Планета в клетке

Собеседник вкусно показал зубы. Это улыбка, догадался Кузьма Ильич, и принахмурился.

– Как дамы в городе говорят. – Объяснил парень с повадками гиеновой собаки. – Радио ОБС. Одна дама сказала.

– Дама, значит.

Кузьма Ильич стал ужасно грозен и молвил:

– Откуда она знает про другой счёт?

– Да ведь дама-то и не знает.

«Эдин это…»

Это слово и было нечаянно написано составителем картотеки на основном листе, пока работал он над черновиком.

Потом было оно перечёркнуто и добавлено уже на другом листе – Эдин, лагерь первый, Один, Единица, одиночка.

Лагерь Единица был ужасен. Клетки и вольеры. Протянутые сквозь прутья многообразные руки. Прутья обыкновенные железные. Жирные от смазки.

Поверьте мне, я вовсе не для того рассказываю, чтобы внушить вам омерзение, вызвать вполне понятную брезгливость. У меня брезгливости-то нет, у меня жалость.

Вот что писал автор картотеки:

«… …. ……. ….. …. …… …… … … …. ……»

/Цитата утрачена/.

– Вы оторвали головы фигуркам в газете, которую вам дали для технических нужд. Почему?

– Полагаю, ваш психолог немало заработает, когда напишет вам на эту тему маленькое исследование.

– Вы намекаете на извращение чувств, которое психологи везде видят?

– А вы?

– Мы думаем, что у вас повышенное уважение к человеческому лицу.

– Ну, это же хорошо?

– Вы разрезаете тюбик с пастой для зубов, чтобы использовать по возможности весь материал?

– Да. Хотя она закончилась несколько лет назад, так что вам придётся поверить мне на слово.

– Вы гадаете по случайным разговорам прохожих?*

– О да.

– Когда вам предстоит важное новое дело, вы красиво одеваетесь и приводите себя в наилучшее физическое состояние?

– Конечно. Только вам следует поработать с лингвистом. Тут следовало употребить другое грамматическое время. Впрочем, и эта роба довольно симпатичная. …Вы не ответили, хорошо ли, что у меня повышенное уважение к человеческому лицу?

– Вы заметили?

– Смотря, что считать лицом и кого – человеком.

(Допрос был прерван, так как лицо, его проводившее, удалилось, раздражённо дёргая хвостом).

*Вопрос вычеркнут, но прочесть удалось.

Разговор возле ограды.

Протяжённая территория в центральной части полуострова, предназначенная для диких животных, огорожена, и сама ограда примечательна. По всему периметру степи двоятся парные скульптуры скрученных дюжих змей, рельефных, как мускулистые руки. Каждая пара обвивает могучую колонну, будто из земли проросло древо, укоренённое столь глубоко, что сама мысль не смеет последовать за его корнями.

Головы змей, благородных очертаний и с легковую машину каждая, в ту ночь соприкасались по-лебяжьи. Степные тени увлечённо играли в пустых глазах статуй и наполняли призраком дыхания раздутые ноздри. Ещё одна особенность могла бы остановить взгляд наблюдателя.

Змея слева в каждой паре выглядела мрачной, правая, с приоткрытой и приподнятой на углах пастью, несомненно, посмеивалась.

Степь была необъяснимо темна под тремя лунами, взошедшими разом. Вот они – с пивной котёл, почти правильной формы оранжевая Фата над невидимым океаном на востоке, маленький треугольный обломок – младшая Леля – в этот час она издавна занимала место над зубцами южного леса, и покачивающееся бледное лицо с голубыми глазами и губами по имени Мен.

Голубоглазая всегда помещалась над степью и настойчиво двигалась над полуостровом, снижая полёт. На прохожих бюргеров она производила сильное впечатление. Им начинало мерещиться, что она намеревается упасть на улицу именно их тишайшего городка. Конечно, это оптический кунштюк – Мен всегда катилась в прорытом небесном тоннеле к тяжёлым низким горам, похожим на спящих слонов. Выпасть шансов у неё нет, хотя лузы не заросли, а ближе к Шву имелось слабое место. Если бы Мен подтолкнули, она бы скривила траекторию к северной лузе, а тогда и весь тоннель раскачало бы, как неустойчивый, плохо закреплённый жёлоб.

Решётки львиного парка ярко блестели, и только иногда легко пролетающее над степью чужое облако стирало тенью смеющийся лик змеи или целую пару этих занятных любовников. В эти минуты решётка растворялась в черноте.

Так всегда казалось приближающейся с мерной музыкой топота конной эскадрилье. Сегодня их было лишь двое. Тёмные кони скакали весело, их удлинённые лики отпечатывались на мелкохолмистой скатерти стократ увеличенными, и это пугало маленьких животных и прочих жителей степного града.

– Смотри, смотри, Ионафан. – Негромко молвил один из всадников.

Последовало выразительное молчание. Спросившему не было нужды дожидаться ответа. Краем зоркого глаза он заметил, как гигантский теневой профиль командира кивнул ему. Вижу, говорил он без слов.

Решётка растаяла в лунном свете, и за призрачной поблескивающей паутиной проступили львы, жёлтые и спокойные.

– А что, Ионафан. – Заговорил младший с тёмным лицом и светлыми глазами под туго перетягивающим лоб платком. – У тебя не бывает необычного чувства тут, под горой?

И он сделал движение вверх сильным подбородком. Там, в сером прозрачном небе виделись всякому гигантские львиные лапы и колесо с обломанными спицами. Расколотили небожители старинный буфет вкупе со швейной машиной.

– Чувствуешь, не иначе – вышел из клетки.

Тот, кого назвали Ионафаном, по всей повадке человек почётный, чьё лицо оставалось в тени полей шляпы, спокойно проговорил:

– А то нет, что ли.

Младший выслушал и, наклонившись к массивной голове коня, ласково дунул из трубочки губ в острое дрогнувшее ухо.

– Я слышал историю об отпущенном мире. Вроде как сбежала Вселенная.

Старший, вытаптывая яркий блик Фаты копытами своей пепельной чудовищной стати кобылы, даже не глянул на гору – что он, не видел бабушкиного буфета?

– Квадратный диск… – Усмехнувшись, ответил он, и кобыла с ним вместе фыркнула: