарник, которого пока не защищали законы Евросоюза о мигрантах, попытался отомстить парню с помощью подручного средства, в просторечье именуемого «нож-бабочка». Лучше бы он этого не делал – Пьерина, перепуганная до зубного цокота, даже не поняла, как, но незадачливый потомок тунисских пиратов покинул бар с «бабочкой», кокетливо торчащей у него чуть ниже лейбы, сообщающей заинтересованным лицам, что его брюки имеют отдаленное родство с знаменитой продукцией предприимчивого еврея Леви Страуса. Пообещав напоследок сравнять бар с лица земли через пять минут, а уж Пьерине устроить такое, чего даже в порнухе для извращенцев не покажут.

Парень, представившийся Чезаре, посоветовал Пьерине не хипишевать, поскольку она под защитой самого Чезаре Корразьере. После чего пригласил в кино, а затем вышел на террасу бара, где оккупировал столик, и стал ждать.

Подранки вернулись час спустя в компании таких же отбитых корешей. Чезаре встал из-за стола, держа руки в карманах китайской ветровки, и посоветовал шобле пойти и удовлетворить друг друга орально, раз у них такие губы пухлые. Щелчки выкидух разных моделей слыхала, наверно, вся улица, а тугие на ухо точно услышали то, что за этим последовало. Карманы ветровки синьора Корразьере содержали небезобидный груз в виде пары полуавтоматических «Беретт» без глушителей, так что концерт в честь юной Пьерины слышно было хорошо. Стрелял Чезаре еще лучше, секундная стрелка не обежала полного круга, прежде чем одиннадцать друзей в жопу раненого араба с ним включительно дружно улеглись живописной грудой прямо перед террасой бара Карлотты.

Чезаре деловито проверил степень помёрлости каждого, пнув носком видавшего виды ботинка в лицо, довольно поцокал языком, послал в окошко еще более бледной, чем обычно, Пьерине, воздушный поцелуй, вывернул ветровку наизнанку, превратив ее в черную, и скрылся в одном из переулков как призрак, которыми Неаполь небогат. Оставив на память донье Карлотте, кроме кучи трупов, кучу проблем в виде визита сбирской бригады, ни на йоту не поверившей, что геноцид тунисских беженцев был устроен без участия хозяйки бара. В конце концов, Карлотту упекли в кутузку на три дня. Пьерина первую ночь переночевала прямо в участке – домой идти она боялась.

Однако наутро добрые и отзывчивые сбиры сообщили ей, что участок, в общем-то, не гостиница, а у Пьерины есть легальное место проживания – квартирка непосредственно над баром Карлотты. Получив от последней инструкции, на три четверти состоявшие из не особо цензурного описания морального облика самой Пьерины, девочка (на тот момент Пьерине едва исполнилось пятнадцать) отправилась домой.

* * *

Роскошный номер лучшей гостиницы Нойерайха, конечно, мало чем напоминал тесную квартирку на втором этаже дома, недостаточно старого, чтобы считаться памятником архитектуры, но вполне ветхого, чтобы не быть комфортабельным жильем, неаполитанского дома, но сейчас, оставшись одна, Пьерина почему-то вспомнила, как ей тогда было страшно. Она была согласна выслушивать непрерывную ругань матери (а ругаться Карлотта умела и, можно сказать, любила), лишь бы вот так вот не дрожать в одиночестве. К закрытому бару то и дело наведывались завсегдатаи разной степени нетрезвости, и громко выражали свое недовольство отсутствием привычного хмельного досуга. Пока все ограничивалось словами, но Пьерина сильно боялась, что, с наступлением темноты (заведение Карлотты, как и многие другие, игнорировало постановление муниципалитета о запрете ночной торговли) посетители могут предпринять какие-нибудь совсем уж агрессивные действия. Потому она не зажигала огня, и сидела тихо, как мышка. Но это ей не помогло: стоило сумеркам сгуститься, Пьерина с ужасом услышала стук чего-то тяжелого на крохотном балкончике, выход на который был с кухни – как раз над козырьком входа в бар.

Из оружия у девочки был только двузубый рашпер, которым Карлотта орудовала на кухне. Сжавшись на кровати, Пьерина с ужасом прислушивалась к происходящему. На балконе что-то постукивало, затем скрипнула дотоле закрытая изнутри дверь балкона, и раздались шаги. Шаги сопровождались словами:

– Che cazza, за кого меня держат в этом доме? Моя фамилия не Борджиа, и здесь, cazzarolla, не Фаэнца.

– Vanfaculo, pezzo di merde! – взвизгнула Пьерина. – У меня пистолет, я тебя, merdoso, застрелю per madre de cazzo!

– Из чего, из вилки? – спросил Чезаре, вваливаясь в комнату. На руке у него телепалась небольшая корзинка, вроде тех, что берут на пикники. – Не ссы, подруга, не обижу, а если и обижу, то не больно. Я тебе тут похавать принес.

– Che cazza? – спросила Пьерина со смесью испуга и злости. – У меня тут бар внизу, с голоду не подохну.

Чезаре пожал плечами:

– Говорят, за чужой счет даже горчица сладкая. И у меня тут вино, не абы какое – я его спер у Белендони.

– Гонишь, – не поверила Пьерина. Винный магазин Белендони был одним из самых респектабельных магазинов Неаполя, и, пожалуй, самым дорогим.

– Клянусь святым Януарием, – серьезно сказал Чезаре, плюхаясь прямо на ковер, несмотря на наличие в комнате пары ротанговых стульев и дивана, который, впрочем, был занят перепуганной Пьериной. – Сама посмотри, тут и клеймо есть.

– Да кто тебя туда пустил бы, босяка? – фыркнула Пьерина. – Небось, нашел на помойке бутылку, налил ослиной мочой…

– …и запечатал фирменной сургучевкой Белендони, ага, – кивнул Чезаре, сноровисто распаковывая принесенные гостинцы – постелил скатерть, выставил деревянную подставку с двумя бутылками, действительно запечатанными сургучом «магазина для богатых», поставил пару бокалов, и теперь извлекал все остальное, включая свежевыпеченную ковригу казафоне, пахнувшую так, что у полтора дня ничего не евшей Пьерины слюнки потекли. – Слазь оттуда, присоединяйся… ты какое вино любишь, белое или красное?

– Cazza’стое, – тем не менее, Пьерина, отложив вилочку, скользнула вниз с дивана на ковер. – Я буду то же, что и ты. Мало что ты в бутылку подсыпать мог…

– Тогда уж не я, а дон Белендони, – заметил Чезаре. – Начнем, пожалуй, с белого. Слушай, я понимаю, что малость вам подгадил….

– Che cazza, малость у тебя в штанах! – съязвила Пьерина. – К твоему сведенью, моя матушка в сбирятнике, злая, как cazza del diablo, под окном весь вечер трутся какие-то merdoso вроде тебя, вот-вот полезут на приступ…

– Не полезут, – ответил Чезаре, не глядя на Пьерину – он разливал вино. – Видишь ли, я об этом позаботился. А в остальном, конечно, ага… нет, а что, я должен был смотреть, как эти черножопые драть тебя будут, что ли?

Пьерина задумалась:

– Вообще-то, если честно, ты мне правда сильно помог… толку то от этой помощи, кажется, мне ничего другого и не светит, у матушки в баре…

–Ten’cazzo! – Чезаре чуть не перевернул бокал, который только что наполнил. – Теперь все, кто к тебе полезут, будут иметь дело со мной.

– Да скорее Папа в Мекке мессу справит, – отрезала Пьерина. – Матушка теперь тебя на пушечный выстрел не подпустит, после трех суток в сбирячьем логове, мечтатель. Кроме всего прочего, мы потеряли благодаря тебе, трехдневную выручку, а налоги все равно плати. Cazzarolla, в следующем месяце опять одними бобами питаться будем.

Чезаре прокашлялся:

– Вот что… ты, это, передай матушке, что я, типа, возмещу. Может, не прямо завтра, как карта ляжет.

– И где ты возьмешь такие бабки? – фыркнула Пьерина. – Или ты думаешь, что мы тут за гроши корячимся, stronzo? Речь идет про две-три тонны зелени, bambino.

– Я, cazzarolla, понимаю, что не франков KFA, – ответил Чезаре. – Я, между прочим, не cazza canino, а Чезаре Корразьере.

– По-моему, это одно и то же, – фыркнула Пьерина, в душе удивляясь собственной наглости. Вчера она видела, как этот паренек, больше похожий на красавчика с подиума (хотя и без присущего тем оттенка голубизны) с милой улыбкой завалил толпу охреневших ливийцев, или хрен пойми откуда приехавших, а сегодня хамит ему, типа тот ее старший брат или че.

– Ну, у тебя и язык, мелкая, – улыбнулся Чезаре. – Гляди, могу отшлепать так, что не сядешь потом. Ты выпей вина-то, да заточи чего – на меня еще налюбуешься, пока донна Карлотта не вернется.