Деньги для путан

– Садись напротив. Поговорим. Впрочем, как исключение, я запрусь.

Елиан ванькой-встанькой вскочил, что-то крикнул секретарше, захлопнулся и повернул ключ в двери.

– Наливать не будем. Дал зарок. Сделаем паузу и начнем.

Помолчали по-разному: Вотуш с большими надеждами, а Кравец с предродовым напряжением, подергиванием, похожим на схватки.

– Рожай, рожай, свет Иваныч, лопну, – все так же насилуя себя добрым юмором сказал Радий.

– Начну. Чтобы одолеть все мои замыслы… Понимаешь, ремонт стен, установка душевых в гримуборных, одежда сцены, зарплаты… не хватит даже ежедневных аншлагов. Руина и в стране и в душах. Нужен спонсор. Я отчаялся и продал душу Валзевулу. Обещано столько, сколько мне понадобиться.

– Познакомь меня с паном Вальзевулом.

– Ты его знаешь. С экранов телевидения не слазит. Всемогущий. Только он твою душу не купит. Ты – гнилой интеллигент, а ему нужны мужики без комплексов и слабо просвещенные. Когда он приезжал, чтобы овладеть нашим городом, я подкатил, как бы от культуры приветствовать первого человека в стране. Брюхом стразу понял – чмо, на одном гектаре с таким не сел бы. Но в его кулаке власть и гривна. Я прикинулся верноподданным, ел глазами начальство… в общем, заложил душу за сребреники.

– Хватит пугать! Конкретно.

– К высшей власти в стране приходит банда. Пахан и его наперсточники. Сознаю, что театр им до жопы. Но по Гоголю: трибуна, с которой можно сказать много, чего захочешь, всяким приходящим на нашу голову, ой, как подходит. Когда, уже официально избранное первое личико вновь побывало в нашем богоспасенном городе, меня ему представили, как проповедника «русского мира», я тут же намекнул, что у нас «расцветают все цветы», а я особо поливаю все завезенное с северо-востока. И я получил гарантию крупной материальной поддержки и… указание: так держать. Держим, пока дует с северо-востока.

– Прости, у меня стопорит дыхание.

– Да, ты всегда был догадлив.

– Тут не надо быть предтечей. Понятно, Мазепа не ко времени.

– Мудро сказано: лучше с умным потерять, чем с дураком найти.

– Кто-то играет по большому, а чубы трещат у маленьких.

– Я понимаю, ты более года рылся в литературе о гетмане…

– Знаешь, о нем написано три тысячи книжек: романов, пьес, поэм…

– И твоя пьеса!.. Десять лет не читал такой драматургии.

– Льстишь, зализываешь?..

– Не только. Обосновываю решение выплатить тебе небольшой аванс.

– Выплатишь и не поставишь?

– Выплачу и спрячу пьесу в репертуарный портфель. До лучших времен.

– Лучшие времена у тебя сегодня.

– Да. Но Мазепа для москаля – перец и соль в глазу.

– Говорят, ты продался публично. В поддержку узурпатору позволил написать с себя портрет выставить в бигбордах.

– Стыдно. Но се ля ви, – как говорят лягушатники. – Я средневековый шут. Я Счастливцев из комедии Островского. – И запел Кравец: – Я душу дьяволу отдам за ночь с процветающим театром!

В затюканной голове Вотуша все вертелась пословица: баре скубутся, а у простаков чубы рвутся. Но его художественная интуиция уже нашептывала: ни рожна ты не добьешься. Извлекай хоть малое. И на выходе пословица звучала так:

– С паршивой овцы хоть файф оклок, – и очаровательная улыбка все понимающего приятеля, который явно ничего не теряет. Осталось добавить со всем доступным лицемерием:

– Как человек театра, даже некогда ставивший на сих подмостках свои опусы, я чувствую силу необходимости. Не в дверь, так в форточку, а успех к тебе, Елиан, придет.

Вместо таких уступчивых пассажей, хотелось всплакнуть и материться:

– Когда же ты, свет Иваныч, кинешь хотя бы обещанные крохи аванса? Яйца пухнут, а душу вообще не к чему принайтовать.

Но увы, привычка пропускать удары и с благой миной, как бы свысока, поддерживать против своей воли всякую муть, возобладала и тут.

Кравец не дурак и режиссер со стажем, в душах и ситуациях, в которых болтаются эти души в данную минуту, поднаторел при анализе пьес и трактовке образов. Легко поднял свое крепенькое, с намечающимся брюшком тело и позвал за собой.

– В бухгалтерии мне положена выплата. Чтобы друг не вышел от меня пустой, я поделюсь с половины. При счастливом случае посчитаемся.

Голову снова окутало каминное тепло: на сегодня деньги в кулаке. Но ниже плеч, в грудной клетке серой наседкой гнездился осадок. Наедине он разрастется, сложится в слова, вроде: полгода старик вынашивал замысел, год читал пуки вампуки – все те дни, стыдясь и наглея, переваривал, как свое. Подбирал слова с двойным дном, так, чтобы ими актер мог сказать и «да» и «нет» – высший пилотаж. А тут бардак в стране, в искусстве, в голове, все на продажу. Слово «ценности» звучит со всех трибун и экранов, но девальвировало, опошлилось. Когда же явится миру истинная ценность, ее смахивают, как ошурки капусты смахивает повариха в мусорное ведро. Елиан не понимает, что откупиться он может, только плюнув в душу художнику… Серость в душе выродится в долгое уныние – один из смертных грехов, по Писанию.

Большего унижения бедный Радий не знавал. Но обаятельный лицедей и приятель уже шел впереди. Бог с ним, ведь завтра же возможна Ксана…

Насильно перестраиваясь и думая только о завтрашнем адюльтере, Вотуш отпустил тормоза, но во дворе театра слегка сгорел. Кравец почти за руку вел его к своей машине и говорил, говорил:

– Надеюсь, ты простишь меня… я изобрету способ компенсировать…

– «Анафема» – мое высшее достижение.

– Я не про «Анафему, тут я откуплюсь. Я твой должник. Я про виражи моей житухи. Вижу твой смурной лоб… Садись в салон, отвезу тебя домой.

Но Радий не двигался, ни в сих-ни в тех, замер и Елиан, иИзлишне долго стояли. Наконец Вотушу удалась беззаботная мина на опавшем лице, он сказал, играючи:

– Директор за рулем при безработном – это круто. Но я как-нибудь доберусь городским транспортом.

Разрыв, что ли? После двадцати лет самых теплых отношений и многих совместных работ, разрыв. Отвернутая «Анафема! И отринувший старый приятель…

Домой шагал отвергнутый драматург нарочито легко, словно приподнятый попутным ветерком; остатками душевных сил пробуждал в себе жалкие надежды. И правда, художники, даже маленькие, остаются подростками до последнего вздоха. Рука в кармане теребила купюры: полторы тысячи, почти его пенсия. На сладкозамуленной волне можно половину отдать супруге. Вот только найти правдоподобное объяснение: откуда гривны? И еще: подсчитать, что останется для Ксаны. Визит или сеанс у нее – триста деревянных. Оставить на два похода, а потом поискать возможности на дальнейшее.

Дома повезло: супруги не было, и Вотуш, совсем оживший от такой удачи, полез в Интернет: кто там еще, кроме Ксаны. Погонял мышкой по трем сайтам, сравнивая и пересчитывая женские лица на экране, рассмеялся: город состоял из одних проституток. Личика, фигурки, снятые в стиле «ню», адреса, телефоны. И самые откровенные призывы к необузданным утехам. Как пишущий и читающий газеты обыватель, он пошутил над коллегами: двое из знакомых щелкоперов специализируются на воспевании деяний полиции. Они осуждают первую древнейшую профессию, доказывают: с каким трудом компетентные органы вылавливают, штрафуют, судят по закону: не ночных и дневных бабочек, больше сутенеров и хозяек злачных притонов. С недавних пор принялись воспитывать штрафом клиентов. Борьба с теневой и стихийно растущей индустрией. Большинство статей начиналось с того, что специалисту удалось найти логово, раскрыть злодеяние, выручить белых и пушистых девочек из рабства… О каких трудах и какой удаче может идти речь, если подсядешь к Интернету и – лови сетями путан, как сельдь в путину!

Тут же вспомнился городской Голова, по достоверным слухам, посещавший загородный притон. Дальше больше: всплыло лицо депутата, который обошел на выборах своих конкурентов только потому, что заранее установил камеру наблюдения в Центральной гостинице, в известном номере, а потом шантажировал друзей-оппонентов и – вперед и выше!.. А прежняя милиция и нынишняя полиция? Каждый второй притон крышуется полисменом.

За спиной стукнула дверь – малый стресс. Вотуш скрывал от жены свой сугубый интерес к сальным сайтам. Тут же отключил Интернет и выпрямился навстречу супруге.

– А что это ты, желанный, вспрыгиваешь петушком? А что сияешь утренним солнышком? Не гонорарчик ли отхватил?

– Откуда бы! – пытался отвернуться и насупиться Вотуш.

– Ну-ну, сорок лет одним миро мажемся, нюхом чую.