Пределы нормы

Но теперь они вырвались из меня, эти звери, я держал в руках концы их поводков, но они чуяли свободу, бесновались. Дай им эту вожделенную свободу, и они разгромят весь дом, так, чтобы размяться, а я буду смотреть в ужасе, надеяться, что они от этого устанут, остынут. Но боюсь, их хватит на большее, боюсь, они не пощадят…

Марсель смотрел на меня спокойно, выжидающе, и глаза его казались уставшими, как еще недавно у того полицейского. Он перестал складывать рубашку, оставил ее лежать на своих коленях, сверху положил руки.

– Ты доктора убил. А жену его в тюрьму посадили. Потому что ты им денег дал.

Вот вроде бы и все, что я мог ему сказать. Но каждое мое слово сопровождалось глухим ударом кулака о стену. Бился зверь, сильный, неудержимый, и от каждого моего слова еще сильнее становился.

Марсель встал, бросил рубашку в раскрытую, голодную пасть ближайшего чемодана и направился ко мне. Подошел, секунды две, бесконечные, напряженные, страшные, смотрел мне в глаза. Потом в один шаг обошел меня, захлопнул дверь за моей спиной.

Клетку запер. Остался с моим зверьем один на один. Будто и не чуя опасности, он вернулся на прежнее место где только что две бесконечные, напряженные, страшные секунды смотрел мне в глаза.

Говорил он шепотом, шипящим, свистящим, сквозь сжатые зубы:

– Смотри, чтобы мать этот твой бред не услышала. Я только ради нее в это ввязался. Она же не переживет если тебя в дурке или в тюрьме закроют.

Марсель уже вернулся к кровати, сел на прежнее место, достал рубаху, которую складывал, когда я зашел комнату, управился с ней, взялся за следующую. А я все стоял на прежнем месте и слушал, слушал, слушал.

Разжатые ладони болели, ныли.

Внизу, стоя у подъезда, я вновь чувствовал в себе силы мчаться. Я будто уже только и мог, что бежать, нестись, стоять у порога, краснеть, заикаться, вот вам правда, держите, пожалуйста. А что, теперь, правда? Во что верят все – то и правда?

Я стоял у подъезда, растерянный, не зная куда бежать. Надо бы к Ладе, ведь не о Марселе она мне сегодня говорила. Говорила, что есть некто, кто ненавидел доктора не меньше его жены, кого не арестуют, за кого уплачено. И этот некто оказался я. А Марсель собирает чемоданы. Лада улетит в свою Америку и так и не узнает, что я не убивал.

Или бежать обратно, наверх, сказать ему правду, сказать спроси у Розы, сказать, что я нормальный, что нет во мне ненависти. Ни к кому…

Или к Розе, пусть скажет всем…

Или…

Уже темнело, но людей на улице не становилось меньше. Я бежал по освещенному фонарями и витринами городу. И если та, предыдущая, правда кипела во мне, бурлила, пузырилась, жгла, подгоняла, заставляла бежать все быстрее и быстрее, не чувствуя холода, то эта была тверда, она не ранила, не ощущалась инородным телом внутри моего. Она будто нашла во мне свое место, была со мной одной температуры. Стала частью меня.

Уже на месте, стоя у клумбы, я разглядывал окна. Свет не во всех, но мне во всех и не надо, я ищу только одно. Я его даже, по-моему, угадал, и свет в нем горел. Но на этот раз я решил отдышаться. Пару шагов вперед, а из участка, мне навстречу уже вышел молодой полицейский. Я остановился, он сам подошел.

– Ты что опять здесь делаешь?

– Сказать хотел.

Он долго смотрел мне в лицо, потом отвернулся, двинулся вперед, мне сказал уже на ходу: «пошли».

Мы обогнули здание полицейского участка, оказались на пустой детской площадке, освещенной лишь светом из окон старого трехэтажного жилого дома. Полицейский остановился у какой-то карусели.

Стояли лицом к лицу, он сказал:

– Соболева говорит, что во время совершения убийства находилась у старушки, у которой сиделкой работает. А старушка не в себе, не говорит, подтвердить не может. И никто не может. Значит, алиби нет. А мотив есть – банальный, но самый верный. И отпечатки кругом ее, и на орудии убийства тоже.

– И мои. Но это не я…

– Не найдено больше ничьих, – каким-то бесцветным голосом проговорил полицейский.

– Я держал его в руках, – зачем-то сказал я, хотя это все не имело значения. Я за другим пришел.

– Кого?

– Пистолет.

– Какой пистолет? Соболев скончался от потери крови, в результате удара ножом. Кухонным. Соболева ожидает суда. – Будто с бумажки зачитал он, а от себя только добавил – Обычное бытовое убийство.

– Понятно.

Мы молча смотрели друг на друга и я спросил:

– А деньги зачем взяли?

Он долго молчал, потом ответил:

– Нет никаких денег.

А деньги точно были. Потому что у меня так же, как у Алены Игоревны не имелось алиби (ведь Роза не подтвердила, нашего свидания), но имелся мотив (жена доктора уверила полицейских, что убитого я ненавидел). А еще я шизофреник. Думаю, такими доводами и оперировал полный, чтобы уверить Марселя, что это я должен сидеть и «ожидать суда». Марсель пожалел маму и дал полицейским денег. Ведь за большие деньги можно и выдуманную шизофрению лечить, а можно не садить в тюрьму и так невиновного человека.

Молодому, вижу, самому противно, а может страшно, и он сейчас стоит здесь, и говорит, что не было никаких денег.

И я хотел сказать ему в лицо, в его приятное лицо, в его лице всем, всем: и это я не нормальный?!

Глава 8

За окном шел снег, мелкий как крупа, белый, рассыпчатый. Дядя Паша наряжал ёлку. Где-то же нашел он ее – старую, маленькую почти лысую. Обматывал мишурой, на верхушку приделал единственную игрушку – шишку.

– Как? – довольно поинтересовался он.

– Красиво.

– Мне ж Анатолий твою получку не отдал – рассказывал он мне, будто продолжал начатое – говорит: «пропьешь». А я ж, что это, я ж твое разве могу?

Я оглядел нашу мужскую обитель, да, получка у дяди Паши состоялась, и обошелся он как то без меня в эти дни.

– Съездить надо? – спросил я.

– Дык не знаю, работают сегодня или нет…

Так вот чему они все вчера улыбались, они, как дядя Паша – искали елки, наряжали.

А деньги бы кстати, подумал я, куплю Вере цветов.

– Я сейчас, к Валентине сбегаю – сказал мне дядя Паша, вставляя руки в рукава своей старенькой куртки. Наверное, о праздничном столе суетился.

Я встал, нажал кнопку электрического чайника. Хотел ждать чай, глядя на качели во дворе, а ее оказалось не видно, подъехавший грузовичок мешал.

Через пару глотков горячего, сладкого чая вернулся дядя Паша.