Сказка про Ливень

Я проснулся уставшим и опустошенным и долго не мог прийти в себя, понять: сон или явь та темная комната, чей потолок навис надо мной.

Я думал о том, как мучительно медленно приходит рассвет, как неторопливо, словно нехотя, он разгоняет осязаемый зимний мрак моей спальни. Я слушал, как ровно и сладко дышит Алиса, и не мог простить ей этих снов, легких и светлых, от которых ее лицо становилось мягче, которые не оставляли на утро странного жгучего ощущения в горле. И я понял, как жесток к этому маленькому солнечному существу, нежному теплому комочку на соседней подушке. И я понял, что ничего поделать с собой не могу. Такая близкая, такая манящая, она была невыразимо хороша.

Не для меня.

Я прекрасно понимал, чтО потеряю и от чего собираюсь отказаться. Я ловил себя на мысли, что буду жалеть об этом сотню ночей. Я знал, что стоит обнять ее сейчас, ощутить ее тепло, и я вновь поддамся этой магии прикосновения – первобытной и непреодолимой.

Я знал, я хотел, я встал и ушел на кухню.

Было восемь часов утра.

***

Блюдце было очень старое и выщербленное, но самое любимое, а почему любимое – никто не знал. На нем был золотой ободок и три цветочка клевера в середине – маленькие лиловые шарики с зелеными листочками, уже довольно бледные и затертые. Но все же, Алиса его очень любила, а почему – я не знал. Может, его когда-то подарила ей бабушка, а может, с него кормила ее в детстве мама, или просто она любила лиловые комочки клевера на белом фарфоре, но она прощала Блюдцу все – и старость, и сколотый край.

Чап – чап – чап.

Алиса подошла и встала рядом со мной. Мы молча смотрели на мелкие осколки, а потом она сказала, тихо и очень спокойно: «Может, нам стоит расстаться?».

Я пошел за веником, а она принесла совок – это было последнее, что мы делали вместе.

Может, виновато блюдце, а может, просто ее сны тоже были не слишком солнечные.

Я вышел из квартиры, которую мы снимали вместе, и язык больше не поворачивался назвать ее «домом».

Было восемь сорок пять.

***

Пять утра: голова трещит, мысли путаются, и то ли плакать, то ли злиться – не понятно. А что оплакивать, на кого злиться? И только сна ни в одном глазу.

Она села в постели, обхватив колени руками, уткнувшись носом в одеяло – спряталась в бесконечной мягкости подушек, бесконечной пустоте одиночества. Осязаемый зимний мрак ее спальни давил на глаза, заставляя вглядываться в смутные призраки людей, молчаливо застывших в темных углах памяти, призраки смотрели на нее безразлично и сумрачно, и сама Она становилась постепенно одной из них.

Ее снова гнал из дома безотчетный страх перед пустыми темными углами, молчанием комнат и неподвижными шторами на окнах. Она была готова бежать в непроглядную ночь, в никуда, прямо и прямо, словно там впереди что-то есть, словно там впереди кто-то ждет, словно там впереди…

Но впереди только ночь. Непроглядная. И не скоро рассвет, который прогонит эти смутные тени, эти мрачные мысли. Этот беспричинный, но непреодолимый страх.

Бежать, бежать, бежать. Но куда? Некуда бежать. И никуда не уйти от себя. Ни-ку-да не спрятаться от своей жизни. Никуда не деться от слез, которые душат, давят… и никуда.

Кто здесь? – кричит Она в пустоту. Но никого. И от этого еще страшнее.

***

Официант переворачивал табличку на двери.

Я редко хожу в подобные заведения, а по собственной воле – никогда, но сегодня был какой-то особенный день, а из маленькой уютной кофейни так сладко тянуло ванилью и карамелью.

Я был не в себе. Я не шел по улице, а пробирался через вязкий кисель собственных мыслей, в котором, словно большие медузы, плавали фарфоровые блюдца.

«Разбитое блюдце, – думал я. – Какой мерзкий, банальный символизм. Как дешево, безвкусно…» – где-то здесь я потянул дверь к себе и едва успел отпрянуть от большой черной кошки, молнией проскочившей мимо, на мгновение коснувшись меня мягким мехом и едва уловимым запахом вечерних духов. Дались мне эти кошки!

Я сел за столик у окна, с которого все тот же официант убирал полупустой бокал кофе, если так говорят, конечно.

А перед глазами все еще летело на пол блюдце, неосторожно сброшенное со стола.

Давно она об этом думала? Откровенно говоря, я и сам не безгрешен, особенно когда появилась Ливень. Я и сам то и дело думал. Но вот Алиса. Так просто: «Нам надо расстаться», – наверно, давно решила.

Может, оно и к лучшему. Для нас.

Я никогда не думал, что все закончится вот так: без слез, скандалов, измен и долгих ненужных разговоров, хоть без битой посуды все же не обошлось. Вот так: иступленным взглядом, пронизывающим пустое пространство. Вот так: просто и без… «без сожалений» – слова крутились на языке, но были откровенной ложью.

Конечно, я сожалел, я жалел о многом, я жалел, но бросить все и броситься к Алисе, туда, где она сейчас, должно быть, собирает свои вещи в большой чемодан, бросить все и броситься к ней, по пути заскочив за новым блюдцем, бросить все и броситься?

Я продолжал сидеть и медленно пить свой несладкий кофе. Мне уже давно не мешало бы встать и уйти, в конце концов, будни диктовали свой собственный ритм, но я все сидел, блуждая взглядом в белом мареве за окном.

Бросить все, а бросать-то, по сути, нечего. Броситься к ней, как в пропасть, как в омут с головой, обнять, прижать к себе и держать, не отпустить. И ведь ничего не мешает, кроме холодного оцепенения.

А мимо проходили и пробегали, поскальзываясь на легкой изморози, безликие силуэты мужчин и женщин, но мне не было до них дела. Ветер кружил крупу по мостовой, все кружил и кружил.

Я уже давно опоздал везде, где было возможно, но продолжал сидеть, глядя в пустое окно. Часы только пробили десять, когда, разбудив дверной колокольчик, в кофейню вошла мило воркующая пара.

Я подумал, что мне, должно быть, пора.

***

Алиса двигалась по комнате плавно и нарочито медленно, заполняя тишину то тихим мурлыканьем незатейливых мотивов, то разговорами с юбками и кофтами, а порой твердила про себя: «Так, что у нас дальше?», словно боялась запутаться в простом маршруте: Шкаф – Чемодан, Стол – Чемодан, чемодан, чемодан, отгоняя от себя те мысли, которые все старались заставить ее плакать.

Она все пыталась забыть что-нибудь: помаду на полочке в ванной, паспорт в ящике комода среди прочих бумаг, летние туфли, запрятанные где-то в шкафу. Но тщетно: косметичка сложена, документы собраны и туфли извлечены на свет божий из недр гардероба.

Она села у окна. Очень спокойно, без слез и причитаний, без проклятий и злости, в абсолютном молчании, она прощалась со своим прошлым.

Она так решила: вынести из этой квартиры чемоданы, полные вещей, ворох исключительно приятных воспоминаний, капельку светлой nostalgie и все. Ни грамма грусти и сожалений. Нет, от последних, пожалуй, не избавиться, но пусть и они будут не слишком тяжкими.

Она так решила. Но все это будет потом, когда она перешагнет порог, а пока она прощается, прощания ведь всегда печальны, верно?

Она все сидела, очень отчетливо чувствуя, как мир вокруг становится все меньше, а она, соответственно, – больше. Где-то в глубине души она понимала, что именно сейчас из маленькой и немного наивной «Алиски» превращается в «Алису Романовну» – уж теперь-то ее возраст будет соответствовать паспортному. Но она не думала об этом – это всего лишь одна из тех мыслей, что она гнала от себя, и они отступали, видимо, чувствуя, а может, зная наверняка, что еще успеют наверстать упущенное ночами, которые сегодня станут особенно долгими.

Алиса гнала от себя и мысли, и чувства, пытаясь услышать тишину внутри себя, чтобы удостовериться, что она все еще та, кем была. Но в этой тишине все отчетливей видела, что ею, той, кем была, она уже никогда не будет. Слишком много ее здесь остается, слишком много ее нельзя унести в чемоданах. И с этим, увы, ничего не поделать.

Она сидела, предавшись забвению, между прошлым, которое не могла отпустить и будущим, вступить в которое не решалась. И вся загвоздка в том, что сделать этот шаг она никогда и не будет готова.

Она была в том состоянии, когда, наверно, режут себе вены, потому что кажется, что в звенящей пустоте ощущений голос крови прозвучит особенно ярко и драматично, потому что очень хочется проверить, а способна ли ты чувствовать еще хоть что-нибудь, кроме тишины.

Она была в том состоянии, когда, наверно, режут себе вены, но она была не из тех, кто поднимет на себя руку.

Она сидела, разглаживая воображаемые складки на юбке, она сидела в обнимку с воображаемой кошкой, а лучше – с плюшевым медведем, почти как в детстве. Вот только в детстве не было этой жгучей боли в горле.

Она думала, что до вечера еще слишком много времени, а она никак не может найти повода остаться подольше.