Сказка про Ливень

Он ждал. Он ждал ее «Да», с каждой секундой все отчетливее понимая, что сегодня молчание отнюдь не знак согласия. И все же. Все же он ждал. Он всегда ее ждал, а вот удержать не смог. Как сейчас. Нет, сейчас не так.

– Оля, – крикнул он, ударив в сердцах по рулю, – Оля, какого черта у нас происходит! Я тебе нужен.

Не надо, – она шептала, она все еще не могла говорить: что-то не так с ее голосом, с ним что-то случилось, и он пропал, оставив ее один на один с великим волшебником. Совершенно немую.

– Оля.

– Пожалуйста.

– Послушай.

Она подняла глаза к небу. Конечно, у нее над головой была только крыша его авто, но она подняла глаза к небу: она молилась, молилась, чтобы он замолчал, а если это невозможно – чтобы ее поразила молния, хотя падение метеорита тоже сойдет, лишь бы прямо сейчас. Но тщетно. Сегодня небо не было к ней благосклонно. К счастью для всех.

– Оля, послушай, – он взял ее за руку, прикоснулся сухими искусанными губами к тыльной стороне ладони и зашептал быстро-быстро, – Оленька, Олечка, ну, послушай меня. Прости, прости меня, я знаю, я болван. Я больше не буду. Просто поверь. Я вижу, я знаю, что тебе плохо. Я знаю, что я тебе нужен. Тебе нужен Дима, к которому можно прийти и молчать всю ночь до утра и уйти, не сказав ни слова, Дима, который будет слушать все, чтобы ты не сказала, и который забудет все, если так надо, а если очень надо, то потом вспомнит и то, что забыл, и то, чего никогда не знал. Я знаю, что я тебе нужен, я знаю, что все испортил, я знаю, что повторял это тысячу раз, но разреши мне просто быть рядом с тобой, когда тебе плохо, когда я тебе нужен. Просто быть рядом.

Она молчала. Она молчала, когда высвобождала свою руку из его руки, когда открывала дверь и уходила, не сказав на прощание ни «Пока», ни «Спасибо». Она молчала и тогда, когда его уже не было рядом, она молчала, открывая свою дверь, разогревая ужин, глядя на силуэты в его окне. Она его ненавидела и презирала его за то, что в его окне есть другая женщина, а еще больше за то, что эта несчастная не знает о том, что у него есть некто Оля, которая ему, в общем-то, никто. За все слова, но главное за то, что все эти слова были ложью, насколько бы сильно он в них не верил. Она хотела прийти к нему в квартиру и позвать ее по имени: «Анжелика, –сказала бы она, – Анжелика, беги от него. Со скоростью голодного гепарда беги от него. Потому что я его уже испортила. Я испортила замечательного мужчину. Настоящего волшебника. Я его испортила и выкинула за ненадобностью. Я последняя сволочь. Я себя ненавижу». Нет, так бы она ей не сказала. Так она говорила своему отражению в зеркале. А потом она вышла в туман и отправилась в совсем другую квартиру.

***

Я звонил по ее телефону в сотый, в тысячный раз с тех пор, как она сказала, что не хочет больше меня ни видеть, ни слышать. И она не брала трубку. Это, очевидно, было логичным и последовательным поведением. Она не хотела говорить со мной, ее телефон высвечивал мое имя на дисплее, она не брала трубку. Просто, понятно, доступно.

Вся проблема в том, что Л., сколько я ее знаю и насколько я ее знаю, а знаю я ее довольно давно и не так уж и плохо, так вот. Л. никогда не относилась к людям, поведение которых можно хотя бы с натяжкой охарактеризовать как «логичное», «понятное» и, не дай Бог, «последовательное». Хотя говорят, что люди меняются, и я, скорее всего, в это верю, хотя все еще не уверен, хорошо ли это. Но сейчас не о том.

Я знал, что мне не надо за нее волноваться. Даже не беря во внимание пробежавшую между нами черную пантеру, что само по себе, конечно, проблематично, просто Л. не раз и с определенной периодичностью уходила в загулы, запои, да и просто уходила от реальности. Словом, мне не надо было за нее волноваться.

Но я за нее волновался. Как и всегда, впрочем.

И вот я стучу в ее двери. Я знаю, я готов стучать день напролет, потом ночь. Я почему-то уверен, что она дома. И я стучу. Я готов к осаде. Но мне не пришлось – мне открыли буквально через пару мгновений. Не Л., совсем другая женщина. Но все-таки мне открыли. Я уже видел ее раньше, я не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах, но я точно ее видел. И стоял, открыв рот, как идиот. Я хотел сказать: «Здравствуйте», я хотел сказать: «Добрый день», я хотел сказать что-нибудь. Я хотел спросить: «Где Л.?», узнать, можно ли ее увидеть, а еще «Мы раньше встречались?» и «Мы знакомы?». Но я потерялся где-то среди этих фраз. Я потерялся где-то и просто стоял, уставившись на нее, открыв рот, как идиот, и молчал.

Она посмотрела на меня какое-то время и усмехнулась.

– Вы что-то хотели или просто так стучите? – это был явный сарказм, и я мог бы обидеться, но я не услышал в ее голосе ни издевки, ни злости – ничего. Это был сарказм, но она мне нравилась. И я знал, что стою перед ней, как идиот. И я просто сказал:

– А, простите, я хотел просто увидеть Л.

Она оглянулась через плечо, хотя мы оба знали, что она там ничего не увидит – у нее за спиной был короткий узкий коридор, и я видел, что там никого нет.

– Знаешь, – сказала она не слишком уверенно, – Сейчас не лучшее время. Лерочка не очень хорошо себя чувствует.

Я удивился. Я действительно удивился. Не тому, что Л. нездоровилось, просто «Лерочка»?! нет, она это серьезно? Лерочка? Я смотрел на нее, как – да я не знаю, как я на нее смотрел, просто Лерочка?! Стоило Л. назвать Лерой – можешь разворачиваться и уходить как минимум на месяц – раньше она все равно не скажет тебе ничего, что не вырежет цензура. Лерочка? Что это за женщина?! Я точно видел ее раньше…

Она все еще смотрела на меня и улыбалась. Очень мягко. Очень спокойно. Видимо, она знала, что именно вызвало такой эффект, видимо она знала о своей маленькой прерогативе, она знала, что больше никому это не позволено. Но кто она.

– Мне, мне очень надо ее увидеть.

Она перестала улыбаться. Она просканировала меня взглядом. Ощущение было такое, словно я за секунду сделал кардиограмму, МРТ, ФГС, зондирование, флюорографию и кучу другой дряни. Надо попросить ее связаться с моим доктором – пусть сравнят результаты, но это не главное. Главное – она отошла чуть в сторону, пропуская меня внутрь.

Л. сидела в углу под окном у батареи, обхватив колени руками. В волосах сходу я насчитал три карандаша, потом нашел еще два. Ее взгляд пугал меня до смерти – его не было. Ее не было рядом, ее не было в этой комнате, ее не было в этой реальности. Я уже видел похожее в ее глазах, но это. Это было слишком. Женщина подошла и села рядом с ней, положив голову ей на плечо. Л. плакала. Я стоял, глядя на нее, и не верил своим глазам.

И повсюду была Ольга. Повсюду по комнате были разбросаны эскизы и наброски женских лиц и все они были Ольгой. В разных вариациях: более похожие, менее похожие, такие, что в точности могли соперничать с фотографиями, а на некоторых я ее еле узнавал, но это была Она.

Я подошел и сел рядом с ней, стараясь попасть в поле ее зрения, стараясь попасть в ее глаза. Л. не хотела меня видеть, но я был настойчив. Она сказала:

– Я не могу ее нарисовать.

– Кого?

– Твою Ливень. Я не могу ее нарисовать. Я вижу ее. Вот здесь, – она коснулась искусанным ногтем своего виска несколько раз, повторяя «Вот здесь», пока та женщина, что сидела рядом, не убрала ее руку. – Я вижу ее, но на бумаге… на холсте, на кончиках моих пальцев. Ольга.

Я молчал. Что я мог сказать. Я просто был виноват перед ней. Я был виноват.

– Я устала.

Она смотрела прямо в мои глаза и повторяла: «Я устала». Много раз. Очень много раз. Мне казалось, что она сходит с ума. Не сходит – уже сошла. И мне было страшно.

Женщина гладила Л. по волосам, вытаскивая карандаши. Я молчал. Она заплакала. Я коснулся ее руки, она вздрогнула и захлебнулась слезами навзрыд. Она плакала. Плакала, когда женщина собирала кусочки бумаги по комнате в мусорные пакеты. Потом она кричала, когда слез не было. Кричала и била меня руками по лицу и плечам. И я не поднимал рук, я лишь закрыл глаза. Она хлестала меня по щекам, а потом просто упала в мои руки и застонала. Она замолчала, стала дышать ровнее и уснула.

– Хорошо, что ты пришел, – сказала мне женщина. – Я никак не могла заставить ее плакать.

– Думаю, ей не стоит пока рисовать. По крайней мере, ее.

Я ушел поздно ночью, так и не дождавшись, когда Л. проснется.

А перед глазами стояли сотни лиц на белой бумаге. И еще одно ждало меня дома. Просто еще одно лицо.

***

Она кричала во сне. Дико. Неистово. Срывая голос. Она металась по подушкам, спутанные волосы липли к лицу и шее, не давая дышать.

Она бежала во сне, закручиваясь в простыни и одеяла, задыхаясь в этом текстильном коконе.

Она рыдала во сне. Всхлипывая сдавленной грудью. Слезы текли по лицу, оставляя темные потеки не снятого вечером макияжа.

И ее крики, стоны, ее рыдания разлетались, как вороны, испуганные выстрелом – так показывали в кино. Никто не слышал. Запертая в толстых стенах, виниловых обоях, пластиковых окнах, двойных дверях, шторах и ламбрикенах, она кричала, выбрасывая звуки в этот звукоизолированный мир. Идеально одинокий мир ее квартиры. Никто не услышит.

В доме было тихо. Темно и тихо. В мире было тихо. Она кричала. Она вопила. Она разрывала тишину вокруг, но не могла проснуться. Никто не слышал.

Ей снова снилось, что в ее жизни есть кто-то. Не Кто-то Особенный – бог с ним. Просто кто-то, кто может слышать ее дикие крики до боли в горле. До хрипоты.

Ей снова снилось, что в ее жизни есть кто-то. В ее жизни все еще не было никого.

***

Я подскочил на кровати, готовый бежать. Я хватал ртом воздух – я задыхался, как после бешеной скачки, я вырывал из темноты очертания комнаты, но все как всегда, без неожиданностей: я дома, я один. И только дикий крик, разорвавший мой сон, все еще звенел в моей голове.

Я умылся, но вода, падающая в раковину, отражала этот крик много кратно, и я слышал его снова и снова. Я никак не мог избавиться от него. Крик боли, отчаяния, одиночества. Ужасный кошмар: непроглядная темнота закрытых глаз и крик. Я никак не мог проснуться. Глядя на себя в зеркало, я все никак не мог проснуться и увидеть хоть что-нибудь, кроме темноты вокруг и кровавых вспышек голоса, разрывающего ночь на куски.

Я сидел в кресле, запрокинув голову, смотрел в потолок. И в моих мыслях не было ничего. Пусто. Я никак не мог отпустить от себя этот крик. Я заставлял себя вновь и вновь прокручивать в памяти обрывки моих ночных кошмаров, которые таяли на глазах. Таяли. Рассыпались. И оставалась лишь зияющая пустота. Темнота закрытых глаз и серый потолок сумеречной комнаты. Что-то было в этих снах.