Борух Баклажанов. В поиске равновесия

Этносов подлил Баклажанову еще немного и продолжил расхаживать, словно караульный, меряя комнату шагами.

– Уж лучше б этот долбоящур деньги на лечение детей больных отдал, чем покупать вещи, в которых он ни черта не смыслит, – продолжал Эдик, несколько распаляясь, – хотя раздача денег – это не всегда подход правильный. Чаще нужна иная помощь – дать человеку осознание и инструменты для решения жизненных проблем, как-то подсказать и направить. Одним словом, дать удочку, а не рыбу. Но это, скорее, в теории, а на практике, когда вопросы жизни и смерти решаются в моменте, уже не лекции, а финансовая конкретика нужна, причем скоростная.

– Успокойся ты, чего завелся-то? Сдался тебе этот дурень? Пристроишь статую кому-нибудь другому – вещь-то штучная! – сказал Борух.

– Да я не только из-за этого. Меня город с его суетой и погодой достал уже, – ответил Эдик, – скорей бы в горы опять. Жду – не дождусь!

Последние несколько лет Этносов жил половину года на юге в предгорной местности, где снимал дом, наслаждаясь размеренной сельской жизнью, климатом и постоянными горными прогулками, которые полюбил еще с ранней юности.

– Удивительные перетрубации со мной происходят, скажу я тебе, – продолжил он, – вот живу я в городе – один человек. Одно нравится, другое не нравится, но в целом суета здешняя выбешивает. Постоянная трескотня эта про нефтяные котировки, мировые конфликты и силы сдерживания из каждого утюга льется. Нервный я какой-то стал. Уезжаю в горы – и я совершенно другой человек, как будто меня, городского, и в помине не было. Дом тот мне по духу ближе, чем квартира здешняя, что уж про горы говорить! Вот и получается, что полгода я один человек, а полгода другой. И где я в итоге истинный Этносов-то – там или тут?

– Текучее ты существо, – с улыбкой сказал Баклажанов.

– Вот верно очень подмечено!

– Да до нас еще подмечено было, – задумчиво ответил Борух.

Этносов продолжал в молчании ходить по комнате, то останавливаясь, то вновь продолжая движение и скрупулезно изучая паркет под ногами, после чего опять прилег на диван. Было видно, что всяческие мысли душили его изнутри, не находя выхода наружу.

– Эдик, а ты не пробовал что-либо написать? Попытайся систематизировать и изложить свои мысли в каком-то виде. Вот хоть по гипотезе Пуанкаре дай свое личное видение, – вдруг прервал молчание Борух.

Пару месяцев назад он заезжал к Этносову, и они долго ее обсуждали, хотя, пожалуй, Борух больше его слушал, поскольку тот имел профильное образование. Чувствовалось, что Эдик неплохо владел вопросом, объясняя все Баклажанову на элементарных примерах каких-то ящиков с электрическими лампочками и кусков картона с прорезанными в них щелями.

– А смысл? – резко прервал его Этносов. – Если этим сильно увлечься, то можно вывести массу потрясающих теорий, но при этом положить зубы на полку, поскольку за все эти фантазии общество платить не станет, разве что впоследствии мемориальную доску на стену дома приколотят. Да и до Перельмана мне как до Китая в коленно-локтевой позиции. Я буду смешон!

– Ну и пусть! – не унимался Борух. – Ты такой же, как и он – не лучше и не хуже – килограммы мяса и мышц и ведро крови. Просто он сделал, а ты нет! Может быть, ученые разглядят в твоих безумных мальчишеских идеях какое-то здравое зерно и придадут ему дальнейшую жизнь на пользу обществу? Смешон – не смешон – чего рассуждать-то? Истинное мерило гения – это время – все по местам расставит, а яд и гной современников с ними и уйдут. Будут твои опусы читать через 50 лет – значит, написал неплохо, а через 100 будут читать – то скорее хорошо написал.

– Проблема в том, что я не знаю, чем хочу заниматься! – начал Эдик после некоторой паузы. – Мне иной раз кажется, что я как разведчик-«нелегал».

– Что-то прям «нелегал» за «нелегалом» в последнее время, «нелегальщина» непролазная какая-то! – подумал автор (Борух же, согласившись, лишь чуть кивнул с легким приятельским укором). – И как же это? Поведай-ка! – сказал последний.

– Мне кажется, что я стою в каком-то торговом центре, а вокруг снуют люди. Мамаши с детьми фотографируются у какого-то смешного фонтана, народ катается на эскалаторах с этажа на этаж, и в воздухе стоит легкий гул разговоров. Я стою в странном забытье и понимаю, что меня сейчас будут брать. Я вижу в толпе этих людей, вижу по жестам и мимолетным взглядам, которыми они обмениваются между собой. Я знаю, как уйти, обойдя одних, и, перерезав путь другим, если надо, их ликвидировать. Я все понимаю… и потом прихожу в себя. Все тот же центр и те же снующие люди. А я? А я здесь…простой охранник.

– Лихо! – бросил Баклажанов.

– Я многое понимаю, но не знаю, куда это деть. На пользу обществу? И как? – продолжил Эдик. – И что есть теперешнее общество? Фасад яркий, а внутри балки гнилые – мне с этим обществом не по пути. Я в принципе людей терпеть не могу, а уж нынешних-то и подавно – смрад от них нестерпимый стоит и, лишь забывшись в тихом спокойном месте, можно не думать про все это, чем я вскоре и займусь. Мне не нравится современность, и ее продукт в виде культуры, политики и социума меня нисколько не волнует и не привлекает. Я не хочу оставлять о себе след или делать что-то для общества. Вернее, мне абсолютно плевать! Не хочу ничего сочинять, предлагать или потреблять от него, и чем дальше я живу, тем сильнее это мое состояние.

– Ну, в горы уедешь на время – хорошо, но с планеты-то всяко не спрыгнешь? – улыбнулся Борух.

– А у меня давно выработалось что-то типа безразличия к этой движухе под названием «людская жизнь», а интересует разве что музыка. Мы с ней вне всего этого, словно в параллельной вселенной. Лишь она меня волнует и задевает какие-то струны понимания гармонии.

– Как понимаю, современную музыку ты в расчет не берешь? – съязвил Борух, пригубив еще коньяка.

При этом Этносова сначала скрутило судорогой, как после удара под дых, после чего он разразился гомерическим хохотом, чуть не упав с любимого дивана.

– Видишь ли, Борисыч, какая штука, – начал он, немного придя в себя, – ничего ж своего нет, все тянут откуда-то, а когда ты плагиатор – ты вечно второй. Где голоса, где мелодии, чтоб «на разрыв»? Татух набьют, мотню на лицах отрастят, шлюхами обложатся – и давай шептать. Позерство сплошное. Это я не только о музыке, а в целом. Все на потеху толпе. Ильич, конечно, много дров наломал, но о Демьяне Бедном тонко подметил. Он, говорит, «идет за читателем, а надо быть немножко впереди». Где лидеры и кто они? Кумирам бы людей на свой уровень подтягивать, а они им с пригорка, как собакам, кости кидают – нате, мол, хавайте. Да еще не понятно, кто на пригорке – так что сбой какой-то в матрице. Вот оно современное общество: стремлений никаких, науки по боку – трусы сними прилюдно – тебя заметят, а дальше хоть на выборы.

Это был тот неловкий момент, когда Борух хотел что-то возразить, но не знал что. «А ведь «toucher»[24 - «Касание» (фр.) В фехтовании – укол, нанесенный в рамках правил.], – подумал он.

– Все это не ново, Эдик, – все-таки решился прервать молчание Баклажанов. – Клоуны всегда были в цене. Как говорится, «в пианиста не стрелять – он играет, как умеет», зато честно и от сердца.

– В цене-то были, но были клоунами, и место им было на манеже! – взорвался Этносов, даже чуть привстав с дивана, что делал крайне редко. – Что до честности, то Демьян тоже честным был, поэтому Бедным.

– Вот и получается, что странное нынче время, скажу я тебе – не понятно, как к нему относиться, – продолжил он, вновь приняв горизонтальное положение и скрестив руки на груди как новопреставленный, – вроде войн нет откровенных, двигайся да радуйся. Свобода слова опять-таки какая-то, хотя либералы вовсю помои на дедов собственных лить начинают – их бы к стенке поставить, а надо выслушивать. И где баланс-то? Так что свобода – вещь двоякая. Неужто она нам и вовсе противопоказана, и нас лишь беда общая сплотить может? Пошли бы лучше пустыри городские окультурили, так ведь надо еще миллионов тридцать положить, чтоб нам вновь внимать начали. Вот и получается, что вся свобода – эпатаж да клоунада пустая, в культ возведенные, а молодежь почин подхватывает – и вот тебе еще одно поколение «покемонов» на подходе. Схема-то нехитрая. Одни паркетные генералы кругом, боевых вот нет давно! Тужатся все, тужатся, а сделать не в состоянии ничего. Форма над содержанием торжествует, понимаешь?! Вот в чем беда нынешняя! Прости, если сумбурно.

Баклажанов слушал, не перебивая, периодически подливая себе коньяка для более внятного восприятия и анализа.

– А ты-то сам можешь ответить, зачем ты живешь и в чем твое предназначение? – наконец решился прервать его Борух.

Этносов заметно задумался, видимо, пытаясь понять, с чего начать.

– Лично у меня с вопросом о предназначении и смысле жизни отношения весьма непростые, – сказал он через некоторое время, встав и начав вновь мерно бродить. – Я стал задумываться над этим еще в школе. Уже в институте я поступил классически и искал ответы на глобальные вопросы в различных философиях, изучая греческую, древнеиндийскую (ведическую) и буддийскую школы, а также христианство. Пока тебе подобные, Борисыч, делали деньги, пили и шлялись по девкам, я ездил по странам Востока в поисках учителей, читал всевозможные книги, учил санскрит, чтобы читать в оригинале ведические тексты, и даже употреблял всяческие вещества, изменявшие сознание.

– Ну, я просто по-своему жизненный багаж нарабатывал, а сознание изменял по отечественной школе, – иронично парировал Борух со своим характерным прищуром.

– Я считаю, что имею право высказаться на данную тему, – продолжил Эдик, – поскольку у меня большой, живой и подлинно «инсайдерский» опыт, на который я потратил лучшие годы своей жизни. Я не знаю, где находится истина и есть ли она вообще, но убежден, что в человеческом обществе как таковом никакого абсолюта нет и все разговоры про смысл жизни и предназначение – это вата полная. Учитывая мои знания и опыт, я мог бы легко растечься мыслью по древу и вывести не одну теорию, но все они свелись бы к одному единственному выводу, что смысл жизни в ней самой, прекрасной и трагичной, непонятной и удивительной. Есть вечные идеалы, которые важнее любых поисков: любовь, семья, дети, родители. Вот и весь ответ на людские самокопания!

– То есть «дом, дерево, сын»? – не унимался Борух.

– Если так – то, считай, что «джек-пот» по жизни выхватил. Если прибавить, здоровье, фарт и дело по душе – то ты Будда! – улыбнулся Эдик.

– Ну, с делом по душе у тебя явные трудности – сам же говорил!

– Я б возразил, да аргументов нет, – как-то мрачно вполголоса ответил Эдик.

– На мой сторонний взгляд, – начал Борух издалека, – твоя проблема в том, что ты грузишь в себя, из себя не выгружая. Ты держишь свои знания и опыт внутри, не давая им дальнейшей жизни – отсюда хандра и метания твои. Актеру нужен зритель, писателю перо и бумага, а профессору студенчество, что в итоге подарит каждому из них возможность раскрыться и одновременно толкнет общий локомотив вперед. Так уж жизнь и человек устроены – ты взял, и ты должен отдать. Но самое трудное тут одно – встать с дивана.

Этносов слушал молча, не перебивая, и, уставившись в одну точку, продолжал упорно буравить глазами потолок.

– А что до «раскрыться» – то тут тоже дилемма: для себя раскрыться или для людей? Иными словами, на одной чаше то, что нравится, а на другой – на что способен! – продолжил Борух. – Может, тот же Перельман собак любил жутко и с удовольствием бы вольеры чистил в каком-нибудь приюте – и весь бы дар его псам под хвосты. Это хорошо, если одно с другим совпадет, а так жертвенность нужна, и опять это чертово равновесие лови.

За окнами уже стемнело, и Баклажанов, не желая более докучать, собрался и начал прощаться. Этносов проводил его до двери, по обыкновению еще раз подтянув рейтузы.

– Может, все-таки пару пустырей окультурим, Эдик? Как? Не надумал? – с улыбкой спросил Борух.

– И чё? – как-то многозначительно угрюмо бросил тот.

Шел Баклажанов в раздумьях и по пути забрел в одну из рестораций умеренного эпатажа. Осмотревшись вокруг, он занял угловой уютный столик у окна и, заказав коньяка с фруктами, уплыл далеко в себя, прокручивая в памяти давешний разговор. Перед глазами все еще стоял Этносов, а в голове вертелось его фирменное «И чё?». Кого же он напоминал Боруху? Полное диванное бездействие явно досталось от героя Гончарова, а дырявые рейтузы легко заменяли обломовский халат. Недюжинный интеллект в сочетании с абсолютной социальной беспомощностью указывали на Хоботова, но образ все равно оставался не завершенным. К кому же можно было отнести унылую тяжесть суждений? Это определенно был Печорин.

Григорий Александрович Печорин. «Герой нашего времени»

Произведения Лермонтова всегда были и останутся одним из основных столпов преподавания русской литературы в средней школе. Баклажанов был более равнодушен к поэтической составляющей, куда больше его привлекала проза. «Героя нашего времени» он перечитывал неоднократно, и с возрастом мало-помалу приходило все более глубокое понимание романа и главного героя. Из школьных лет Печорин вспоминался Боруху беспечным праздным дворянином, цинично противопоставлявшим себя обществу, и даже чем-то напоминал пушкинского Онегина. Вполне вероятно, что задачей образования того времени и было поставить на Печорине типично советский штамп барина-тунеядца, сознательно выдвигая в авангард лишь отрицательное. Эта задача была выполнена в полной мере, но чтобы докопаться до сути, всегда необходимо начинать с вопроса «почему?». Вопроса этого советское образование не ставило, а, стало быть, и ответа найдено не было.

Более глубоко Баклажанов начал анализировать главного героя лишь годы спустя, перечитывая роман вновь и вновь. Надо сказать, что Лермонтов пошел значительно дальше Пушкина, напитавшись от него всем чем можно, и выдавал мысли и идеи, которые рвут на молекулы весь отечественный интеллектуальный планктон и по сей день. Герои Лермонтова многограннее и несут в себе груз психологизма в отличие от легкого флера героев его предшественника. Поднимаемые же вопросы куда глубже и, размышляя над ними, у Боруха с трудом укладывалось в голове, как нужно было жить, чтобы прийти к пониманию чуть за 20, а к 26 годам уже положить это на бумагу, когда сам Баклажанов понял это ближе к 40. Правда, ходили слухи, что жизнь тогда текла быстрее, и возразить на это Боруху было нечем.

Знаете, зачастую человека можно узнать по одному поступку, а суть произведения понять по паре цитат. «Может быть, некоторые читатели захотят узнать мое мнение о характере Печорина? – Мой ответ – заглавие этой книги. – «Да это злая ирония!» – скажут они. – Не знаю», – значилось в конце предисловия к журналу Григория Печорина и являлось цитатой первой. Второй же была краткая выдержка из «Княжны Мери»: «Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? Для какой цели я родился… А верно она существовала, и верно было мне назначенье высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные; но я не угадал этого назначенья, я увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных; из горнила их я вышел тверд и холоден, как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлений, лучший свет жизни».

Печорину было дано многое. Дворянский титул давал ему возможность не думать о деньгах и заниматься формированием себя вне мыслей о хлебе насущном. От природы он был недурен собой, эффектно одевался и приятно пах, чем и нравился светским красавицам, которые, впрочем, быстро ему наскучили. Надоели ему и науки, ибо «ни слава, ни счастье от них не зависят нисколько, потому что самые счастливые люди – невежды, а слава – удача, и чтоб добиться ее, надо только быть ловким». Он был подобен второкласснику-гению на математике, сдававшему в конце урока учителю тетрадь с рисунками машинок и цветов вместо ответов на контрольную. Одноклассники смеялись над ним, но он был им не ровней, поскольку уже тогда в голове его роилось что-то масштабное, а окружающее лишь нагоняло скуку.