Тень Земли: Дар

Наконец каша подогрелась. Леший голыми руками взял горячий горшок и поставил Глебу. Слюнки так и потекли во рту голодного мальчика, будто он и не съел перед этим два ломтя хлеба! Он взял ложку и неуклюже зачерпнул темно-золотистую массу. Каша оказалась совсем не горячей, но приятно согревала желудок, и вскоре тепло разлилось по всему телу. Мальчик торопливо ел, а кот с беспокойством провожал каждую ложку. Глебу стало стыдно. Он поднял глаза на Григория и спросил:

– А можно дать моему коту?

– Ты оставь ему, он потом доест, – ответил тот.

– А ты как же, дядя Григорий, и твой волк? – догадался Глеб, отчаянно ругая себя за эгоизм.

Леший впервые за все время улыбнулся и ответил своим низким с хрипотцой голосом, который, оказывается, мог выражать не только сдержанную неприязнь:

– Ты ешь, ешь, не тушуйся. Мы ведь ради тебя встали. Наша еда ждет дома, в Лещинном лесу. Я пока что не голоден, Серый Вихрь кашу не ест. А ты что, зелень-то не пользуешь разве? Она хороша с хлебом и брюквой. Да и репку бы погрыз.

Глеб замялся:

– Да я… Они, вроде бы, не вареные?

– А что, не ешь такие? Попробуй! Надо было перед кашей.

Отказываться не годилось. Глеб опустил ложку в горшок и взял кусок хлеба. Если бы он знал, что пучок травы состоит из молодой крапивы, листьев одуванчика, щавеля и сныти, то не решился бы откусывать. Но впотьмах не разберешь, да и на свету, говоря по совести, он вряд ли узнал бы все ингредиенты, потому что никогда в жизни этим не интересовался. Лук, укроп, петрушка – вот и весь набор зелени, которая попадала в пищу юного городского жителя, обычно в искрошенном виде в составе салатов. А теперь Глеб откусил уже знакомый хлеб, потом зелень и ощутил приятный кисловатый вкус. И быстро съел весь пучок. Потом принялся за репу и брюкву, а когда вернулся к каше, то чувствовал себя уже таким сытым, что смог проглотить лишь несколько ложек.

Наконец подошла очередь Никифора, который, как всякий дисциплинированный кот, терпеливо ждал, когда поест человек. Глеб придвинул ему остывший горшок. Он сунулся было, но тотчас отстранился и попросил:

– Отъешь, пожалуйста, эту нелицеприятную тыкву, добрый мальчик. Тыква претит моему аппетиту. Я бы и кашу не стал, но она, кажется, на молоке, не правда ли, многоуважаемый Григорий?

– Да, она на молоке, ты не ошибся, – подтвердил леший.

– Ну тогда я поем. Хоть чем-то существенным наполнить мой несчастный желудок! – болезненно рассуждал кот, пока Глеб выуживал кусочки тыквы, стараясь разглядеть их в свете костра.

Глеб решил покормить кота из ложки, которая по объему была не меньше средней поварешки, и, зачерпнув, увидел, что каши осталось совсем мало. Пришлось Никифору вылизывать горшок, а потом долго умываться, потому что каша прилипла к его шерсти даже за ушами.

Оставалось еще молоко. В крынке было не меньше, чем в двухлитровом бидоне. Такого вкусного молока Глеб никогда не пил. Хорошо, что он уже наелся до отказа, а то ведь на молоко были и другие претенденты: сколько-то отпил Григорий, а остатки поделили между котом и волком.

Разомлев от еды и тепла, Глеб мог мечтать лишь об одном – чтобы этот привал длился до самого утра. Настолько приятно было сидеть на траве, прислонившись к дереву, глядя в огонь, протянув к нему ноги, а руками поглаживая кота на коленях! Он даже расстегнул курточку, хотя в вышине шумели и качались от ветра деревья, и холодная осенняя ночь покрывала стекла городских окон капельками отпотевшей воды. Город остался где-то там, за полями. Он щерился темными дырами в свете полной луны, обступая безжизненной громадой одинокого старца. Каково ему там сейчас?

Костер медленно затухал. Глеб слушал шорохи ночи и думал о Староборе. Голова его клонилась все ниже, пока подбородок не уткнулся в грудь. Он очнулся на секунду, бросил сонный взгляд на костер и повалился на бок.

Долго спать не пришлось. Под утро с дороги донесся топот. Глеб спросонья мало что понял, только увидел в свете луны фигуру Григория, прильнувшего к стволу тополя. Леший сделал мальчику знак не двигаться. Когда топот стих, явился волк, который, видимо, ходил на разведку, и они с хозяином о чем-то посовещались. Все было тихо, и Глеб снова уснул, заметив, что опять стало прохладно.

Теперь он проспал до утра и проснулся от холода. В посадках держался утренний туман. Солнце стояло уже высоко, но от этого было мало толку. Хорошо хоть ветра нет, как вчера.

– Дядя Григорий, а что это было ночью? – спросил Глеб, еле продрав глаза.

– Троглодиты. Пять голов. Бежали, как очумелые. Не то гонцы, не то охотники. Из города, видать, – ответил леший.

– А может, это за нами?

– Да нет. Погоня малым отрядом не бегает, да и где им распутать мои следы! Не бойся.

– А сколько нам еще до твоего леса добираться?

– Если бы не эти, и если бы мы вышли с рассветом, то к вечеру бы добрались.

– А чего же мы ждем? И не опасно ли нам идти по этой дороге? Вдруг там засада!

– Да нет, нет. Какая засада! Зяблик ведь не сова, давно уж все разведал.

– А и верно! – засмеялся Глеб. – Зяблик.

Тут он, кстати, и прилетел, будто услышал, что о нем говорят. Сел на плечо мальчику, моргая своими озорными глазками, и что-то чирикнул. Погладить его было одно удовольствие – какой он крепенький и тепленький! С таким не попадешь в засаду и не заблудишься. А эти троглодиты – просто случайная банда, бегут по своим делам, ну и пусть бегут.

– Кабы не ты, Глеб, я б догнал их, тут бы им и конец, – мрачно сказал Григорий. – А так, пусть бегут. Подождем, пока уйдут подальше, а заодно проверим, нет ли еще кого следом. Хотя, так и так нам скоро в дорогу. Поешь-ка вот тыковки, да попей водички. Задерживаться слишком нам тоже не след. И костра разводить больше не будем: шляются тут по дороге.

Потом поразмыслил о чем-то и еще добавил:

– С дороги я не сверну. Трудно будет тянуть поклажу по бездорожью. Пойдем, как шли, авось к завтрашнему утру доберемся.

Глеб уже знал, что такое ночевка в осеннем лесу. Как же без костра? Но делать нечего. И до ночи еще далеко, авось как-нибудь… Он нашарил в кармане часы без ремешка, они показывали десятый час. Без аппетита пожевал холодной тыквы, заел хлебом, замазал остатки меда, запил холодной водой. В животе даже с холодной еды начались химические процессы, выделилось кое-какое тепло, кровь забегала побыстрее. Юный путешественник немного согрелся и повеселел, он готов был продолжить путешествие в тележке. Поклажи немного поубавилось, к тому же, Григорий додумался выгрузить непочатый бочонок с водой, от этого в тележке стало попросторнее. Глеб залез, как только впрягли волка. Некоторое время ждали Никифора, который где-то разгуливал. Он явился со стороны поля, облизывая усы. У мальчика мелькнула неприятная догадка:

– Никифор, неужели ты кого-то съел?

Тот сначала устроился на коленях, а потом ответил:

– Доброго мальчика интересует мое меню? Мышка-полевка – вот и все, что мне перепало. Меня ведь не учили родители охотиться, я не умею мышковать как следует. К тому же, мне совсем не безразлично мнение достопочтеннейшего, несчастного Старобора, а он всегда укорял меня за охотничий инстинкт. Его э… концепция, его, так сказать, кредо, что ли – «все должны жить» – нашло во мне откровенного сторонника. Я, например, ни за что бы не поднял лапу на птичку. Ну подумай, мальчик, зачем губить, к примеру, нашего славного зяблика? Съешь его – и не наешься, а зяблика-то уже нет! Живя у людей, я научился есть всякую пищу, могу съесть и хлеб, и кашу, и суп. Вот только овощи мне что-то не по душе. Не принимает душа – и желудок не принимает. Молочко люблю, творожок, сметанку, а особенно сливочки. Но, говоря о главном, нет для меня ничего лучше рыбы.

Сказав так, Никифор облизнулся и задумался. А тележка тем временем выехала на дорогу, и опять замелькали бесконечные деревья. Глеб смотрел, как вьется серая лента дороги, как подминают ее сильные волчьи лапы. Он вроде бы ни о чем не думал, а просто чувствовал что-то тоскливое, уходящее, увядающее – грусть какая-то, что ли, а может, тягучая усталость. Солнце за деревьями поднималось все выше, вокруг становилось веселее. Вдруг на повороте поток солнечного света упал на дорогу, высветив мельчайшие трещинки и камешки. Впереди, насколько видел глаз, убегал в размытую даль светлый желто-зеленый коридор, и откуда-то с полей донеслась восторженная песня жаворонка. В безветренной тиши она звучала так бодро и радостно, что мальчик встряхнулся, прогоняя тоскливую полудрему, и восхищенным взором окунулся в сияющее небо. Там, в густой, бесконечно нежной, изысканно нарядной и недоступной синеве летели белые птицы. Были они белее облаков, и выше облаков парил их торжественный строй, неторопливо-грациозными взмахами крыльев провожая уходящее лето. В легком, неуловимо-правильном ритме изгибалась белая вереница в прозрачных небесных потоках, сохраняя свою изначальную гармонию.

Так же прекрасен и неповторим полет отжившего листа, оторвавшегося от вскормившей его родной веточки, чтобы проделать неизведанный, единственный в жизни, короткий, печальный путь до земли. И только от воли чужого равнодушного ветра зависит, куда занесет его: на жесткую неласковую пустошь, чтобы бесцельно скитаться вместе с пылью, пока не выпадет первый снег, или в холодное озеро, чтобы бесследно исчезнуть в темной глубине, как в ином мире, или на мягкую знакомую землю у корней, где среди своих родственников – таких же листьев – можно спокойно ждать наступления зимы, согревая друг друга и вспоминая зеленый май, веселый июнь, теплый июль и тихий август.

– Зря ты, все-таки, съел мышку-полевку, – ни с того ни с сего сказал Глеб. – У нее, наверное, были детки. Все должны жить.

Кот ответил:

– Да ведь и я о том же думаю. Но с другой стороны, питаться-то ведь надо. Я и хозяину так же отвечал.

– А он что?

– А он – вот как ты: все, мол, должны жить.

– Баловство это, – вклинился Григорий. – Жизнь есть жизнь, и каждый живет по-своему. Что же мне, волков, лисиц, сов тех же изгнать из моего леса за то, что охотятся? Или брюквой кормить? Нет, коли родился волком, охоться, а зайцем – берегись. От того прямая польза лесу. Я даже злых духов держу – в узде, конечно. Ибо все, что было до нас, после нас должно и остаться. Не мое это дело – мир менять, да и не ваше. Хотя, людям я не указ. Но и они пускай в мои дела не лезут.

– А как же слабые? – возразил Глеб. – Вот, хоть зяблик ваш, к примеру! А птенцы – как же их не защищать? А дети других: зайчата, лосята…

– Ну, ты повернул! – усмехнулся леший. Но не стал разводить дискуссию, а только добавил: – Зяблик, говоришь? Ну, его-то так просто не съешь!

– Но ведь Старобор думает по-другому, а он твой друг, дядя Григорий, и не человек совсем.

– Так Старобор и живет по-другому. Эх, старый друг, каково тебе сейчас там? Говорил я ему: перебирайся ко мне. А он: судьба, мол, у меня такая – с людьми жить.

Путники надолго замолчали. У всех в памяти стоял образ старого домового, мужественного и мудрого. Дорога, прямая, как линейка, казалась бесконечной, все дальше унося Глеба от «своей-несвоей» квартирки и ее сказочных жильцов.