Тень Земли: Дар

Облака наплывали и уплывали, изредка закрывая солнце, которое незаметно, как часовая стрелка, отсчитывало время. Смотришь на него – кажется, что повисло без движения, но чуть забудешься, отведешь глаза, а потом замечаешь, что тени легли уже под другими углами. Вот жаркий диск взобрался на самую вершину неба, в зенит, а потом, не спеша, покатился под горку, к западу и к закату. С течением времени менялось все вокруг: поворачивались вслед за солнцем подсолнухи, целое поле которых подступило в одном месте вплотную к дороге; меняли свои маршруты пчелы и муравьи; грибы выставляли из-под листьев подросшие шляпки; листья, трава и облака приобретали новые оттенки. Только путешественники на неизменной дороге все так же стремились в одном направлении, изредка перебрасываясь случайными фразами; устало поскрипывала тележка, тяжело шлепал Григорий, да где-то вверху шелестели крылья неутомимого зяблика.

У Глеба опять, как накануне, затекли ноги, заболела спина, начали слезиться глаза, чесалось то тут, то там, ногам было жарко в плотных кроссовках, шея горела от солнца, а растревоженный тряской живот все настойчивее требовал пищи. Мальчик уже не раз предлагал лешему сделать остановку, но в ответ получал только предложение потерпеть до какой-то Малиновой Пади, в которой-де он, Григорий, обычно останавливается. А уж где она, эта Падь, и сколько до нее еще страдать – неизвестно. Глеб набрался терпения, но, как оказалось, напрасно, потому что поездка вдруг сама собой закончилась очень неприятным образом – сломалась тележка. Может быть, она обиделась на неблагодарного мальчика, который постоянно елозил, чесался, пинался и думал о ней не очень хорошо? На ровном месте треснула ось, колеса разъехались, пассажиров хорошенько тряхнуло, а дно тележки заскребло по дороге.

Григорий был очень раздосадован, но ему волей-неволей пришлось устроить привал. Впрягшись в тележку, трое путешественников, которые покрупнее, отбуксировали поклажу к ближайшим деревьям и сели на траву, чтобы перевести дух. Хозяин осмотрел ось и сказал, что сделать ничего нельзя – тележку придется бросить и пробираться пешим ходом. А поскольку всю поклажу они бы все равно не унесли, то был дан сигнал: наедаться «от пуза». В трапезе теперь участвовали не только свои двуногие, четвероногие и пернатые, но также кое-кто из местных: мухи, пара шмелей, семейка уховерток, целая орда муравьев (они, правда, не ели, а затаривались – муравейник был где-то поблизости), поползень с подругой (очень скромные птички), одинокая стрекоза, дюжина кузнечиков и суслик (весьма осторожный малый – он так и не подошел, дождался, пока ему бросили кусок тыквы).

Было тепло. Пахло подопревшими за прошлую ночь березовыми листьями. Объевшись, Глеб растянулся на траве, глядя в небо. Березы легонько покачивали своими тонкими верхушками. Даже и не подумаешь, что это середина сентября, и что твои ровесники сидят в школе, а скоро октябрь, дожди, первый снег… Папа с мамой приходят домой, а сына нет, что они чувствуют? С ума ведь можно сойти! Одна надежда – Старобор, он и успокоит и посоветует. Да и у него вон проблемы – может быть, уже и нет на свете доброго старика.

Пока мальчик предавался меланхолии, Григорий быстро перебрал оставшуюся поклажу, распределил по штукам самое нужное, наполнил водой баклаги, а остальное сложил в укромном месте и забросал листьями. Одна штука была приготовлена для Глеба – его собственный школьный ранец, забитый до отказа. Сам он взял большой холщовый мешок, заполненный наполовину, и закинул его за спину.

– Ну, вставай! Негоже медлить. Пойдем напрямик, полем, – проронил он, поправил мешок на плече и тронулся, не дожидаясь мальчика.

Глеб тяжело поднялся, взгромоздил на себя ранец и двинулся следом. Звери бежали налегке: волк рысил где-то сбоку, а кот держался Григория, мешаясь под ногами. Путники быстро пересекли лесополосу и углубились в заросшее жесткой травой поле, в самый жар, в безветрие, в царство верещащих насекомых и цепляющихся за штаны колючек, в перепаханную когда-то людьми, а ныне забытую и ссохшуюся землю.

Комья и рытвины были скрыты в траве, и ноги как нарочно попадали туда, куда не надо. Штанины сразу покрылись сплошной коркой колючек, пыль поднималась от каждого шага и тянулась следом, прилипая к влажной коже. С трех сторон была видна граница поля – линия деревьев в пыльном мареве, а с четвертой стороны поле сливалось с небом, и казалось, нет ему конца; именно в том направлении и двигался Григорий. Идти поначалу было просто трудно: ноги плохо слушались с непривычки, сытый отяжелевший желудок наполнял тело вялой ленивой дремотой, глаза щурились от солнца, которое жарило прямо в лицо. Скоро желудок переварил остатки пищи, вся энергия перешла в ноги, они отяжелели, распарились, а на пятках и под складками сбившихся носков начали гореть первые потертости, если не мозоли. Ранец оттягивал назад, приходилось горбить спину, и Глебу думалось, что он взбирается по какому-то отлогому бесконечному склону. А ноги переставлять было все труднее, они дрожали и цеплялись за полевые силки, расставленные самой природой – сплетенные длинные травы, полусухие, но крепкие, как проволока. Пот заливал уставшие от света, слезящиеся глаза. Плечи жгло огнем – лямки ранца, казалось, давно прорезали куртку, футболку и кожу, и добрались до самого мяса. Голова отупела от усталости, в мозгу ворочалась, толкаясь в виски, лишь одна мысль: только бы не отстать от хозяина, только бы не отстать. За два-три часа ходьбы Глеб раз тридцать прикладывался к своей баклаге, пока она не опустела, но вода не приносила облегчения, испаряясь, видимо, прямо с языка. Да у него и не было возможности попить как следует, потому что спина Григория быстро удалялась – так скорее же, глотнуть пару раз, сунуть баклагу в ранец, и дальше, чтобы не отстать. Он бы очень удивился, если бы узнал, что леший идет вполовину медленнее чем обычно, щадя своего подопечного, непривычного к таким делам, как пешие прогулки. Он помнил только недовольный голос хозяина, когда тот был расстроен поломкой тележки, поэтому ни за что не решился бы попросить его сделать привал. Да и то сказать, Григорий – леший сердитый, хорошо еще, что не прогоняет, разве он будет нянчиться с малознакомым мальчиком!

И Глеб молчал. Тащился кое-как, одурев от природных неудобств, глядя под ноги, спотыкаясь на каждом шагу. Шел-шел, да и наткнулся вдруг на широкую спину лешего. Протер глаза и осмотрелся. Они стояли перед длинным пологим спуском. Внизу синела мелкая речушка. Поле широким клином спускалось к ней, его границы справа и слева значительно сблизились. Сзади смутно виднелась та лесополоса у дороги, от которой они стартовали – не так уж много прошли, как казалось. За рекой раскинулись желтеющие луга, местами росли группы деревьев. Низко над горизонтом стягивались серые тучи, и вечернее солнце медленно погружалось в них.

– Хорошую петлю мы срезали! – с улыбкой сказал Григорий; Глеб посмотрел ему в глаза и невольно улыбнулся в ответ.

– Вон, – объяснил леший, – за теми деревьями проходит дорога, по краю поля, и за рекой сворачивает в нашу сторону. Стало быть, мы опять выйдем на нее где надо, а там и до дома рукой подать. Знаю, что устал ты с непривычки, но отдыхать не советую – потом не встанешь. А там, видишь, дождь собирается. Укроемся в ближайшем лесочке и заночуем. На-ка вот, хлебни из моей баклаги, и вперед. Авось тут полегче будет: под гору все-таки.

Глеб с радостью согласился: ему важнее было расположение лешего, чем привал на голом бугре. И захотелось окунуть уставшие ноги в прохладную речную воду. Вся компания немедля тронулась в путь. Глеб подумал, насколько легче идти, когда видишь цель! Река манила свежей прохладой.

Расстояние преодолели в каких-нибудь полчаса и окунулись в шелест рогоза. Глеб снял обувь, носки и вброд перешел реку, а потом ступил на мягкую траву.

На закате укрылись в крошечном березовом лесочке, который Григорий наметил еще с пригорка. В небе уже громыхало. Быстро темнело. Они споро соорудили шалаш и разложили запасы, чтобы успеть поужинать до дождя. Как только упали первые капли, Глеб завалился спать. Рядом пристроились Никифор и зяблик, а леший с волком замешкались снаружи. Гроза пронеслась быстро, а потом на всю ночь зарядил нудный осенний дождик. Шалаш промок насквозь, только листья, служившие постелью, оставались сухими, но от земли шли влажные испарения, и было холодно.

Глеб Калинин проснулся на рассвете, потому что его бил озноб. Лицо горело, а руки и ноги были как лед. С двух сторон его грели Григорий и волк, но это не помогало. Он выбрался из тесноты и сел. Согреться было нечем: все уже было надето, все пуговицы застегнуты. В такой сырости даже костер не развести. Руки не гнулись от холода, можно было попробовать согреть их горячим дыханием – внутри как будто работала домна, и раскаленный металл заменил кровь, – но дыхание улетучивалось легким облачком, а ногти оставались такими же синими, и рукам становилось еще холоднее.

Серый Вихрь поднял голову и пристально посмотрел на дрожащую спину мальчика. Тотчас зашевелились и остальные.

– Гррригорий, Грришенька! – спросонья заверещал зяблик.

Григорий поднялся, стянул с себя рубаху и вылез наружу. Подошел к стройной молодой березе и прижался к стволу. Его тело было покрыто зеленовато-бурой шерстью, а руки голые, как у людей. Суровое лицо лешего выражало в этом момент беспредельную радость, он блаженно улыбался, как ребенок. Но вот взгляд его упал на Глеба, он нахмурился и озабоченно спросил:

– Ты, никак, захворал, сынок, а? Простыл что ли?

– Да нет, – через силу ответил Глеб. – Холодно только очень. И нос не дышит.

– Вон как! Стало быть, захворал. А нам еще идти полдня. Что же нам с тобой? Для начала мы напоим тебя горяченьким. Разведем огонь.

– Так сырое же все, – возразил мальчик слабым голосом.

– Уж как-нибудь! Здесь, конечно, не моя земля – была когда-то моей, а теперь не моя. Но лес, какой бы он ни был, лешего никогда не подведет.

И действительно, минут через десять запылал костер. От него исходило такое живительное тепло, что Глеб не только сразу согрелся, но даже повеселел, простуда отступила куда-то в носоглотку и там скреблась, наполняя нос и горло болезненной тяжестью. Зато в голове стало посвежее. Он три раза с удовольствием чихнул, высморкался, прокашлялся и подумал: хорошо бы позавтракать горячим!

Григорий осмотрел оставшиеся припасы и решил сварить грибную похлебку. Жареные грибы, коренья и кое-какие травки – вот и вся заправка, но какой вкусный получился суп! Его забелили сметаной, посыпали свежей зеленью, и дали больному на пробу. Пока Глеб ел, леший насобирал кучку подберезовиков, нанизал на пруток и запек над золой, посолив и полив конопляным маслом. Прикончив свою долю горячего и выпив травяной чай, Глеб в придачу сгрыз четыре морковки и почти забыл о болезни. Волк и кот ходили на охоту, но вернулись ни с чем – у них было мало времени, хозяин торопил в дорогу. Им тогда накрошили остатки хлеба, размочили в грибном бульоне, и они на пару очень быстро расправились с этим, до блеска вылизав супный горшок.

День еще как следует не разгулялся, часы показывали без четверти девять, когда компания покинула гостеприимную рощу. Глеб шел налегке, его ранец с учебниками покоился в мешке Григория. «Налегке» еще не значит «легко» – ноги-то гудели еще со вчерашнего дня, да и болезнь дала о себе знать насморком, кашлем и тяжестью в голове, как только загасили костер. Можно было бы сказать, что Глеб едва переставлял ноги, но это слишком слабо. На самом деле он едва не падал, несмотря на частые остановки. У него даже пропал аппетит, глаза застилала колючая темень, сердце как будто перекочевало в голову и настойчиво било в виски: топ-стоп, топ-стоп. Сначала он спрашивал, сколько еще идти, намечал себе ориентиры и радовался, когда достигал их. Но дальше открывалась такая же нехоженая земля, и он падал духом. Скоро он уже ни о чем не думал, только брел, опустив голову, держась за руку лешего.

Они шли часов пять лугами, а потом выбрались на дорогу. Было за полдень, и до Лещинного леса оставалось всего ничего. Вновь потянулись деревья лесополосы, только не веселые, как вчера, а унылые и мокрые. Небо, серое и беспокойное, уже несколько раз проливалось моросящим дождем, одежда промокла насквозь.

Никифор тоже еле переставлял лапы, его шерсть впитала в себя столько влаги, что потяжелела, наверное, раза в три. Он брел, опустив усы и волоча хвост по асфальту, и выглядел так жалко, что Григорий взял его на руки. Вскоре, правда, кот попросился обратно на землю, потому что лешему трудно было нести его и одновременно прикрывать ладонью от ветра зяблика, сидящего на плече. Зяблику тоже было не весело, он быстро истратил запасы бодрости и сидел, нахохлившись, распушив перышки, чтобы удержать побольше воздуха, нагретого маленьким горячим тельцем.

Только волк бежал по-прежнему ровно, подняв нос и внимательно осматриваясь по сторонам. Именно он и заметил первым подозрительные темные фигуры впереди на дороге. Шерсть его вздыбилась как щетина, в глазах зажглась кровавая ненависть – он узнал троглодитов. Компанию как ветром сдуло с дороги. Притаились в кустах и долго вглядывались сквозь моросящий дождь, пытаясь разобрать, что делают враги посреди дороги в такую скверную погоду.

Фигуры не шевелились, и их было мало, поэтому Григорий осторожно двинулся вперед. Они приблизились к месту и увидели четырех мертвых троглодитов, застывших в таких позах, как будто смерть настигла их прямо на бегу, их темные лица (или морды) выражали тяжкую муку.

– Похоже, их загнали до смерти, – сказал Григорий. – Это те самые. Хотел бы я знать, что они делали у самых моих владений. И где пятый?

– Это не охотники, – рыкнул волк. – Падаль!

– Этого кто-то полоснул по спине. Глубокая рана, – заметил его хозяин. – Не нравится мне это. Что-то тут не так. Я чувствую чьи-то мерзкие козни.

Глеб впервые в жизни видел мертвые тела. Ему было жутко, смерть витала над этим местом. Он не старался что-то понять, не чувствовал удовольствия от вида павших врагов, напротив – ему было жалко их. Он смотрел на фигуры и представлял, как им было больно. Троглодиты выглядели отвратительно. У одного на шее было ожерелье из чьих-то зубов – очевидно, военный трофей, – владелец вцепился в него двумя руками, будто сопротивляясь удушью. Еще один умер, схватившись за живот. Сбитые в кровь мохнатые четырехпалые ноги свидетельствовали о долгом пути, которого не выдержали даже башмаки из дубленой кожи.

– Собаке – собачья смерть, – сказал Григорий, плюнув на одного из мертвецов, и двинулся дальше. Глеб побрел следом.

Часа через два, когда путники уже подходили к лесу, и Глеб уныло размышлял про себя, чем мокрый холодный лес может быть лучше мокрой холодной дороги, отыскался пятый троглодит. Они бы не заметили его в придорожных кустах, если бы не волчье чутье. Серый Вихрь страшно зарычал и набросился на врага, который делал слабые попытки подняться и приготовиться к защите. Огромный зверь с ходу вцепился ему в горло зубами, повалил и поставил передние лапы на грудь.

– Стой! Стой! Не убивай его, пожалуйста! – не понимая самого себя, закричал Глеб.

Волк на секунду выпустил жертву и с удивлением посмотрел на мальчика. Потом примерился вновь прикусить окровавленную шею, но Глеб уже подбежал и схватил его за загривок, пытаясь оттащить. Ему, конечно, в жизни не удалось бы заставить волка даже пошатнуться, но тот не стал связываться и оставил троглодита.

– Что это ты удумал, Глеб! – недовольно буркнул Григорий. – Нечисть должна гнить под опавшими листьями, пока сама земля не покроет мерзкие кости. Не коснется их никто из добрых существ, так они и сгинут сами собой в темной могиле времени.

– Но ведь он еще жив!

– Значит, ему не повезло, как остальным, потому что мы воздадим ему живому за его зло.

– Но ведь он ничего нам не сделал, к тому же он, бедняга, и так умрет, наверное.

– Не сделал!? – леший, как безумный, схватил мальчика за плечо и затряс. – Вот, значит, кого спасал Старобор – он жизнь отдал за тебя, а ты жалеешь троглодита!

Глеб потерял равновесие и упал на траву, с ужасом глядя на разгневанного Григория. А тот вывернул из земли камень и навис над троглодитом – сейчас разобьет ему голову! Тогда мальчик вскочил и повис у него на руке:

– Не надо, дядя Григорий!

Леший стряхнул назойливого мальчишку и занес камень. Глеб смотрел на него во все глаза и видел искаженное злобой лицо доброго лесного хозяина, это лицо казалось ему чужим и безобразным.

Но Григорий так и не ударил, выражение его лица вдруг изменилось, злоба уступила место усталому сожалению, и тоскливая грусть отразилась в его зеленых глазах. Он отбросил камень и отошел к ближайшей березе. Постоял немного, прижавшись к ней лицом, а потом обернулся и сказал:

– Троглодиты сожгли мой дом, замучили все мое семейство. Из тех зверей, которые жили со мной, и которых я любил как детей своих, осталась только волчица Хмурая Тень – прабабка Серого Вихря. Я доживаю свой век, как высохший дуб.

Глебу стало стыдно:

– Прости, я не знал. Но… ты говорил, что все должно остаться. А этот троглодит, может, и не виноват вовсе?