Глобус Билла. Четвёртая книга. Дракон

Энкиду заторможенно распрямился. Во всём его развёрнутом формате ощущалась растерянность, но поклонник почвы не собирался сдаваться. Да и признаков обморожения Билл, подходя к брату, не приметил.

Куртка была застёгнута под горло и большой квадрат лица, чуть побледневшего и как бы выгоревшего от мороза, показался Биллу готовым портретом для галереи их общего страшного дома.

– Я укрыл пальму.

Билл мысленно покаялся – ведь забыл.

– Да ведь ты сам говорил, здесь погода меняется… – Виновато откликнулся он.

Энкиду с чувством качнул башкой.

– Это надолго.

И с этими словами, поселившими в душе Билла смятение, снова принялся скрести лопатой затоптанный наст. За ним тянулась полоса ожившей испуганной земли.

Билл прошёл несколько шагов и что-то почувствовал. В воздухе возникла трёхмерная декорация – падающий снег кружил голову.

Билл оглянулся – на расчищенную тропу невинно падали огромные пушинки, похожие на тополиные июльские. Билл видел, что Энкиду остановился и глянул на одну… живёхонькая, она осела, вскипев, на его предплечье.

Билл, с удивившей его самого поспешностью, отвернулся и зашагал со двора – туда, где снежная мягкая, как ангорская шерсть, дорога скатывалась к прибрежью, мимо чёрно-белого леса, за которым таились виденные летом разрушенные заводы с привидением… Билл поёжился, и не от холода.

Пока Энкиду трудился, сражаясь с призраком, который и сам скоро сгинет, Билл думал. Ах, нет – бывало, что мысли сами пережёвывали его мозг, ту часть, что ответственна за воспоминания.

…Мать, которая нашла убийц сына. Не забудь.

За проливом снега полно, но и он не в силах запорошить войну, спрятать по самое дуло хоть одну пушку.

Он мотнул головой и увидел, как снежинки вспорхнули с его рыжей щетины. Покровитель зимы нуждается в дамском шампуне от егозливых перхотинок.

Дядины слуги, наконец, покажутся?

– Оправа из самого простого металла. А камень, поверь, недорог.

Кажется, он произнёс это вполголоса.

Он отставил лопату, воткнул её в пирамидку снега и стебло вошло легче, чем ложка в полурастаявшую грудку сахара. Земля была верна руке Энкиду даже в этом обличье. Он взглянул на руку, размотав платок – в сердцевине широкой лопаты ладони отпечаталось клеймо поставщика. Он знал, что означает это углубление. Ромб сердца – знак хозяина земли.

Камень. Статуя-валун… алмаз… кости земли… кого напоминали ему мягкие очертания рощи, где снег неподвижен и всё же, как всякая живая тварь, способен уползти, спасаясь?

Кости под снегом так же белы, как были.

Жестокий мороз сгустился из некогда тёплого воздуха, и луна среди шпилей дядиного города повисла в третьем часу дня.

Водичку у берега сковало, синий лёд толщиной в бронированное стекло волновал воображение всякого, ступившего на этот чудовищный кубик из холодильника творения. Билл далеко зашёл от берега, и тёмная полоса песка казалась волной потустороннего моря.

Подо льдом крутилась тень. Билл не сразу её приметил, как привидение, уже с полчаса дожидающееся за плечом, когда же ему окажут уважение.

Тень поддала снизу, и пудовый слой льда еле приметно задрожал, будто запел кто-то, обладающим всеми нотами на семи линейках. В полусотне шагов поднялся завиток белого воздуха. В океане была оставлена кем-то полынья.

Биллу блажилось, что сквозь лёд на него смотрят. Не признаваясь себе, что слегка испуган, он пошёл – но не к берегу, а в океан.

Края полыньи потрясли его, как откровение из забытой книги пророчеств. Он замер у изломанного круга. В полынье всплыло что-то вроде реанимированной воды, и бурун тепла накрыл заплатанные сапоги Билла.

Пар поднялся, завиваясь. И тотчас всё умолкло. Билл сообразил, что стоит над огромной глубиной, на стекляшке, но это не смутило его. Мохнатое небо нависало всё ниже, в середине тоже имелась прорубь, но стоял ли кто на её краю, неизвестно.

Билл вернулся по насту, то и дело оскальзываясь и выражаясь, оглядываясь при этом. Белое убранство не украсило замок, не прикрыло неприглядностей – напротив, чёрные тени обрушения и трещины стали явнее, а плети вечного растения выглядели вовсе зловеще: эдакий мировой змей, сжимающий, ради тепла, наземное жильё.

Синий нос Билла неприятно контрастировал с красным ободком на востоке, предвещающем новый, более жестокий мороз. След драконьей присяги выцвел, но в определённом ракурсе слабо подсвечивал под кожей.

У крыльца выросла высокая фигура Аса. Тот отказался от щедрот хозяина, и теперь в блестящих сапогах и строгой шинели, натягивая скрипящие перчатки, соединял длинные пальцы замком, чтобы холодная кожа убиенного животного лучше обтянула его узкие ладони и широкие запястья. Образ немилостивого ангела шёл ему, и Билл ревниво спросил, щедро шмыгая:

– Борода, как? Заиндевела? Чай, примёрзло хозяйство-то…

Холодно сделалось в доме. Мардук в первую очередь позаботился, чтобы в комнатах девиц было тепло, и строго-настрого запретил «дышать там у них».

Вечером Шанни пригласила на зимнее новоселье, это стало первым радостным событием зимы. Хозяйка была румяна, в обаятельном мешковатом свитере, безумно красящем её женственность, и очень мило грела маленькие руки у переносного камина. Корявую батарею прикрыли ящиком из тонких полос драгоценного дерева, и волны душистого тепла кочевали по комнатам резиденции. Иннан вошла, как напоминание о весне: джинсы её голубели, отцовский шлафрок делал образ власти домашним.

Залезая в пушистых домашних туфлях на диван, Иннан молвила:

– Косматое сердце у эридианской зимы.

Этот поэтизм понравился Шанни, но мужчины как-то погрустнели – видать, забоялись, что их тоже заставят изысканно выражаться. Но девицы были умны не в меру, и тему после согласования взглядов сменили.

Мужчинам этим вечером было откровение, надолго возбудившее их мысли тщетой вечного поиска и мелкого тревожного любопытства домашнего кота – что принесли в сумке? Зачем понесли на кухню? Что это значит всё?

Иннан после ужина сказала:

– Не люблю я этот новый год.

Вот уже неделю, как Мардук раздражённо разрешил Иннан проводить время с молодыми господами сколько вздумается, «забыв приличия и законы» и «раз уж всё катится в этом мире в тартарары, сиди с ними, бесстыжая».

Впрочем, ворчал он скорее, чтобы удовлетворить неведомых галактических клерков, следящих за соблюдением всеобщего неведомого кодекса, а сам еле удерживал в углах губ довольную ухмылку. Было и ещё кое-что приятное в этой перемене. Мардук стал всё реже оставаться с ними после трапезы. Он словно нарочно отдалился, воздвиг барьер и стал подчёркивать всё чаще свой возраст и разницу интересов.

– Кроме того, вас пятеро… а я один. Куда я против таких умных да больших.

Шанни вполне искренне просила его не дурачиться, но хозяин принял решение… оно интриговало, но задумываться насчёт его содержания не хотелось.

– Да… не люблю. – Подтвердила Иннан в ответ на вопросительные взгляды аудитории. И тут последовала замечательная информация. – У меня же день рождения в канун нового года.

И Иннан назвала какую-то дату, по летоисчислению Эриду после катастрофы. Биллу, который вообще был не на короткой ноге с цифрами, дата ничего не сказала.

Но сначала все попросту, как говорится, онемели. Кроме Шанни, для которой подробности жизни Иннан не составляли тайны.

Расспрашивать почему-то не спешили.

Девушки свили гнездо из тысячи пледов на принесённом из заброшенных покоев диване, тютель-в-тютель лесная прогалина и размер подходящий. Разве что прогалины не бывают обтянуты натуральным шёлком.

Шёлк побит временем, а пледы – империя моли, но всё освежено и проветрено. Да и сами девицы на диво новенькие, умытые зимой.