Борух Баклажанов. В поиске равновесия

Печорин перепробовал и понял многое, сформировав в итоге из себя цельную и подлинно горизонтальную личность, и был определенно героем своего времени, опередив его, но найти применения этому так и не смог. Виной ли тому были завышенная самооценка или слишком высокая заявленная жизненная планка с одновременным отсутствием рычагов для реализации этого в обществе – Бог его знает, но он сдался и сдался безвольно, распылив себя впустую. Но, отматывая назад, цель-то была, была та жажда, на которую просто не нашлось воды, а значит, были и потребности, которыми живет даже законченный скептик и мракодумец.

«Потребность». Слово какое-то с душком – так и отдает животным эгоизмом. Хотя смотря как разложить», – подумал в свое время Абрахам Маслоу и, встав с дивана, разложил все глобально на две группы. Первичные (врожденные) потребности он разделял на физиологические (потребность в еде, сне и размножении) и экзистенциональные (защищенность и некая уверенность в светлом «завтра»). По сути их можно было назвать и полуживотными. Именно на них обрывались все жизненные чаяния жертв «Эпатажника», захватывая разве что малую толику потребностей вторичных (приобретенных), отражающих уже духовную сторону человеческой натуры. Они, в свою очередь, уже подразделялись на социальные (потребность в общении, дружбе и любви) и престижные (потребность в общественном уважении и признании, а стало быть, и в социальном статусе). Это все, пожалуй, были потребности полковничьи, но многие метят и в генералы.

Что до генеральских, то они находились на вершине пирамиды и были потребностями духовными, представлявшими собой индивидуальную самореализацию и воплощение осознанного в жизнь. Как? Ну, по зрелости лет открыл чемодан с багажом и раздавай, как умеешь. «Единственная похвальная цель данного рождения – обратиться вовнутрь и достичь реализации. Больше здесь делать нечего», – словно вторил Маслоу Рамана Махарши.

Именно этой самореализации духовно наполненного индивида, являющейся высшей ценностью и смыслом жизни, так и не сумел достичь Печорин, а в генералы-то он метил. Как следствие, он выработал в себе комплекс «маленького человека», будучи не в силах что-то изменить. Комплекс этот по силе действия, пожалуй, разрушительнее комплексов зенитно-ракетных и обращен он был уже против него самого. Противостоять ему он был не в силах и в итоге сожрал себя изнутри и умер в 30 лет по пути из Персии.

«Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить – это уж Бог знает», – писал Лермонтов в конце предисловия к роману. Что же это за болезнь, сгубившая Печорина, и над названием которой люди бьются уже не один десяток лет? Это синдром «И чё?», порождающий в человеке безвольное равнодушие! Об этот набор букв разбиваются теории любого толка на пути в поиске себя. «И чё?» – это путь слабых. Да-да, дорогой читатель, Печорин был слаб, как бы ни тяжело будет это принять его поклонникам. Был ли среди них Баклажанов – вопрос сложный, скорее ближе ему был Арбенин.

Александр Сергеевич Арбенин. «Я хочу рассказать вам…»

Перечитывая в очередной раз прозу Лермонтова, Баклажанов наткнулся на одно эссе, датированное примерно годом ранее начала работы над «Героем нашего времени». Оно было очень короткое, явно не законченное, и об истории его создания было мало что известно. Называлось оно «Я хочу рассказать вам…». Перечитывая эссе, Боруху раз за разом все больше казалось, что между главным героем и Печориным было что-то общее. Скорее у него это было на уровне ощущений, поскольку «имен, паролей и явок» он предъявить не мог, но сердце врет не часто.

«Александру Сергеевичу Арбенину было 30 лет – возраст силы и зрелости для мужчины, если только молодость его прошла не слишком бурливо и не слишком спокойно». С рождения он рос избалованным ребенком и «умел уже прикрикнуть на непослушного лакея», а с 7 лет и вовсе уже неплохо видел людей, с презрением улыбаясь на «низкую лесть толстой ключницы». С раннего детства ему была присуща та же страсть к разрушению, которой сполна обладал и Печорин. Именно из-за печоринского эго погибают черкешенка Бэла и Грушницкий и разочаровывается в дружбе Максим Максимыч, а Мэри и Вера страдают от неразделенной любви. «В саду он (Арбенин) то и дело ломал кусты и срывал лучшие цветы, усыпая ими дорожки. Он с истинным удовольствием давил несчастную муху и радовался, когда брошенный камень сбивал с ног бедную курицу».

Чем чаще Борух искал сходства у этих героев, тем больше их находил. Это и «железное телосложение», которое помогло маленькому Саше превозмочь корь, и «раннее развитие умственных способностей», и, наверняка, многое другое, если бы у эссе было продолжение. «Если бы, если бы», – лишь размышлял Баклажанов, а Анри Этьен уже все давно сказал.

В сухом остатке это были два разных произведения, два героя и две судьбы, как две параллельные прямые – для Евклида все очевидно, но Борух Евклидом не был. С каким-то дьявольским остервенением он упорно продолжал искать точку соприкосновения, педантично и безжалостно вынимая из себя душу.

«30 лет», – крутилось в голове у Баклажанова. – Эта цифра была для них словно водоразделом. Один в этом возрасте ушел из жизни, повествование же о другом с него только начиналось. А если предположить, что две прямые – это линии жизни каждого? Тогда получается, что одна оборвалась и перешла в другую, а точкой и были эти «30 лет»? Если так?».

– Уже теплее, – усмехнулись Риман с Лобачевским, – но это, похоже, геометрия Боруха?!

– Умничать изволите? Можно и слева направо – не принципиально! – бросил Баклажанов.

– Что творится-то, коллеги? Что за гуманитарная геометрия? – не выдержав, подключился Евклид. – Я пожилой грек! Да что уж там – я древний! В конце концов, я «отец геометрии» и дочь свою блюду.

– Вы, папаша, остыньте! Это «Баклажанова геометрия» – так и зафиксируем, – снисходительно ухмыльнулись те. – Он же ощущений сын – правым полушарием живет. Нехай играется – лишь бы не навредил!

– Лирики откусаются еще – вопрос времени! – буркнул в ответ Борух.

– Поглядим!

Чем чаще Баклажанов перечитывал Лермонтова и испепелял глазами собственные нарисованные графики, тем больше логики в них видел. Он вообще был силен в самоубеждении. Ему казалось, что один словно передавал другому какую-то эстафетную палочку, вложив в того все то, чего сам не смог реализовать, по-отечески с надеждой смотря ему вслед.

Этот чертов «И чё?», зарывший столько талантов, примеров чему Борух видел немало. Но где же панацея от этого гадского недуга? «Увидеть в себе себя и найти силы дать этому ход – вот средство. Определенно. Увидеть и дать ход», – думал Баклажанов, всматриваясь в окно в уже кромешную темноту ночи. Это очень трудно и дано не многим, но кто-то должен.

Борух вспомнил, что был должен за коньяк, расплатился и ушел.

«Благосклонный» с «Благословенным» и два Борисыча

Было уже далеко за полдень, а точнее сказать, ближе к четырем дня. Баклажанов открыл глаза и, уставившись в потолок, начал внимательно изучать люстру. Полежав так минут десять, он нехотя встал, все так же накинул халат и начал слоняться по квартире. Своим обычным выверенным временем маршрутом он пошел на кухню, достал из холодильника бутылку белого вина и, бросив в бокал льда, налил три четверти. Затем он все так же вышел в зал, подошел к большому зеркалу и, уставившись в него, начал внимательно изучать себя.

– День добрый, Илья Ильич! – сказал Баклажанов, чокнувшись бокалом с собственным отражением и вспомнив, как когда-то сравнивал Этносова с Обломовым.

– Мое почтение, Борух Борисыч! – словно ответило отражение.

Выглядел Борух неважно после вчерашней полуделовой встречи в ресторане.

Ничего в его жизни не менялось. Он уже давно ничем не занимался, окончательно закрыв все проекты и лишь изредка контролируя имеющееся, которое функционировало без него, и был пока еще завидным для кого-то холостяком. Он все меньше видел в чем-то смысл и раз за разом ловил себя на мысли, что стал походить на Этносова. Последние три года пил Баклажанов все сильнее, бывало, пропадая где-то сутками с алкоадептами разных мастей, знакомыми и не очень, и «черные» полосы становились длиннее «белых». Беспокоило ли его это? Возможно, да, ибо задумывался он над этим все чаще.

Досмотрев заканчивавшийся «Отпуск в сентябре» с Олегом Далем, он допил вино и, немного повеселев, взял телефон и начал просматривать недюжинный список пропущенных вызовов. В этот день Боруху Борисовичу Баклажанову исполнилось 40 лет. Он был все так же молод душой и в чем-то по-мальчишески бесшабашен, но уже давно каждый день рождения нес в себе какой-то тяжкий груз подведения промежуточных итогов.

«40 лет», – вертелось в голове у Боруха. Он сидел некоторое время в задумчивости, затем включил звук у телефона, который тут же зазвонил.

– Доброго дня, Борух Борисыч! – послышался в трубке знакомый ироничный голос.

– Рад тебя слышать! – ответил Баклажанов, узнав своего товарища-адвоката.

– Хотел по телефону поздравить, но понял, что сто лет тебя не видел. Давай-ка часа через полтора в ресторане нашем том пересечемся, где обычно, – предложил он.

И, действительно, виделись они довольно редко. Это могла быть пара-тройка коротких встреч в году, а то и реже, но он был для Баклажанова из разряда тех приятных людей, не видя которых часто, просто понимаешь, что они где-то есть.

– Добро, до встречи! – сказал Борух и повесил трубку.

Баклажанов вызвал такси и, постояв, как обычно, под холодным душем, начал собираться. Он надел костюм и, проверив правильность узла галстука и длины в аккурат до центра пряжки брючного ремня, вновь посмотрелся в зеркало. «В целом недурен. Шансы еще есть», – подумал он и, еще раз вдохнув и оценив букет собственного парфюма, вышел из квартиры.

Подъехав к ресторану и расплатившись, Борух зашел внутрь. Это было заведение, где они и их окружение часто встречались по разным поводам, ставшее со временем чем-то знаковым и бывшее многому свидетелем. Кухня там была средней, но атмосфера спокойной и доброжелательной. Оглядев большой освещенный зал, Баклажанов увидел своего товарища, который уже занял уютный угловой столик. Тот, завидев Боруха, встал из-за стола и сделал пару шагов ему навстречу. Они пожали руки и обнялись.

– Рад видеть тебя уже воочию, «Благословенный»! – сказал он.

– Категорически взаимно, «Благосклонный»! – ответил Борух.

Товарищ был пониже Боруха ростом, но телосложения также крепкого, ибо в ранней юности занимался дзюдо. В школе он был довольно задиристым, но восточные нотки той борьбы придали ему мудрости, что в итоге положительно сказалось на характере. Борьба та вообще толково формировала людей и была какой-то чудодейственной природы, примеров чему Баклажанов видел немало и некоторых весьма ярких. Годы были не властны над его густой черной шевелюрой, и он все также ехидно иронично улыбался, как и много лет назад. Звали его Харитон Вальков.

В школе мальчишки иногда называли его «Харей», за что им не раз прилетало в челюсть, и со временем все как-то само собой пришло к греческому значению его имени, что он уже благосклонно принял.

Одет он был менее почтенно, нежели чем Баклажанов, и выглядел неважнецки из-за той же страсти, присущей им обоим.

– Какие новости, Харитоныч? – спросил Борух, когда они уселись за стол.

– Ну, новость у нас у всех сегодня одна – твой юбилей! – ответил тот, налив по первой.

– Мда, примерно половина жизни позади, – задумчиво сказал Борух.

– И, возможно, лучшая ее половина! – продолжил Вальков, подбодрив приятеля, как умел.

– «Лучшие годы своей жизни я провел в разврате и пьянстве. Собственно, поэтому они и лучшие».

– Слыхал-слыхал, Генрих Четвертый вроде говорил, – сказал Вальков.

– Не тебе хоть лично говорил? Ты ж у нас человек авторитетный!

– Лично не говорил, но мне передавали, – ухмыльнулся Харитон. – Давай еще «по 50». Поздравляю тебя! При нашем образе жизни 40 лет уже неплохо!

Говорили они долго, обмениваясь новостями и вспоминая многое и многих. Боруху между тем периодически звонили с поздравлениями их общие знакомые. Некоторым они звонили сами и вдвоем разговаривали по громкой связи.

– А давай «…» позвоним, а то давненько его не слышал, – предложил Баклажанов.