…В состоянии мига… (сборник)

– Нет! Нет, не хочу! Заберите меня отсюда…

Мы вышли через несколько минут, она была в тонком и легком походном платье черного цвета, такого, что, даже несмотря на свечу, тьма поглотила ее. Только жаркая женская рука, доверчиво вложенная в мою, напоминала мне о ее присутствии. Мы прошли мрачными, похожими на подземные лабиринты ходами и вышли на уже знакомую мне поляну. То ли земля ходила у меня под ногами, то ли ноги мои стояли нетвердо, но все вокруг плыло и шаталось в безумной ритме. Я приказал Розалин вести меня к конюшне, но вместо конюшни она вывела к убогой подгнившей коновязи рядом с воротами. Там спокойно жевал овес мой конь, и шкура его искрилась в лунном свете. Рядом с ним валялся труп Вайца с проломленным черепом. Он пытался ускакать на Бесе, но Бес недаром носил свое имя. Я похлопал его по морде, вскочил в седло, подсадил Розалин и тронул поводья. Вскоре овеянный ядовитым безмолвием лес закрыл ветвями луну. Шипы моего панциря, который я не снимал в замке, доставляли боль нежной коже Розалин, однако она терпеливо сносила все. Я хлестал Беса, но его замыслы, похоже, не совпадали с моими: он все замедлял ход и наконец совсем встал.

– Ну пошел же, проклятая скотина! – крикнул я на него и стеганул поводьями.

Бес оглянулся на меня, и в его большом темном глазе мелькнуло недоброе. Прежде чем я понял это, он вывернул шею и зверскими своими челюстями впился в мое незащищенное колено. Я закричал от невыносимой боли: дьявольский конь раздробил мне колено. Но даже сквозь кровавую пелену, застлавшую зрение, я увидел бегущих со всех сторон людей. Это были полуразложившиеся тела умерших от мора крестьян, тела, лишенные души, но не лишившиеся жизни. Первый из мертвецов добежал до меня, схватил и потащил на землю. Я, скованный невыносимым параличом боли, всей своей тяжестью рухнул на воина тьмы. Один из шипов панциря вошел ему в череп… Нелепо замахав руками, издав нечленораздельный вопль, мертвец упал, я – поверх него. Это смягчило мое падение, труп же умер во второй раз и окончательно. Но рядом уже были другие. Я слабо взмахнул секирой, в тот же момент вконец обезумевший Бес взвился на дыбы, сбросил Розалин и попытался добить меня копытами. Сим, как ни странно, он сослужил мне добрую службу: окружившие меня мертвецы были разбросаны, другие же, видя жалкую участь сотоварищей, набросились на Беса; такова судьба добра: не имея права сражаться – даже со злом, оно может только стравить одну часть зла с другой.

– Помоги встать! – крикнул я Розалин.

Она, дрожащая и напуганная, помогла мне. Левой рукой опираясь на плечо Розалин, правой я поднял неотделимую секиру. Так нам удалось передвигаться, и мы, разумеется, поспешили прочь из леса Шнайдеров. Немногие мертвецы, оказавшиеся на нашем пути, были порублены мною. Я ожидал нового нападения и поминутно оглядывался. Но Всевышний смиловался над нами, многогрешными: над колючим полчищем лесных веток уже разливался багровый пожар восхода. Запели птицы, спокойствие опустилось в душу мою, даже боль в ноге утихла.

Мы вышли из леса на широкую дорогу, с которой видны были селения и созревающие поля. Даже обезлюдевший, косимый мором и бедствиями, угнетаемый неправедными, мир божий невыразимо прекрасен рядом с подражательным миром теней сатаны. Я широко вдохнул свежий, незастоявшийся воздух равнины. Светало. Но я не знал тогда, что чем ярче свет Солнца, чем больше света его в моей душе, тем сильнее отвращение ко мне Розалин: она была совсем рядом с моей вытекшей глазницей и обезображенной рубцами скулой. Я не скрывал свои раны под черной повязкой: друзей у меня не было, а врагам и соперникам от моих шрамов только страшнее; но, может быть, именно отсутствие этой повязки лишило меня Розалин… Выбравшись из леса, я почувствовал просветление духа своего и решил вознести молитву Господу. Встал на здоровое колено, держа раненую ногу на отлете. Странно, но боль в ней почти прошла. Сложить руки молитвенно не удалось, ибо одной я опирался на древко секиры, но хуже оттого молитва не стала. Я молился – и чувствовал, что сумасшедшая ночь выходит из меня. Ушла гордыня и презрение к людям, и стыдно стало за подлость перед Розалин. Я вспоминал жизнь свою, все дурное и прекрасное, и понимал, что истинно счастлив был только смиренным и кротким. Жизнь смиренная светла и долга, как дорога посреди равнин. И довольно на равнинах хлеба, и тепла, и жилищ. Но всякий раз, когда поднимался я в горы славы и богатства либо же спускался в провалы бедняцкого ропота и проклятий, вокруг меня были лишь голые скалы, и не ведал я, что ждет меня за поворотом дороги. Оттого каялся я и перед Розалин, и перед брошенным мною Вайцем, и перед Шнайдером с баронессой, которых не спас от гибельного шага. Восхвалял Господа за все благодеяния его, но более всего за то, что он есть, и за то, что сердце мое открыто ему. Розалин стояла рядом со мной, понурая и бледная. Ведь за одну ночь лишилась она всего. Из раздумий вывел меня цокот копыт: оглянувшись, я увидел Альберта фон Шнайдера. Он мчался во весь опор на прекрасном гнедом жеребце, и шлейф дорожной пыли вился за ним, словно многочисленная свита. Прискакав к нам, он спрыгнул с коня и, невзирая на свою рану, бросился к Розалин.

– Розалин! – вскричал он. – Этот ужасный человек похитил тебя!

– Отойди! – простонала Розалин, отступая от Шнайдера, но не думая приближаться ко мне. – Ты вампир! Я боюсь тебя!

– Пойми, Розалин! – упал на колени Шнайдер. – Это замок! Проклятый замок виноват во всем! Посмотри – у меня же нет клыков! Ведь у меня никогда их не было до полнолуния в родовом замке! Розалин, я муж тебе! Мы никогда не вернемся туда! – так бормотал он, сыпля то жалкими угрозами, то смешными оправданиями, я же все более убеждался, что передо мной – обычный человек.

– Ваши слова легко проверить, сударь! – подал я наконец голос. – Покажите крест, который всегда висит на всяком христианине!

Шнайдер потянулся к шее, но тут же отдернул руку.

– О Боже! – простонал он. – Боже всемогущий! Я сорвал его, клянусь, я выбросил его проклятой ночью…

Я увидел, как глаза Розалин вновь наполнились ужасом. Она не верила своему мужу. Но зато я верил ему. Спокойно и буднично снял я свой крестик и поцеловал его мягкое дерево.

– Этот крест привел ко мне Розалин, – грустно сказал я. – Пусть же он и отнимет ее!

И бросил крест Шнайдеру. Шнайдер с благодарностью принял его, приложил ко лбу и повесил на шею. Розалин же стояла в оцепенении.

– Розалин, милая! – произнес он. – Ты же видишь, перед тобой прежний муж твой!

И тогда она бросилась к нему в объятия. У нее, как и у всякой женщины на ее месте, была в голове только одна альтернатива: мягкий взгляд Шнайдера или мой вытекший глаз. Упоенные своим счастьем, они забыли обо всем и ускакали прочь, бросив меня, раненого, на произвол судьбы.

«М-да! – подумал я. – Не оттого ли Всевышний не делает всех людей счастливыми, что счастье влечет за собой подлость и себялюбие? Ведь и я торговал честью Розалин в обмен на спасение, тоже обуянный счастьем, крывшимся в осознании силы своей. К счастью ли должно стремиться благонравному?»

Прибежал Бес, ласково заржал и виновато облизал рану мою на колене; ибо все возвращается на круги своя. Я вскарабкался в седло, погладил кошель с монетами и поехал искать нового пристанища да хорошего лекаря. Вспоминал беднягу Вайца, не поведшего Беса моего на конюшню, надеясь, очевидно, бежать на нем прочь. Хотелось верить, что двигала им не природная подлость слуги, а наваждение сатанинского замка…

1992 г.

СОННАЯ ПЕТЛЯ

Я живу в XXI веке, и мне чужда эта тема, я никогда не интересовался этой эпохой, и мне трудно понять, почему мне снова и снова снятся эти целинные будни, на которые разве что отец мой успевал по времени. Но уж никак не моё поколение…

Но стоит уснуть – и вновь меня внутри сна «будит» скрипучий старушечий голос:

– Вставай, милок! Хватит дрыхнуть! Хватятся тебя – трудодень не закроють… – будит меня старуха кержацких кровей. Я поднимаю голову с ситцевой подушки «в цветочек», и думаю, что, наконец, проснулся. Вокруг – грубая, потемневшая от времени изба, часы-ходики на стене, коврик с лебедями, фронтовые фотокарточки в простых рамочках…

Я, самое главное, всё прекрасно помню. Да, я здесь. Я и хотел быть здесь. Поехал в горы. Вчера заночевал у этой кержачки, мыкающей старческую вдовью долю, а она так обрадовалась гостю, что напоила меня самогончиком «на кедраче». Вот в голову-то и ударило – я же был в институте членом комсомольского агитационного кружка «За трезвость!» Надо меньше пить! А то от кошмаров этих сердце накроется или от пьянки печень лопнет…

Нечего к их нравам привыкать. Кержаки – они ведь отсталые. Тем более дикие горы вокруг…

«Лучше гор могут быть только горы»… Целинные горы – я здесь по комсомольской путёвке, в пору героического освоения целины, когда страна взялась и за горы, примыкавшие к непаханной казахстанской степи.

Я быстро собираю своё шматьё и отправляюсь в дорогу. Старуха крестит меня украдкой в спину и причитает насчёт начальства и трудодней, а я ухожу всё дальше – последний, самый глухой перегон моей жизненной трассы…

…Я ожидал увидеть здесь кого угодно: уголовников, «бичей», недобитое басмачество, неразоблачённых вредителей из бывшего «абвера» или американских шпионов, торопливо зарывающих парашюты. Но я никак не ожидал, что увижу тут… неандертальца.

А между тем я его увидел. В самый неподходящий момент, когда отошел с серпантинной дороге в кусты, по малой нужде, бросив у обочины рюкзак вместе со своей гладкостволкой…

Теперь неандерталец – голый, косматый, страшный – рылся в моих вещах по звериному, разбрасывая и обнюхивая разбросанное.

Когда я вышел из кустов, застегивая широкий кавказский наборный ремень, обезьяночеловек поднял на меня неровную, бугристую косматую морду и долго, зловеще маленькими глубоко посаженными кабаньими глазками изучал меня.

У меня не было с собой никакого оружия. Я мигом взмок от этого зловещего взгляда, но понимал: бежать сейчас —всё равно что застрелиться. Поэтому я стоял, стараясь волей своего взгляда перебороть обезьянью ярость, и не шевелился.

Говорят, гориллам нельзя смотреть в глаза – от этого они приходят в пущее бешенство. Но я сразу понял, что передо мной не горилла. Здесь гориллы не водятся, и зоопарки в эти целинные края ещё не заезжали.

Неандерталец отбросил мой распотрошённый рюкзак, поднялся на кривые низкие задние лапы и ударил могучим кулаком в грудь. Зарычал, ощеривая совершенно хищные жёлтые клыки. Мы были с ним вдвоём в целом мире – посланцы разных миров и разных эпох, в горах и тайге, где прежде, наверное, и не ступала нога человека…

Говорят, на медведя надо заорать – тогда он испугается и убежит. Но ведь это и не медведь… Да и голоса – чтобы орать – у меня не осталось, всё пересохло, как в пустынном колодце.

Я сунул руку в карман, где лежал трофейный дедовский портсигар. Время было тревожное, послевоенное, по рукам ходило целое море неучтённых «стволов», и люди всегда с уважением относились к этому жесту: рука в кармане потёртых «галифэ»…

Видимо, и этот обезьяночеловек что-то слыхал об огнестрельном оружии, потому что отступил от меня на шаг… Я щёлкнул в кармане портсигаром, как будто бы курок взвёл. Неандерталец отступил ещё на шаг – потом отвернулся и затрусил куда-то в лес – только шорох орешника по округе и пошёл…

Я осмотрел свои вещи. Гладкостволка, заряженная и в лучшие-то времена утиной дробухой, теперь совсем ни на что не годилась: обезьянин согнул её так, словно стремился узлом завязать, да силёнок малость не хватило.

Из другого барахла мало что осталось пригодным после столь сурового «таможенного контроля» хозяина тайги.

Я решил больше судьбы не испытывать и поспешил в правление овцеводческого колхоза со своим направлением. Вскоре меня подобрала попутная «полуторка» и шофер заметно побледнел при моём сбивчивом рассказе о дорожном происшествии.

– Это йети! – процедил он, сплевывая в окно зловонную самосадскую цигарку и поправляя широкую замасленную кепку. – Местные так зовут… Лесной человек, ни снега не боится, ни хрена…

…Председатель Колхоза, Егор Ильич Круглик (о чём свидетельствовала бумажная табличка на дощаной двери правления) принял меня невесело. Я рассказал, что остался без ружья, а в здешних краях это чревато…

– Вот гад! – ругался Егор Ильич. Он был невысокий, лысоватый, с пузцом, обтянутым рубашкой-распашонкой с вышитыми по ней «петухами». – Ты извини, товарищ учитель, что неласково встречаем, сам повидал нашу обстановку… Он ведь у нас прямо возле школы двух девчонок украл, семиклассниц, мы уже в райцентр послали, за воинской командой…

– Он что, людоед?! – похолодел я.

– А кто его знает? Его тут все бояться, а никто ничего про него не знает…

– Слушайте, Егор Ильич, до райцентра чуть не сутки пути… Если девочек можно спасти, то мы должны сделать это сами… У Вас есть оружие?

– Двустволка!

– Я про настоящее оружие спрашиваю, а не про охотничьи пукалки… Многозарядное, нарезное… В правлении обязательно должно храниться…