Тень Земли: Дар

– Старобор! – лицо мальчика сразу прояснилось от этого имени. – Есть, разве, надежда? Может, Зяблика послать, пусть разузнает!

– У Зяблика крылья не те, чтобы осилить такое расстояние. Я посылал соколов, Ветерка и Пернатку, да мало что они разузнали. Ничего мне не ведомо о судьбе Старобора. А ты оставайся.

Глеб согласился с решением Хозяина. Но было ему тяжело, как будто что-то не так повернулось в жизни.

Разговор этот был седьмого октября. А через день, девятого, Глеба вызвали в судебную палату. Глеб явился. В зале, где обычно весело и шумно, никого не было на этот раз, кроме самого Хозяина и старика в зеленом плаще. Увидев нежданного посетителя, мальчик вытаращил глаза, его сердце застучало часто-часто. Что-то зловещее привиделось ему в этой сгорбленной фигуре. Но старик обернулся, откинул капюшон, и Глеб увидел пустые глазницы, мягкие старческие морщины, высокий лоб мудреца и ласковую улыбку в обрамлении благородной седины.

– Не бойся, Добрый Отрок! – возгласил Григорий. – Подойди к нам.

Старец, едва касаясь, ощупал голову у виска, лицо и плечи Глеба. Глеб послушно стоял, и в голове его крутился глупый вопрос, который все-таки вырвался наружу:

– Ты слепой, дедушка?

Старец тихо засмеялся и ответил:

– Я слеп и немощен на вид, но не суди по виду много! Я тот, кому весь мир открыт, где нет пути – мне есть дорога.

Отсмеявшись, он набросил капюшон и уже другим голосом, серьезным и печальным, добавил, или пропел:

– Я много видел на веку, глаза мне мало б что открыли. Я чую радость и беду, я помню то, о чем забыли. Мне мало видеть, чтобы знать, и чтоб понять, мне мало слышать. Я должен душу угадать, почувствовать, как сердце дышит. Твоя душа как свет ясна, а сердце мечется в тревоге. Я охраню тебя от зла и выведу к твоей дороге.

– Ты, значит, все обо мне знаешь? Ты поможешь мне! – воскликнул Глеб, чуть не подпрыгнув от такой радости.

Старец промолчал, только кивнул головой.

– Кто ты, дедушка?

– Он – Прокл Отшельник, так его звали в старину, – ответил Григорий. – А еще его именуют Слепым Провидцем и Вечным Скитальцем, а кто-то знает его как Светлого Монаха или Светлого Колдуна. Я не виделся с ним двести лет, хотя знаю, что он захаживал в мои владения и позже. Знался ты, Прокл, я помню, и со Старобором. И тебе ведомо, я думаю, о беде, которая с ним приключилась. Некоторые считают, что виноват этот Добрый Отрок, но я в то не верю.

– Старобор, Старобор! Добрый друг, Старобор! – печально пропел Прокл, а потом тяжело вздохнул и обратился к Глебу: – Все сомненья отбрось и готовься к пути. Нам, хоть вместе, хоть врозь, нужно к цели идти. И скорей – на восток, не теряя ни дня. Ты как легкий листок перед бурей огня. Не уйдешь – пропадешь, не успеешь – сгоришь. В путь со мною пойдешь завтра в полдень, малыш.

Глеб до вечера просидел в палате, слушая разговоры, обедая-полдничая-ужиная в веселой компании леших, а потом до упаду играя в их любимую игру – жмурки. Он не обижался, что ему почти всегда приходилось «жмуриться», и что озорная Иголочка колола его сосновой веткой и ускользала в последнюю секунду. Красный от смеха, сытый и веселый, он только к полуночи добрался до своей постели. Но едва лег, как его подняли, потому что он забыл вместе со всеми облиться ключевой водой перед сном. Вытершись докрасна, он надел рубаху и босиком отправился спать. Лежал и наслаждался теплом после ледяной воды, и совсем было уснул, да тут вдруг Никифор, явившийся еще позже молодого хозяина и жаждавший промочить горло, уронил со стола глиняный кувшин с водой. Глеб вскочил и расхохотался, а кот посмотрел исподлобья и недовольно пробурчал прямо стихами:

– Ночь-полночь, а мальчику спать невмочь. Чего тут смешного – вода вот разлилась, лапы мне замочила. И напиться-то даже удовлетворительно не успел, а тут еще смеются – аж в ушах свербит.

– Да ладно, не ворчи! Иди ко мне – поглажу.

Но кот не подошел – устроился в другом углу. Глеб раскинул руки, до слез зевнул, так, что в ушах захрустело, и уснул.

Утреннее холодное солнце просвечивало сквозь редеющую листву деревьев. Лесные жители голосили и шныряли везде, куда ни бросишь взгляд – лес показывал свою жизнь всякому, кому интересно смотреть. Глеб в сопровождении двух волков ехал к деревне на встречу с отрядом. Времени у него было достаточно, но даже если бы он опаздывал, то все равно поминутно останавливал бы лося, чтобы полюбоваться лесными чудесами. Прокл Отшельник отправил мальчика с рассветом, а сам остался с Григорием – что-то между ними, видно, осталось недосказанным, хотя беседовали они всю ночь. Присоединиться к отряду он намеревался позже, рандеву было назначено на закате у восточной опушки леса, где кончается просека. Глебу все эти дела со встречами-расставаниями показались несерьезными, он не мог понять, почему бы всем не отправиться сразу вместе, например, из деревни, или с Лещинной поляны. Еще он хотел знать, зачем надо было посылать его одного в деревню, где его не очень-то жалуют.

Он прямо высказал свои вопросы и получил такой ответ, какой его совсем не удовлетворил:

– Сколько людей – столько дорог, иди по своей вперед. К цели твоей мимо невзгод она тебя приведет. Если друзья рядом с тобой – тебе повезло, цени. Только начни путь непростой, откуда начнут они.

– Ты иди, иди, – добавил Григорий. – В моем лесу плохих людей нету. Лещане тебя не обидят. А то, что расстался ты с ними нехорошо – причина вернуться и все уладить. Открой им свою душу и с легким сердцем отправишься в путь. Тяжело, если расстался с людьми, а не знаешь, как они о тебе вспомнят. Это я о лещанах – говорят, не ко двору ты им пришелся. У нас же, знай, ты всегда желанный гость. И мне ты пришелся по сердцу, даже жаль прощаться с тобой. Ничем не могу одарить тебя на дорогу, кроме самого тебе необходимого. Помни о нас, когда вернешься домой.

С этими словами Григорий обнял Глеба и надолго замер, прижимая к груди взъерошенную мальчишескую голову. Глеб закрыл глаза, вспомнил прощание со Старобором и подумал: „Ну вот, Старобор, а теперь Григорий, только привыкнешь к кому – и прощаться. А с мамой я не простился, и с папой тоже, от этого, наверное, и не везет мне. Что они обо мне думают? Может, я для них не сделал ничего хорошего? Поеду к лещанам – пусть простят меня, если что не так сказал или сделал“.

Вот так и оказался Глеб на пути к лещанской деревне, хотя собирался в долгую дорогу. Он был в теплой меховой одежде, а все его добро (собственные вещи, накидка от дождя, запасная обувь и рубахи, зимняя шапка, еда на первое время и еще кое-что нужное) лежало в двух объемистых мешках, перекинутых через спину лося. На животе под курткой путешествовал Никифор, и ему было не очень уютно – тепло, конечно, но тряско. От Хором до юго-западной окраины, где жили лещане – больше чем полдня пути, если ехать верхом и не плутать. Дуброг выбирал кратчайший путь в поредевших к зиме лесных зарослях, и за два часа до полудня доставил мальчика куда надо.

Деревня встретила его молчаливой тоской. Дома под крайними деревьями выглядели безжизненными. Людей не было видно. Глеб выехал на вечевую площадь и остановился в нерешительности. Ему надо было найти дом кузнеца, а спросить было не у кого. Он слез на землю, выставил кота и прошелся, чтобы оглядеться. Неподалеку протекала через деревню маленькая речушка, мелкая и такая быстрая, как настоящий горный поток. В этом месте русло реки резко сужалось, и получалась хорошая стремнина. Особенно бурным оказалось течение под низеньким мостиком – тут, собственно, и было самое узкое место. На этом-то мостике Глеб и заметил маленькую девочку, которая гнала хворостиной семерых жирный, ленивых гусей. Она направлялась как раз сюда, и Глеб остановился, поджидая ее. Это потом он узнал, что девочку зовут Ижица, что она сестра Ольшаны, и что в этот день она ушла из дома заплаканная и обиженная на Ольшану за то, что та собралась навсегда покинуть родные места и не хотела брать малышку с собой. А сейчас он только увидел, как девочка то ли оступилась, то ли запнулась, утирая слезы, и, взмахнув руками, полетела вниз, прямо в ледяную воду. Ее закружило и понесло, а она даже не кричала, а только хлопала руками по воде, то и дело погружаясь с головой.

Глеб бросился следом по берегу. Он не знал, что река вскоре расширится, но течение останется еще достаточно быстрым, и девочка может разбиться об острые камни на мелководье. Он забыл о том, что сам не умеет плавать (такой уж у него недостаток). Он только бежал изо всех сил и, когда обогнал незадачливую пастушку, кинулся в воду, чтобы перехватить ее. Кожаные подошвы поскользнулись на донных камнях, течение сбило его с ног, и он выпустил одежду девочки, но изловчился, схватил ее не то за ногу, не то за руку, притянул к себе и закувыркался вместе с ней. Хорошо, что дно иногда попадалось под ноги, и Глеб не утонул, хотя его не раз захлестывало с головой. Вскоре стало еще мельче, он умудрился встать вертикально, а его тут же вновь повалило, но это было уже не течение: в полы его куртки вцепились две зубастые пасти, они тянули к берегу, да так сильно, что оставалось только подчиниться. Так их и вытянули на траву. Глеб, дрожа, сел на пригорок, а девочка, хоть и наглоталась воды, заревела так громко, что через минуту их обступили встревоженные жители.

Мокрого спасителя, у которого зуб на зуб не попадал, с почестями доставили в дом кузнеца, прихватив ревущую Ижицу и ее гусей, столпившихся на мостике. Кузнец Никита – огромный одноглазый богатырь с добрыми мозолистыми руками – тотчас раздел Глеба и сунул его в бочку с горячей водой, а потом вытер насухо, спеленал, как младенца, и уложил на печь.

– Сынок, ты ведь не только дочку мою младшую спас. Ты и душу мою спас от греха. Ижице моей всего пять годочков. И пять лет назад умерла моя жена. Старшую дочь Ольшану провожаем нынче в безвозвратный путь. Одна у меня Ижица и осталась, – поведал он после Глебу.

А Глеб лежал на теплой печке и все никак не мог согреться. Вмиг поднялась у него температура, открылся тяжелый кашель, и нечего ему теперь было даже мечтать о походе. И вспомнилась ему ночевка в шалаше под дождем. Он дрожал от лихорадки, облизывал пересохшие губы и думал: „Только умереть осталось вдали от дома! Почему мне так не везет? Тут ведь, небось, даже аспирина нет“. Он, конечно, предполагал, что лещане будут благодарны ему за поступок, которым он сам по праву гордился (не каждому человеку в жизни выпадает счастье спасти кого-нибудь), но последствия этого события оказались гораздо важнее. Навсегда запомнили жители деревни доброго мальчика за то, что намеченные проводы так и не состоялись. Хотя чего тут больше: радости или горя – лучше не думать.

Отряд не выступил ни в полдень, ни к вечеру. Никто не хотел уезжать без Глеба. А наутро следующего дня деревню подняла на ноги страшная весть: война. К лесу подступило большое войско во главе с самим демоном, который хотел захватить Глеба Калинина и отомстить Григорию и всем лесным существам. Целая орда троглодитов, призванных со всей округи, стаи вечно голодных степных волков, злобные люди, закованные в сталь (их, правда, горстка, но зато каждый стоит десятерых троглодитов, им доверили охранять главаря) и еще какие-то неведомые существа, а над ними – тучи черных ворон.

Погрузив на телеги то, что успели схватить на бегу, лещане спешно отступили вглубь леса. Однако не все: три десятка лучников затаились среди сосен и выпустили стрелы по головному отряду троглодитов, а потом запалили собственные дома – все равно никто не вернется в испоганенные жилища, даже если враги не сожгут их сами. Опустошив колчаны, оставив после себя больше сотни убитых и раненых, смельчаки все до единого вернулись к своим. Троглодиты принялись валить деревья, чтобы построить бараки и сторожевые башни, и зорко следили за ними птичьи глаза – дневной дозор леса заступил на первую вахту.

Глеб, укутанный по-зимнему, ехал в первой телеге вместе с маленькими детьми. Ночью ему сделалось хуже, Ольшана отпаивала его горячим молоком и кормила медом с ложечки, но легче ему не стало, а теперь – какое там молоко: лежи вот, смотри в небо и терпеливо жди, когда кончится тряска. Телега переваливалась с боку на бок, раскачивая плотно сидящих детишек. Поскрипывали колеса, чуть слышно шумели верхушки деревьев, позвякивало оружие людей да изредка мычали коровы в хвосте обоза. Никто не разговаривал: беда давила на сердце. Лес будто вымер, только однажды промелькнули между деревьями какие-то тени, скользнули в сторону деревни. На полпути беженцев застал проливной дождь. Полунагие деревья почти не задерживали холодные тяжелые капли, и они плюхались на макушки, носы, стекали за шиворот и мерзкой изморозью клеились в волосах. На открытых местах, по которым в основном и пробирались телеги, струи дождя висели сплошным мутным пологом, деревья промокли и потемнели, и на людях не осталось ни одной сухой нитки. Дождь, то утихая, то вновь проливаясь как из ведра, сопровождал их до самой Лещинной поляны. Землю развезло: если передним телегам еще сносно было ехать по листве и жухлой траве, то задним приходилось месить грязь, взбитую колесами, подошвами и копытами. Лошадям все труднее было тянуть поклажу, они понуро брели, свесив добрые усталые морды.

– Вот ведь судьба-судьбина, фатальная наша предрасположенность, роковая наша доля, долюшка беспросветная! – вздохнул Никифор где-то под грудой одежды. – Кабы знать, предвидеть бы, угадать, расчухать бы движение истории; тенденции, так сказать, уловить бы заранее, чтобы хоть соломки подстелить там, где тебя должно шмякнуть об землицу. Где нам теперь преклонить голову, где найти пристанище? Этот лес мне с самого начала показался ненадежным, а сегодня выходит – гиблое это место. Нагрянут троглодиты, а мы их и не заметим за деревьями! Может, они следом идут. За каждым кустом, может, засада. Я ведь предчувствовал, что не следует мне идти в гастроном. Это летом было: пахло сосисками, людей опасных вокруг не наблюдалось, и дверь была гостеприимно открыта. Не прислушался я к вещему сердцу своему и вошел в ту дверь. А ее нарочно для меня, видно, держали. На пружине была она, а сама вся железная. Вот и резанула меня по хвосту. Теперь, как дождь, ломит у меня хвост – вечная память осталась. Вот так и нынче: предчувствую я беду.

До места добрались только под вечер, намаявшись до предела. Но тут их ждали сделанные за день шалаши и землянки. Глеба доставили прямо в Хоромы и усадили у пылающего очага в судебной палате. Он, наконец, согрелся и как-то незаметно уснул, а проснулся глубоким вечером от громких голосов. Странно, но он чувствовал себя намного лучше – может, колдовство какое, или целебный лесной дух витал в этом зале.

В палате собралось десятка два людей и леших, большинство из них были Глебу знакомы. Во главе длинного стола восседал Григорий, а справа от него – Прокл Отшельник. На столе стояла кое-какая снедь, но присутствующие, оказалось, собрались здесь не для еды. Это был совет. Предстояло решить, как всем вместе отразить полчища тьмы. Когда Глеб проснулся, за столом, видимо, закипал спор. Спорили Вукола и Никита, а остальные большей частью отмалчивались или изредка выражали поддержку то тому, то другому.

– …Отсиживаться в Хоромах? Нет, брат, в лисьей норе от гадюки не спасешься, – качал кузнец своей крупной головой, и его густая рыжая короткая борода елозила по плотно застегнутому вороту рубахи. – Как я сказал, так нам сподручнее будет.

– Рассыпаться по лесу, распылить силы и колоть врага!? Это все равно что зубами сосну грызть. Грызи не грызи, с одной стороны, либо со всех четырех – все одно, не свалишь, – отвечал Вукола, разодетый в нарядный зеленый кафтан, и пышная длинная борода его (бурая, без единой сединки) подрагивала вместе с подбородком; леший все выше задирал свой нос и разговаривал уже «на повышенных», горячо доказывая свою правоту. – Вместе нам надо держаться! Вместе ударим, так, может, и свалим проклятых душегубов.

– Вот всех враг и прихлопнет одним ударом! Я видел: их туча. Надобно, чтобы побегали они за нами по лесу – тогда их станет поменьше.

– А они бегать не будут, – возразил Григорий. – Разорят Хоромы. И как мы тогда с детьми и запасами будем?

– Правильно! – подхватил Вукола. – Мы будем бегать, а враг будет сидеть в нашем же логове. Мы будем голодать, а нечистые троглодиты – жировать на наших же запасах.

– А на что они нам нужны будут, запасы-то, если нас самих не будет? – гнул свое кузнец. – Хоромы ведь не крепость вовсе! Они сомнут нас одним ударом.

Молодой пасечник Гаврила придал разговору новый оборот:

– Я вот тут смекаю: враги ведь сюда явились не просто так. Они хотят поймать Глеба.

Все взгляды обратились на Гаврилу, и Гаврила слегка порозовел и смешался, однако продолжил:

– Я… как это… кабы не Глеб, то и врагов бы тут не было. Стало быть…

– Ты мальчонку не трожь! – перебил его Никита, метнув такой мрачный взгляд, что его сдержанный голос с этим взглядом ударил как молния в близкое дерево.

Гаврила покраснел как свекла и, возмущенный, поднялся на ноги:

– Дядя Никита! Никита Андреевич! Я ведь что хочу сказать: если, к примеру, Глеб уйдет из лесу…