Сказка про Ливень

Она очень боялась расплакаться. Не потому что стыдно, ведь никто не видит, а потому что нельзя, недопустимо ни в коем случае признаваться себе, что больно. А больно было. Только Тс-с-с.

Нет, все, хватит! Она ведь сильная, она ведь сама так решила. Сама так решила – уйти от него. Потому что.

Неправда.

Она хотела, чтобы он ее не отпустил, чтобы как в глупом романе: «Может нам надо расстаться», а он ей в ответ: «Любимая, милая, нежная, никогда-никогда» и далее, далее, далее. А вместо этого – тишина, молчание в знак согласия. Что ж, так тому и быть. Значит, им все-таки надо расстаться, а ведь хотелось, так хотелось, чтобы он ее не отпустил.

Алиса касалась своей кожи, но не чувствовала ее тепла, трогала свое лицо, словно чужое, словно бумажное. Кончики пальцев сказали, что она улыбается, но Алиса знала, что плачет, пусть глаза и сухие.

Постепенно тишина внутри становилась все невыносимей. И когда за окном почти стемнело, и стрелка часов подползла к шести, она все-таки нашла в себе силы вызвать такси.

Сдерживать слезы сил больше не осталось.

***

Я думал, что все теперь будет иначе, совсем не так, как раньше. И я был почти прав.

В квартире было тихо и пусто. Алиса… не знаю, чего я хотел больше: застать ее дома, начать все с начала или больше никогда не видеть. Но сейчас, глядя на пустые полки и ящики, на тумбочку, где уже не стояли ее духи, я понял, что мне легко.

Я стоял, подпирая плечом дверной косяк, и смотрел на темную спальню, на окна, плотно занавешенные шторой «в стиле ампир», делавшей небольшую комнату откровенно крошечной, и не спешил перешагнуть порог.

Исполненный своей новой легкости я смотрел и слушал мир иначе. Я словно ощутил всю бесконечность бытия во всей ее непостижимости, мириады возможностей рассыпались жемчугом у моих ног, я смотрел на них с высоты моей легкости, и они становились звездами, далекими и бездушными. И во всей этой бесконечности я, как никогда, чувствовал себя ничтожным и бессмысленным. Что за бред.

Я прошел через спальню и распахнул шторы, как ставни. Снежная ночь хлынула в окна.

На сонные улицы медленно, словно нехотя, с ленцой, опускался снег, тяжелый, зимний – за неделю до декабря.

Снег вызывал в памяти странные образы, смутные и неясные, далекие, как растаявший сон, но настойчивые, как навязчивая идея, которая долбится и долбится в сознание, заставляя вновь и вновь возвращаться к точке невозвращения.

Я смотрел на снег, а он все шел, не кружил и не падал – шел: мягко, неспешно и бесшумно – крадучись. Не то, что дождь с его вечным шорохом, шелестом. Совсем не то, что дождь. Дождь. Ливень.

Я впервые подумал о Ливень как о ком-то живом и, что важнее, реально существующем, подумал с грустью, как о друге, очень близком когда-то, а теперь безнадежно потерянном где-то на просторах Земного Шара.

Мне захотелось увидеть ее – я вглядывался в снег, но видел лишь кристаллы замершей воды, провожал взглядом редких прохожих, закутанных в меха и шарфы, но в их суетной торопливости не было ничего от нее, легкой и абсолютно нездешней.

Ливень.

Я закрыл глаза, но безрезультатно, непроницаемая темнота опущенных век и больше ничего – ни намека на тонкие материи, из которых она, несомненно, соткана от макушки до пят.

Вздохнув, я отвернулся от окна и снова посмотрел на свою пустую комнату. «Пустая» стало для нее ключевым определением. Из-за шторы с лукавой усмешкой выглянуло смутное ощущение отсутствия в моей спальне и жизни чего-то важного. Выглянуло и тут же рассеялось, оставив меня теперь уже точно в полном одиночестве.

Несколько часов спустя, уже лежа в постели, я безуспешно звал сон: веки наливались свинцом от усталости, но в мыслях сохранялась преступная ясность. И чем дольше и пристальней я оглядывался назад, тем все более далекими и абсурдными казались мне события дня: глупое упрямство, глупая ссора, глупое блюдце – далось же оно мне! Но сердце не болело – какая приторная фраза.

Я так и не понял, что же не давало мне уснуть.

Когда прозвонил будильник, я, кажется, не успел даже закрыть глаза.

***

Осторожно, из-за шторы Оля выглядывала в ночь через оконное стекло. В задумчивости она грызла краешек уже давно пустой чашки, то и дело вздрагивая от скрипа зубов по гладкой эмали.

Она смотрела на дом напротив, на одно-единственное окно, в котором все еще (в третьем часу ночи) горел свет, несмотря на то, что хозяину (и Она это знала) вставать ни свет ни заря, да и ей тоже уже не суждено выспаться. И, казалось бы, в чем же проблема? – «… одеяла и подушки ждут ребят…». Но сон не шел к ней.

Лимоновый тюль на окне делал льющийся сквозь него свет немножко солнечным даже в эту безлунную, беззвездную, снежную ночь, и становилось как будто теплее.

Человек в доме напротив подошел к окну, кажется, он держал телефон. Она отпрянула в сторону – спряталась, как в детстве, и сердце колотилось бешено, и, как в детстве, верилось, что никто не увидел, и, конечно, подмывало посмотреть, но теперь-то уж Она знала, что нельзя.

Телефон все звонил и звонил, но Она не брала. Выключить бы свет на кухне, но это глупо, конечно.

И наконец, тишина. Минута, две – ничего, но она все еще не решалась появиться в окне, на всякий случай. Тут телефон дернулся, крякнул что-то невнятное:

«Не будь ребенком, Оля, я тебя видел».

Все это очень напоминало детские игры в прятки. Он снова звонил ей. Звонил ей. Закусив краешек губы, Оля взяла трубку, но не спешила что-либо говорить. Он тоже молчал.

Осторожно она выглянула в окно. Он смотрел на нее из дома напротив и молчал в трубку.

Снег шел между ними ровной стеной, как заговоренный.

Они не видели глаз друг друга, только силуэты в одиноких окнах, но и этого было достаточно. Они молчали в трубки, не от того, что им было нечего сказать друг другу, наоборот – слов было слишком много. Они кружились и падали вокруг, так же как снег, и, также как снег, ничего не значили. Они молчали, не потому что боялись говорить, они боялись запутать все окончательно.

Кто они друг другу?

И что важнее, Кто Они? Неясные силуэты в одиноких окнах – еще не люди.

Дыхание, еле слышное, но, все же, неровное, как хрупкий мостик через дорогу на уровне пятого этажа.

Она бы уже давно бросила трубку, но было что-то в этом молчании, что-то магическое, немножко безумное и совершенно бессмысленное. Что-то очень родное для нее.

Она закрыла глаза и перед ней, как далекие звезды засияли из темноты его глаза. И с каждым мгновением их молчания они становились все ближе.

Она подумала, что, в конце концов, Дима всегда был ее личным волшебником: только он умел так волшебно молчать, и она была благодарна ему за то, что он так и не произнес ни единого слова в ее телефоне. Волшебники не пользуются телефонами. Не должны.

Он бы уже давно сказал ей сотню слов или хотя бы «Привет», но странное чувство комом застряло в горле, и он проклинал себя за это. Он за это себя ненавидел.

Он бы уже давно повесил трубку, но очень боялся, что она больше не возьмет ее, а пока он слышит ее дыхание на той стороне дороги, пусть еле уловимое, но, все же, кажется, немного неровное, ему очень хочется верить, что это к чему-нибудь ведет, а к чему – не так уж и важно.

В такую зимнюю ночь за неделю до декабря так сладко было слышать ее дыхание.

– Может, зайдешь? – сказала она зачем-то. Очень неуверенно, медленно и тут же пожалела. А он молчал, молчал очень долго: секунд двадцать, наверное, и она была благодарна ему за это.

А потом он ответил, очень тихо и нежно, коротким «Конечно» и повесил трубку.

***

Диван был разложен, но не расстелен, а в джинсах и колючем свитере было не слишком удобно спать и, откровенно говоря, довольно жарко. Но он не спал совсем не поэтому.

Она спала рядом, очень неспокойно, часто ворочаясь и с каждым разом все плотнее закутываясь в плед, как в кокон, казалось, ей ужасно холодно и никак не согреться.