Планета в клетке

– Домой, господа! Уходим!

Как ни забавно, вид бегущего короля совершенно успокоил присутствующих. Быть может, потому, что Джонатан не выглядел испуганным, но встревоженным – и опять же, не за себя.

Неторопливо появился начальник разведки.

Пока луны менялись местами на северном склоне неба, дамы и господа, не теряя достоинства, удалялись в альпийские кущи, полезные для львиного здоровья.

Там ещё некоторое время мелькали их фонарики. Мифический звон колокольчиков терялся среди их ропота и смеха. Да, они смеялись… таков Малый народец. Их гораздо труднее заставить плакать.

Но выражение румяного лица Джонатана, задержавшегося с остролицым в арьергарде, не было весёлым.

– Это то, что я подумал?

Остролицый огрызнулся:

– Откуда я знаю, ваше величество, я ведь не информант, чтобы читать мысли. Я всего лишь глава вашей разведки.

Джонатан не оборвал хамоватого разведчика, но, скрывшись за стволами травы, последний раз обернулся.

Лужайку, залитую прыгающим светом, увидел он. Клавдий со своей умной подругой медленно поднялись. Варианты рыжего отлично гармонировали с зеленью лужайки.

Серые Врата приближались, когда Ионафан жестом остановил спутника. Тот вопросительно приблизился, хотя кобыла загарцевала и вдруг раздула ноздри, точно учуяв что-то постороннее.

И была она права. Ибо запах небытия совершенно излишен для нашего мира.

Далеко на востоке ещё виднелась последняя пара змей. Та, что смотрела на мир без иллюзий, ярко осветилась мелькнувшим из ниоткуда светом. В её глазу отчётливо зажёгся пронзительный шарик огня.

Ионафан сделал жест, который можно было истолковать только, как просьбу или приказ отдать что-то. Младший послушался. Склонив голову, он рылся в седельной суме. Затем он протянул нечто блеснувшее старшему. Тот забрал протянутое и тут же поднял свободную руку.

Разом луны погасли. Только змеиное изваяние, будь оно одушевлено, смогло бы что-то разглядеть в такой тьме.

Правда, случайное облако тут же отплыло.

Ко вратам неторопливо рысил старший всадник. Он держался за упряжь одной рукой. Другой он стиснул длинную гриву кобылы, порывавшейся удрать вместе со своим всадником, который теперь неподвижно свисал с седла. Его руки касались редкой выжженной травы, а выражения глаз не сумела бы разглядеть мрачная статуя – слишком далеко.

Ионафан не добрался до Врат. Он шепнул тайное слово, и конь замер. Некоторое время всадник со своим печальным ведомым напоминал по неподвижности камень. Внезапно он ожил и, бросив на произвол степи ведомого, так скоро погнал коня обратно к ограде из змей, что на мгновение слился с темнотой.

Рассказывает «военнообязанное лицо».

Она рассматривала то, что вытащила из нутра моих командирских, а я с пола рассматривал её – и в этом повороте играющего света она была чудо, как мила.

Она отошла так, что я её не видел. Я знал, что невесомая штучка занимает места не более, чем ромбик между её согнутым указательным и большим пальчиками. Спрятала.

– Не похоже на грязный обломок, которым грязный солдат соскабливает щетину.– — Сказала она, протопали ножки. Я задрал голову. Она, глядя на свечу сквозь метеоритное стекло, любовалась пламенем. Пистолет лежал на рогах кровати.

– Зато часы теперь будут показывать верное время.

Часы мои – благородный гибрид войны и мирной жизни – она заново собрала ловкими коготками, завела, захлопнула крышечку, а затем чувственным и ласковым движением положила в изголовье постели, за что я испытал благодарность к ней.

Ценю хорошее воспитание, не покидающее человека и в трудную минуту – не декоративное украшение, а истинную драгоценность.

Она подхватила своё оружие, и теперь правая её рука была направлена в мою сторону, а в левой она держала моё жалкое военное зеркальце. Чем-то оно ей глянулось.

– Ради любви к логике, – взмолился я снизу, – щетина тоже грязная?

Она думала о своём и, наконец, заговорила:

– О чудище обло, озорно, огромно и лаяй. Когда же ты будешь повержено? Когда же ты будешь разрушено? Что придёт на твоё место?

Я терпеливо выслушал приблизительную цитату из старейшей Летописи Мрака. Я даже вспомнил, кому принадлежат эти слова. Она глянула вбок и вниз.

– Больно вам?

Я промолчал.

– Если бы вы были на стороне свободы, – присаживаясь, для чего ей пришлось подобрать юбку, и, наклоняясь к моему раненому запястью, сказала она.

– То что бы было? – Без вызова спросил я. Отверстие в моей руке ныло от потери, словно я долго писал роман, а, дописав, остался один одинёшенек и задохнулся оттого, что герои мои ушли куда-то.

– Вы были бы на стороне свободы.

Потом она вышла.

«Так она отняла у меня Последнюю Вещь в первый раз». – Прочитал только глазами, не вникая, летописец и неопределённо ухмыльнувшись, отозвал из пруда Покорного маленького солдатика. Тот вышел на твёрдое воздушное крылечко и, отбив шаг-другой, замер. Летописец, не глядя на него, записывал последнюю фразу на листок обыкновенной бумаги. Рядовой вдруг свалился на стол. Летописец с состраданием посмотрел на него и деликатно двумя пальцами вернул в строевое положение. Шёпотом пробормотал слова извинения, пожал плечом так, будто над ним подымалось крыло.

Пропущенное слово тревожило, – комар тоненько подвывал над ухом, в самом мозгу, и было имя комару – сомнение.

Из летописи тьмы.

Их было семь и вовсе они не были голодными духами. Совершенно цивильные господа. По виду – кто массивный с хоботом, кто предпочитал ползать на бронированном животе, кто смеялся диковатым смехом и прочее.

Нет, ну седьмые – они очень напоминали людольвов и вообще, они, кажется, не одобряли проект. Эти господа так и остались загадкой, их мир находился страшно далеко за Балконом. Им сопутствовали, сообщает предание, какие-то птицы. Но, возможно, это ошибка при передаче информации, выдуманная подробность.

Остальные шестеро приземлились, конечно, не одновременно. Но после небольшого выяснения отношений в предбаннике Детского Сада, поломав несколько вполне лояльных планет, пришли к Соглашению.

Теперь вопрос – что погубило людольвов, способных, как и всякие, совершенно – я подчёркиваю и обращаю ваше внимание на подчёркивающую линию – совершенно невинные – существа, убивать даже взглядом при необходимости?

Как и всегда, когда виноваты родители – мужчина и женщина – Первопричина, да Она, Она, погубила их к Своему горю и недоумению.

Когда они были переделаны настолько, что уже не могли убивать взглядом, полным любви, когда и самой-то любви, о печаль, о ужас, – поубавилось в них, вот тогда они и стали вспоминать, как всё было.

Но и забывать сразу же.

Тогда уже Шестеро построили клетку вокруг мира. Не слишком просторная, со всякими утомительными подробностями вроде узловатых ржавеющих сочленений, она была двойной. Пруты сплава покрыли изоляцией – чем-то вроде плотной шкуры – и рассеивающим антирадаром.

Правильный куб, – возле полюсов пустовали широкополые конусы, – простирал свои характеристики на расстояние в три планетарные атмосферы.

Шестеро устроили Эдем. Сначала добровольно и с глубоким детским интересом, а потом по мере утраты ума и любви – тоже добровольно, как экземпляры эксперимента, приняли участие в этих делишках людольвы. Но они уже были испорченные – в буквальном смысле испортился механизм, бережно сочинённый Первопричиной. Так снимается хороший фильм – продумываются в сценарном листе главные моменты, а детали сами совпадают, ибо главное-то сделано на совесть. Рабороботы потоком выходили с конвейера изобретателей. Совсем испорченное сырьё во имя гуманности и голубого неба уничтожалось.