Фырка. 58- ая грань

– Не гневитесь, Марья Михална, – просил златоокий. – Такие, как я, оперируют понятием «честь», а «честно-нечестно» для меня – бесполезные слова.

– И что же тебе подсказывает честь? Бросить в болезни ту, что любит тебя больше своей жизни? – как-то даже отчаянно спросила Вронская.

– Любовь поднимет. И неважно, ты любишь или тебя любят. Не проклинай меня, все мои остановки в пути – лишь остановки в пути.

Саррас поцеловал в губы тревожно спящую Медовую, поцеловал руку старухе и на пороге сказал: – Я попрошу помощи для вас.

Выйдя в сад, златоокий Саррас Бедавер, герой и хранитель 58 грани, встал над местом, где когда-то ударила струя живой воды и произнёс: «Деревниш! Ты взял слишком много камней, живая вода – только начало расчёта.».

Калитка ещё подрагивала на петлях, оставленная незапертой ушедшим Бедавером, а в сад Медовой уже входила худосочная девица в чепчике поверх туго стянутых, прижатых к черепу волос. Серое длинное платье болталось на ней и, подобрав его длинными крепкими пальцами, девица неожиданно громко спросила бледными некрашеными губами:

– Помощь вызывали? Меня можно называть Чистюля.

Прежде, чем направиться к тому, о ком Свирид точно знал, околоточный чертяра вызвал к себе трёх своих лучших помощников-сыскарей. И вот они стоят, три красавца: Немец, Перец, Колбаса.

Немец – непревзойдённый крючкотвор, исследователь разных купчих и иных стряпчих бумаг. Перец – неимоверный проныра, поставщик жгучих подробностей адюльтеров и тайных сделок. Колбаса – незаменимый соглядатай, умеющий сыто спать в сторонке и слышать всё и всех. Встретившись с каждым помощником индивидуально, в заброшенной бухгалтерии, на пожарной лестнице и у рассохшей пивной бочки, Свирид отправился к вдове раскайного попа, которую для удобства называли Раскайная Попадья, иногда – Раскайная Ведьма, но чаще всего, просто Раскайная.

Раскайный поп стал знаменит тем, что отпевал самоубийц и позволял хоронить их на кладбище при храме. Понятное дело, что закончилось это снятием сана, раскаянием, а затем и скоропостижной кончиной, и сие отвлекло внимание от попадьи, а та продолжила мутить вокруг церквей и погостов. За попадьёй-вдовой началась охота, однако, была она изворотлива, но и помогали ей силы, да, помогали… Охота же созвала опытных загонщиков и Раскайная превратилась, натурально, в Ведьму, характерной особенностью которой стала ловкая смена внешности. Ловкость достигла больших высот…

Безлунная ночь спрятала и звёзды, и Свирид видел совсем уж зорко. А потому разглядел у массивной перекошенной двери, почти полностью скрытой во мраке, чёрную кошку и уже знал, какую хозяйку животины он увидит, ежели его впустят за кособокую дверь. Такую же драную, как и кошка. Свирид скребанул косяк, будто когтями и принялся ждать. Ждать пришлось долго и когда дверь отворилась, то да, Свирид увидел тощую драную кошку, точнее образ, в стиле «помойная европейская», которая быстро приобрела некоторое человеческое обличье, эдакой потрёпанной дунайской дамы несерьёзного поведения. «Заходи, коли шутишь», – пригласила Раскайная. Огромная зала была заставлена позолоченной и поблёкшей мебелью, стены завешаны потемневшими картинами в потускневших золочёных рамах, высоченный потолок украшала лепнина и замечательная люстра, ну и канделябры, куда же без них. Внешность Раскайной сильно диссонировала с обстановкой.

– Да всё, как-то не выйду из образа, – хмыкнула ведьма, заметив неодобрительный взгляд чёрта. – Как слетала в Германию, на шабаш-то, так и зависла картинкой.

– Ты мне-то басню про гору Броккен и Вальпургиеву ночь не втюхивай, – засмеялся Свирид. – Я не турист, а ты не экскурсовод.

– Ну ладно, ладно. Шучу, – ведьма указала рукой на глубокое кресло.

– Прости покорно, но некогда засиживаться, – чёрт вложил в тон, как можно больше вежливости.

– Тогда выкладывай… – Раскайная закурила какую-то сложной конфигурации цигарку, глотнула разноцветной жидкости из замысловатых граней фужера и приготовилась слушать.

Свирид рассказывал осторожно и аккуратно, стараясь не выказать лишнего, но и не обидеть ведьму недомолвками. Раскайная слушала не перебивая, а когда чёрт закончил, ещё посидела, подумала, и только потом спросила: «Ты чего хочешь, свою чертовку выгородить или как было узнать?». О, соблазн! Попробуй удержись, ведь такой шансище выползает! Вот именно, выползает… Словно гадюка. Опосля спохватишься, да не рассчитаешься. «Правду», – дрожащим голосом сказал Свирид и в напряжении вцепился в обкусанное ухо. Ведьма ткнула окурком в фужер, откинулась на спинку кресла и уплыла на волнах чужих воспоминаний. В залу спустилась стужа, и когда Свирид изрядно замёрз, раздался голос Раскайной:

– Твоей чертовкой кто-то прикрылся. Человечья тень. Это не самоубийство.

– А чего она на себя наговаривает?!

– Стокгольмский синдром… Нечто вроде этого, – ответила Раскайная.

– А-а…

– Когда жертва и преступник дуют в одну дуду, – разъяснила ведьма. – Впрочем, тебе это без разницы.

– Так точно не Фырка? – решил уточнить чёрт.

– Его убил не обрез, стреляли из кустов.

– А кто, не увидишь?

– Нет, – покачала головой в непрозрачной вуали Раскайная, успев обернуться безутешной вдовой. – Ищи в тени.

– Благодарствую. Буду должен, – Свирид начал прощаться.

– Будешь, – ответила чёрная вуаль.

Выходя, Свирид споткнулся в прихожей об огромную, величиной с тигриную, кошачью шкуру. Она прокричала ему вдогонку удодам и свернулась калачиком. Ведьма любила всяческие ретроспективы.

Апричин не поехал к прокурорским, а отправился на «землю», к ментам-полицаям, к тем, что и осматривали тело Юрия Марковича. Он вёз им «пожрать». Это ведь лет восемь назад правоохранителям хватало «поесть», а ныне – дай «пожрать» от пуза. «Нажравшись» полицейские выдали кормильцу результаты судмедэкспертиз, той, что пошла в дело, и той, что не пошла. Оно и понятно – вот он обрез, самоубийство и никаких тебе заморочек, никаких «висяков». Из настоящей же экспертизы явствовало, что муж Медовой был убит из армейского карабина, скорее всего, из дембеля, по имени «Архар».

– Во как, симоновский, с оптическим прицелом! – воскликнул Ястреб.

– Он самый, – кивнул опер.

Расставаясь с полицейским, Апричин учуял слабый запах колбасы. Сослаться на «пожрать» не было возможности, ибо выражение являлось фигуральным. И всё ж таки, странно… Но Ястреб списал запах на случайность, сиречь, отмахнулся, забот-то прибавилось. И главная забота на настоящий момент – потолковать с Фыркой. И Апричин отправился к тётке.

Пробираясь сквозь московские пробки, Ястреб с любопытством разглядывал город. Изначально-то он предпочитал разглядывать городских жителей, то есть, людей и животных, а также птиц. Занятие было весьма интересным, за дюжину с лишним лет, что Ястреб прожил в столице, городские жители сильно изменились. Ныне сразу было видно, состоятельный, или бедный человек, и не только по автомобилю. Всё более становилось заметно, образованный человек, или это только видимость. Менялась и внешность горожан, а не только одежда, – широких и узких азиатских лиц становилось всё больше. Одно время в городе почти не было видно кошек, потому что после взрывов на Каширке заложили подвальные окошки и оконца. Зато собак становилось всё больше, в том числе и диких, среди которых отчего-то преобладал серо-рыжий цвет. Однако к настоящему времени собак стало намного меньше, знать перестреляли, а вот кошки и коты расплодились, особенно чёрные короткошёрстные. Разнообразие же птиц начинало спорить с разнообразием архитектурных излишеств современной Краснозвёздной. Ястребу, под влиянием тётки Лизы – большой любительницы старой Москвы, такие излишества не нравились, но мать, приехавшая в столицу после двадцатилетнего перерыва, пришла к другому мнению. «Город сильно похорошел и стал намного чище», – резюмировала Нинила после недельного пребывания в мегаполисе. Кроме такого урбанистического резюме, мать Ястребка приклеила подросшей до возраста младшеклассницы удочерённой малютке третье имя. Дело в том, что носительницу эфиопской кровинушки крестили Елизаветой, что, вероятно, всерьёз повлияло на удочерение её тёткой Лизой, однако называла малютку приёмная мать, а вслед за ней и все остальные, Шарлиз. То ли потому, что тётке нравилась актриса Шарлиз Терон, то ли потому, что нравилось имя актрисы Терон. Нинила же, любуясь дымчатой с небольшой синевой кожей Шарлизы назвала её Сапфир. Имя прижилось, ибо нравилось самой поименованной.

Это-та девочка Сапфир с изумлением смотрела на проявившуюся в воздухе Фырку. Страха не было, страх имелся у тётки Лизы. Чертовка же, доставленная в приречный коттедж колченогим Чебурашем с негнущимися деревянными руками, с аппетитным удовольствием облизывала чупа-чупс в виде золотого петушка, специально припасённого для этой сцены. «Люблю, знаете ли, конфетку обЛИЗАть», – сообщила Фырка женщине и девочке, чем сразу убедила их, что чертовочка – барышня, чертовски сообразительная. В этом же предстояло убедиться и Ястребу Апричину, человеку, которого многие наивные люди считали консультантом, а немногие понимающие называли между собой консулом.

– Послушай, Джильс, – откинувшись на спинку высокого стула, спросила Береста, – ведь эта писательница Медовая попала в точку, верно?

– Скажем так, в девятку, – ответил Джильс, тоже откинулся на высокую спинку и щёлкнул знаком гарсону дорогущего ресторана, в котором они отобедали.

– Тебе не хочется вспоминать время, когда ты был коршуном?

– Да, в общем-то, нет… – ответил бывший Ларискин, – если необходимо…

– Необходимо, Джильс, – заверила она колдунья.

– Ну, что ж, – согласился прежний коршун, – только рассказ будет от третьего лица.

Алмазный поход

(реалистичный вариант)

Коршун, чем дольше следил за Бедавером, тем сильнее восторгался витязем. Не храбростью, храбрость коршун считал даром рождения, но умом. А важнейшим свойством ума коршун Жилистый полагал хитрость вплоть до коварства и дальновидность. Витязь был дальновиден, он же опередил близнецов в выборе места боя, да и спутников-предателей разделал споро. Но был ли витязь коварен? Зоркий глаз подсказывал коршуну, что был. Что Саррас Бедавер продуманно сталкивает царевну Сапфир и Бересту. «Истый герой! – восхитился коршун. – Не мешало бы знать, заметил ли витязь меня?» Его это беспокоило.

– А верно ли ты не смог бы победить эту зверюгу? – спросил Кряжец. – Ведь она тебя унизила.

– Настоящего воина нельзя унизить. Нельзя обидеть. – Бедавер нахмурил бровь. – Или ты сомнение имеешь?

Конь промолчал. Он задумался. Его всадник, его хозяин совершал поступки, которые Кряжец не предполагал и не понимал. Когда положение случалось безвыходное и близкое к проигрышному, Саррас становился бесшабашным, а иногда и бешеным, словно берсерк. Когда положение – кум князю, витязь вдруг превращался в осторожного, крадущегося льва. «Дурак я что ли! Понять ни черта не могу!» – подосадовал на себя конь и сей же миг получил удар удилами по желвакам.

– Куда прёшь-то!? – рявкнул Бедавер. Впереди сочным цветом высокой травы зеленела топь. – Ты что, ловушек таких не встречал?

– Не встречал, – честно ответил Кряжец.

– Это топь страшная изумрудным ковром стелется. Обман смертельный, с головой уйдём – пикнуть не успеем, – Саррас успокаюваще похлопал коня по шее.