Запах судьбы

– А чего ей работать-то? У нас хозяйство большое. Или я её не прокормлю что ли? Я своей бабе так и сказал: «Сиди дома, прокормлю».

– Ага, ловкий ты, только и успеваешь лес продавать.

– Так это ж вы правильные да честные, потому и бедные, жить не умеете, а я умею.

– Ну да, ну да, – покачала головой Манька.

25. Соловей

Хорошая деревня Мелёхино, полно в ней добрых людей и добрых событий, но и горестей – хоть отбавляй. Да и где этих горестей нет? Их что росы поутру – не счесть.

В советские годы велено было разрушить церковь и на её месте построить дом культуры, а на церковном кладбище сделать спортивную площадку. Прогневили люди небеса… Все те, кто разбирал храм, вскоре перемёрли не своей смертью: то несчастный случай, то вдруг рак скрутил – молодые мужики-то были.

С тех пор посыпались на деревню несчастья одно за другим. Мужик, живший на той улице, которая вела к реке, до чего допил, что сошёл с ума. Схватил ружьё и пристрелил председателя – вот горе горькое – хороший человек был этот председатель. А потом обезумевший пьяница поспешил домой. Его жена за столом сидела, спиной к нему. Так он сзади подошёл и перерезал ей горло. С молодости глумился над ней: место на ней живого не было. На столе убийца оставил записку: обозначил, куда пошёл топиться, чтобы его тело потом вытащили. Не захотел остаться не похороненным.

– Ой, убивец! Ой, ирод несчастный, – голосили потом в деревне.

В том доме после убийства долгие годы никто не желал жить – проклятый он. Много лет спустя их внук, уже будучи молодым и красивым мужчиной, какое-то время пожил там с женой и сынишкой, но брак вскоре распался, и парень перешёл жить к матери, а проклятый дом вновь опустел. Через несколько лет парень заживо, во сне сгорел вместе с домом, пока его мама была в гостях. После этой трагедии бедная женщина поселилась в родительском доме.

Много бед познала горемычная деревня. Убийства были одно за другим: то пьяный мужик пырнёт в драке недруга – несколько случаев было, то муж жену совком по голове насмерть ударит. Да… убийство за убийством – на улицу страшно выходить – сосед мог пристрелить или прирезать. Считай, каждый год несчастья случались, а то и по нескольку кряду сыпались. И всё молодёжь мёрла…

Потом даже батюшка, который приехал в Мелёхино на какой-то праздник, послушал эти истории, посмотрел на здание клуба, на бывшее церковное кладбище, на котором была заросшая бурьяном спортивная площадка, покачал головой и посоветовал построить рядышком хотя бы маленькую часовенку.

А пока что смерти продолжали сыпаться одна за другой, и не было им конца и края.

Одну смерть Настя хорошо помнила. На ферме работала дояркой тётка Маланья. Как-то пожаловал в коровник её муж, Колька-пьяница, зверюга ещё тот, всю жизнь над ней изгилялся, избивал – чёрная на работу приходила. А тут стал пакостить последними словами. Она осадила его:

– Ишь ты, заявился! Иди к дьяволу, чёрт!

Дядька Коля рассвирепел, достал из-за голенища сапога нож и ткнул тётку Маланью в бок – она охнула, схватилась руками за больное место, да так и осела, чертя спиной по стене, а потом повалилась на грязный пол. Перепуганные доярки сбежались на крик. Дядька Коля, отбросив нож в сторону, смотрел на трясущиеся руки.

Ветврач выскочил из коровника, сел на мотоцикл и поехал за фельдшером и за колхозным водителем. Тётю Малю осторожно понесли к подоспевшей машине.

Уже потом фельдшер рассказала, что тётя Маля в последний раз окинула взглядом коровник и улыбнулась:

– А давай-ка споём, Владимировна!

И соловьём затянула любимую песню, которую певала в молодости – певунья была и умница-разумница (в школе хорошо училась). У Галины Владимировнаы так сердце и дрогнуло – не жилец Маланья, раз песню петь вздумала. Так и вышло – громко пела доярка, из последних сил душу надрывала – все бинты насквозь закровила – боль заглушала. И фельдшер, не сдерживая слёз, подпевала ей сорвавшимся голосом. Тётя Маля оборвала песню, вдруг замолкла:

– Холодно мне что-то. Ой, смотри, мама идёт меня встречать.

А её старуха-мать уж лет десять как в земле лежала. Тётка Маланья прикрыла глаза и поморщилась:

– Не бойся, не помру. Ещё снова споём.

Не довезли – отмучался соловей.

26. Самодур

В соседский дом летом приезжала Настина ровесница Соня. Девчушек многое объединяло: они обе не могли жить без книг, иногда даже вслух читали по очереди, а потом обсуждали прочитанное; обе хорошо учились, обе амбициозные и волевые.

Хорошо запомнилось, как папа Рома вёз их, малявочек, на речку. Ехали втроём на велосипеде «Аист». Настя сидела на раме, вцепившись в руль, а Соня – на багажнике. Когда мчались с горки, девчонки от страха и восторга визжали и смеялись! Папа подбадривал: «Не боись, не упадёте!»

Как-то раз подружки убежали без спросу на речку – мамы их нашли и объявили им бойкот. Ещё девочки катались на велосипедах, репетировали песни и танцы; пололи грядки и бегали от бодачих коз.

Сонин дед – бывший председатель колхоза, человек грозный и деспотичный; для таких есть подходящее слово «самодур». Высокий, крупный, подтянутый, Илья Лукич горделиво нёс себя и говорил исключительно в повелительном тоне. Глаза у него красивые – ясно-голубые, а взгляд недобрый и неприятный, словно бы маслянистый.

Он держал семью в страхе, только Соне было всё ни по чём.

Однажды пёс по кличке Гром ослушался деда, за что тут же поплатился. Илья Лукич ударил несчастное животное, на что собака оскалила зубы и побежала прочь. Илья Лукин рассвирепел, понёсся в дом, а через несколько секунд уже выбежал с ружьём. Страшно бахнуло – раздался выстрел, пёс пронзительно завизжал.

В это время Настя и Сонька были у дровяника, обдирали с поленьев кору на растопку. Как только они увидели убегающую собаку и разъярённого мужчину, тут же шмыгнули на сеновал и зарылись в сено. Они вздрогнули от звука выстрела, пискнули, а затем примолкли. Илья Лукич их не видел, когда проходил мимо сеновала. Он тащил за собой поскуливающую, умирающую собаку. Девочки заплакали – жалко Грома. Сонька теперь и вовсе возненавидела деда – они и раньше никогда не ладили, а тут и вовсе не за что было его любить.

На кухне все молчали – и жена, и взрослые дочки Ильи Лукича. Они боялись этого нелюдя. Потом, не выдержав, жена сказала:

– Давай, всех нас перебей. И нас, и всех коз перестреляй, Иуда проклятый!

– Молчать, старая, – прорычал Илья Лукич. Желваки так и ходили по лицу.

Соня убежала к Насте, была у неё до позднего вечера. Девочки не могли понять, откуда у людей берётся столько злости и жестокости.

Чтобы девочки хоть немного развеялись, мама отправила их встречать с поля корову. Пока стадо не показалось у загона, Соня и Настя бродили у фермы и собирали крапиву, чтобы потом заварить корове витамины. Насте не нравился запах крапивы, запаренной крутым кипятком, но она понимала, что корове от неё будет польза. Да и волосы хорошо прополаскивать крапивным отваром. Стадо всё не возвращалось. Тогда подруги отправились гулять по развалинам, рассматривали стены, исписанные мелом. Потом они пошли к огромной перевёрнутой бочке. Настя заглянула в полую ножку и ахнула:

– Соня, Соня, иди сюда! – позвала она шёпотом.

Там, куда она показывала, в гнезде лежали голубоватые в крапинку яички. Птицы не было на месте. Девочки стали каждый день наведываться к бочке. Сначала появились лысые, скользкие сгустки, потом они обросли нежным пухом. Только раз за всё время девочки увидели взрослую птицу. Они побоялись её вспугнуть, чтобы мама не бросила малышей, и больше к бочке не приближались.

27. Лето

Для кого-то лето – это долгожданный отдых, а для кого-то – нервотрёпка. Тут уж как повезёт – всё от погоды зависит. Она, как дирижёр, всем процессом руководит.

Кто живёт в деревне и держит хозяйство, не понаслышке знает, что такое сенокос. Страда начиналась, когда травы наливались и были готовы к покосу.

В Настином крае поле называется «план». На плану за домом росла добрая травка: тимофеевка и клевер. Вплетались и всевозможные цветные букеты.

Траву косили то косой, то колхозной косилкой, а потом поднатужились, затянули пояс и купили свой трактор и грузовую машину.

На второй день скошенное сено загребали в валки – три прокоса объединяли в один. Ближе к вечеру подсохшую траву копнали. Ночью она вялилась. Если погода портилась и задувал ветер, то копны накрывали плёнкой, подтыкали и прижимали кирпичами, досками или ветками.

Наутро, когда роса сходила и луг высыхал, почти готовое сено растряхивали.

После обеда его ворошили граблями. Деревянные палки гладкие, за многие годы отполированы руками. Сами грабли пластмассовые – двое белых, одни чёрные. Часа через два-три сено загребали в валки. Руки работают, а голова отдыхает от ненужных мыслей.

Чуть пообдует сено, и можно грузить на машину. Папа снизу подавал вилами сено, а мама собирала подгрёбки. Дочка забиралась в коляску. Тут тоже сноровка нужна: кидай сено не абы куда, а распределяй так, чтобы оно всё поместилось, чтобы раньше времени верх не закруглился, не превратился в бугор. Тот, кто стоит наверху, должен распределять сенцо и приминать его, чтобы плотно улеглось, утрамбовалось. Пока приминаешь сено, нужно ходить туда-сюда, подхватывать новые пучки граблями. Снизу сено подают вилами: того и смотри – напорешься – не зевай. Ноги поднимаешь высоко, как аист, – непросто ходить – проваливаешься.

Если машина ломалась, а сено нужно было убирать, то брали старое покрывало или чёрную плотную клеёнку и таскали сено на себе. Иногда помогала тётя Надя, соседка.

– Но, девочки, поехали! – давала она команду и подшучивала. – Потянем, Зорьки-Голубки!