Меняла

Я поморщился. Мой напарник нарушил табу, затронул закрытую для меня тему, задал вопрос, на который я не люблю отвечать. А впрочем, какая теперь разница, я ухожу на покой.

– Я участвовал в экспедиции, открывшей планету Ирисов. Мы назвали ее Souffle – воздушный пирог, потому что жизнь здесь сосредоточена в атмосфере, и все животные летают. Все, за исключением шишигов – немного сплющенных с боков прозрачных шариков, которые вечно ждут чего-то у входов в свои норы. Когда мы их пугали, они с грозным трескучим шипением прятались под землю. Так их и назвали шишигами. А затем появились Ирисы. Мы были вольными поисковиками, и никто не стремился соблюсти закон. Сначала ирисов уничтожали ради забавы. Всем нравилось, как переливающиеся полушария лопаются, пронзенные пулей, и воздух окрашивается разноцветными всполохами. Мы называли это салют. А потом кто-то увидел в нежных желеобразных останках сверкающий радугой шарик. Созвучно с атмосферой планеты, которая вечным кипением жизни похожа на океан, жемчужину назвали окенитом. Она была очень красива и напоминала живой звездолет – так же сияла всеми цветами радуги, светясь в темноте. Вскоре истребление ирисов приобрело угрожающие масштабы. Мы сожгли все запасы планетарного топлива, выслеживая и расстреливая радужные стаи. А затем покинули планету, не подав заявку на ее открытие. Жемчужины мы продали оптом одному ушлому торговцу сувенирами. Впоследствии он заработал на нас миллионы. Моя же доля составила пять или шесть тысяч. По кредитке за жемчужину. А через год цены на них поползли вверх. Началось повальное увлечение окенитами, появилось множество коллекционеров и ценителей, вышли в свет специальные издания и альманахи, образовались различные общества и клубы. Возникла банальная мода, которая иногда бывает страшнее, чем заурядное сумасшествие. Каждый желающий шагать в ногу со временем толстосум считал своим долгом приобрести сверкающий шарик и водрузить его на стол или повесить на шею любимой женщины в виде кулона. Так как жемчужин было мало, всего около ста тысяч, а желающих их купить – миллиарды, цены на окенит достигли заоблачных высот.

Я сделал паузу, переводя дыхание, и продолжил.

– Я возвращался на Souffle четыре раза. С каждым следующим прилетом выслеживать ирисов становилось все труднее. Когда ко мне обратился сумасшедший японец, жемчужина стоила миллион. Он предложил два. Дальше ты знаешь, – я с усмешкой посмотрел в глаза Панину. – Ты стал моим напарником, и вот мы здесь: отрабатываем гонорар.

– Так вот почему нам пришлось искать этого чертова ириса почти три месяца! – Панин с досадой стукнул кулаком о подлокотник кресла. – Все, больше никаких полетов и авантюр, домой – к жене и детям под теплое электрическое одеяло.

Я равнодушно пожал плечами и уставился на мигающий разноцветными огоньками пульт. Наступила гнетущая тишина, нарушаемая лишь редкими тяжелыми всхлипами перегруженных двигателей. До прибытия на личную прогулочную яхту господина Таками оставалось минут двадцать. Через некоторое время я задремал, и мне приснился дом на берегу Средиземного моря. Дом, который я скоро куплю. С юга дул холодный ветер и вместо водяных брызг нес тучи мелкого, всюду проникающего песка из Сахары. Я стоял на веранде и, дыша полной грудью, ловил лицом острые секущие струи, наслаждаясь пребыванием на Матушке-Земле. Огромные волны хищными языками лизали кромку прибоя, окрашивались в желто-бурый цвет и с грохотом обрушивались на берег, поднимая мириады тонн водяной пыли. Я поежился, плотнее запахнул махровый халат и вернулся в гостиную. В центре над журнальным столиком висел мертвый, разорванный в лохмотья серый ирис. А на прозрачном стекле лежал радужный окенит. Я схватил жемчужину и толкнул разлагающуюся плоть к окну. Но она не двинулась с места, в руках у меня осталась серая слизь, которая начала впитываться в кожу, разъедать ее, и уже через минуту руки стали полупрозрачными и приобрели характерный пепельно-серый оттенок… Я закричал, и на меня навалилась пресная реальность, избавляя от привычных кошмаров сна.

– Ты опять кричишь, – тихо сказал уже привыкший к моим ночным воплям Панин.

– Старые грехи не дают покоя, – я мрачно усмехнулся и отстегнул ремни.

Челнок пришвартовался, и мы протиснулись в маленький шлюз с массивным контейнером в руках. Стоя под теплыми воздушными струями дезинфектора, я мечтал. Грезил о долгожданном возвращении домой. Чек с кривоватой подписью, единица с множеством нулей – и ты человек. Можешь лететь куда угодно, проявлять независимость, надменно реагировать на тупые шутки окружающих, не боясь ни с кем испортить отношения, одним словом – можешь быть самим собой. И цена этому – всего ничего, жизнь мыльного пузыря с загадочным кристаллом внутри. Мои размышления прервал биппер, и внутренняя дверь бесшумно отъехала в сторону. Ступая по мягкому, податливому пластику, мы понесли контейнер с ирисом в лабораторию.

– Приветствую вас, – сухо сказал профессор Таками.

Он с закрытыми глазами сидел на пластиковом полу в позе Будды и меланхолично покачивал головой из стороны в сторону. На нем было ослепительно-белое кимоно, а вокруг раздавались звонкие колокольчатые звуки кото – японской тринадцатиструнной арфы.

Мы остановились напротив профессора. Я оглядел стеклянные шкафы, покрытый свежим пластиком и тщательно приготовленный для препарирования лабораторный стол, стоящую подле него тумбочку, на которой сверкали никелем острые грани медицинских инструментов, и в очередной раз утвердился в мысли, что у нынешнего заказчика не все в порядке с головой.

– Ириса привезли? – равнодушно поинтересовался Таками, не открывая глаз.

– Он в контейнере, – невнятно промямлил Панин и замолчал.

– Присаживайтесь в кресла, – японец открыл глаза и отстраненно уставился в одну точку. – Чеки лежат на столике.

Я обернулся и взял в дрожащие руки пластиковый квадратик с именной голограммой в правом верхнем углу. Рядом радостно воскликнул Панин. Когда я собрался произнести слова благодарности, в руках Таками появился бластер. Два неоново-синих плевка – и мы с Паниным недвижимыми мешками повалились в мягкие кресла. Оцепенение наступило мгновенно, по телу разлился ледяной холод, а язык беспомощно обмяк во рту. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, мысли стали медленными и какими-то неживыми, они нехотя ворочались в голове и клубились как дым, не давая возможности сосредоточиться. Японец применил парализующие заряды – это было единственное, что я четко осознал. Лежа спиной на кресле, я сквозь полуприкрытые веки мог видеть, что происходит в лаборатории.

Таками подошел к контейнеру и отстегнул герметизирующие замки. Сняв крышку, он с каким-то благоговейным трепетом достал обмякшее серое тельце и положил бесформенную массу на стол. Звездолет очнулся и начал наполнять тело воздухом, издавая характерное шипение. Японец повернулся к нам лицом, взял в руки бластер, и, переключив режим, выстрелил. Рядом грохнуло, пол содрогнулся, и запахло паленым мясом. Прощай Панин, подумал я, извини, что втянул тебя в эту авантюру. Захотелось крикнуть, заплакать от бессилия как ребенок, уткнуться в подушку и реветь, вспоминая друга, но даже мысли не слушались, они расползались и растворялись в мутном тумане, окутавшем разум. Таками опустил оружие и медленно подошел ко мне. Он наклонился, и я увидел узкие щелочки карих глаз, в которых плавала пустота.

– Ну здравствуй, ловец! – он криво улыбнулся. – Кажется, так называли в древности охотников за жемчугом?

Безмолвствуя, я беспомощной куклой лежал в кресле.

– Наконец, я поймал тебя, – процедил он, подавляя эмоции. – А любое плененное существо нужно внимательно изучить.

Японец картинно медленно двинулся вокруг кресла. Он с грацией кошки приближался, затем отдалялся, щурился, что-то беззвучно шептал, наклонялся, пристально разглядывал в профиль и анфас, и с необъяснимой настойчивостью снова и снова смотрел мне в глаза.

– Я ищу, где прячется твой разум! – прошептал он на ухо, приблизив свое лицо к моему, а затем снова заглянул в глаза. – Скольких Ирисов ты убил за десять лет?

Меня как током прошибло. Я не знал правильного ответа. Миллионы раз я задавал себе этот вопрос. Этот и еще один. Ради чего? Их было много, убитых мною – не меньше десяти тысяч. Сверкающие голограммой кредитки за радужные переливы ириса.

– Всех вспомнил? – прошипел Таками.

Ответом ему был мой остановившийся взгляд.

– Когда вы впервые высадились на планете, никаких ирисов там не было. А затем они неожиданно появились. Тебя не смутила столь странная перемена? – Таками глухо рассмеялся, запрокинув голову. – Какие же вы, люди, глупые! Ты так ничего и не понял? Представь себе, что существует разум настолько древний, что возраст его тебе не скажет ни о чем. Замечу лишь, что он пережил рождение и смерть многих звезд. Этот разум тебе чужд. Его представители не способны к размножению, не нуждаются в технике и технологии, они лишь созерцают. Созерцают и размышляют. Однажды к ним приходит понимание, что планета, на которой они обосновались в последний раз, медленно умирает – одна из ее звезд становится пульсаром. Но древний разум должен спастись, спастись, во что бы то ни стало. И вдруг на планете появляются люди. Они еще младенцы, неоперившиеся птенцы, молодая раса, интеллект которой находится в зачаточном состоянии. Они – дети, даже по сравнению с шишигами. А что нужно детям? Конечно, красивые игрушки! По-моему, на Земле есть растения, которые привлекают животных яркими плодами и с их помощью расширяют ареал обитания. И древний разум привлек людей. На основе генокода шишиг он создал существ, которых Вы назвали звездолетами или ирисами, сотворил радужную приманку, которая должна была сработать. И она сработала. Вы спасли всех: просто вывезли с умирающей планеты в качестве сувениров и украшений. А сегодня ты доставил на борт корабля последнего представителя той древней расы.

Таками сделал паузу, явно наслаждаясь произведенным эффектом.

– Окенит, за которым вы охотитесь – это мозг, а ирис – лишь оболочка, в которой он существует. Мозг – симбионт, он может приспособиться к любому биологическому носителю, а может его и создать. Шишиги – это материал, разумный материал, который использовали окениты для строительства приманки – ирисов. Вас, людей, усовершенствовать не потребовалось, вы – идеальные носители! – Таками снова улыбнулся. – Разве что, продолжительность жизни увеличить, да способность к регенерации восстановить.

Он подошел к лабораторному столу и взял в руку скальпель.

– Когда-то маленький японский мальчик проглотил радужный шарик и понял, что убил его ты. Его и еще тысячи таких же, как он. Наш мозг очень хорошо взаимодействует с человеческим. Поэтому ты должен знать, каково быть убитым человеческой рукой.

Таками замолчал и уверенно вонзил скальпель в трепещущее тельце ириса.

– Прощай, ловец! Через пару часов ты осознаешь, насколько мелким и бездарным было твое существование, ощутишь всю мощь древнего разума, вольешься в него, привнеся новый опыт и знания, – сказал Таками и раскрыл ладонь.

В желтой морщинистой ладошке лежал окенит, вырезанный из только что пойманного ириса.

Когда японец поднес радужную жемчужину к моим губам, ужас прошел. Он уступил место холодной уверенности, что человечество рано или поздно переварит окенитов, растворит их в своей массе и использует себе же во благо, уж таковы мы, самый молодой разум в Галактике. А симбионты, разбросанные волею судьбы по просторам вселенной, постепенно исчезнут, сгинут в небытие, и тогда останутся лишь воспоминания о самом красивом украшении, которым когда-либо владело человечество.

Мы – идеальные носители разума лишь потому, что всегда сохраняем собственную индивидуальность и неповторимость, сохраняем общность желаний и стремлений, даже будучи порабощенными. Соответственно, любого поработителя ждет только одно – ассимиляция.

Именем Христа

Колизей гудел словно растревоженный улей. Пятьдесят тысяч патрициев в белых тогах подобно снегу на горных склонах покрывали все три яруса древнего амфитеатра. Они перекликались, узнавая друг друга, орали девизы и нетерпеливо топали ногами, чтобы ускорить начало представления.

Иуда IV – Цезарь-Именем-Христа восседал на мраморном троне в Императорской ложе Колизея и лениво жевал финики. Он без видимого интереса рассматривал заполненные людьми трибуны и подсчитывал в уме доходы, получаемые корпорацией Флавиев от гладиаторских боев. А сегодня прибыль, должно быть, особенно велика, думал Цезарь: цена билетов на последнее состязание тысячелетия доходила до миллиона сестерциев. Право трансляции по телевидению выкупила Священная Церковь, подарив Флавиям еще несколько миллиардов.

На представление в честь юбилея рождества Христова собрался цвет Римской Империи. Все авиабилеты и номера в лучших гостиницах Рима были забронированы еще год назад, когда он, Император Иуда IV, объявил об открытии гладиаторских игр. Именем Христа были открыты игры в его же честь, игры, которые две тысячи лет назад Иисус запретил навсегда. «А если Иисуса подвергнуть анафеме? Объявить отступником, сославшись на имя Христово? Толпа проглотит? Должна проглотить!» – подумал Иуда, затем желчно усмехнулся и протянул руку за очередной порцией фиников.

Он скучал. Уже давно изведав все удовольствия мира, Иуда полностью себя растратил, и теперь лишь пустая, выпотрошенная оболочка заменяла некогда жизнерадостного и веселого человека. Он поглощал чувства и эмоции окружающих как вампир, доставлял горечь или радость, страдание или ликование, но сам не чувствовал ни того ни другого. И теперь он сознательно продлевал ожидание других, оттягивал феерическое зрелище, привычно скучая на мраморном троне. Когда топот и крики зрителей на трибунах начали напоминать грозовые раскаты, Император взял в правую руку белый платок и лениво взмахнул им. Амфитеатр ответил оглушительным ревом «Вива, Цезарь!», вырвавшимся из тысяч глоток.

Зазвучало пронзительное многоголосье труб, и волнообразный гул приветствий утих, сменившись гробовой тишиной. Неожиданно на арене появился человек, наряженный Хароном. Опираясь на деревянный посох, он медленно зашагал к центру амфитеатра. С каждым шагом фигура его росла, становилась все больше, меховой плащ свободно развивался в воздухе, достигая краями нижних ярусов, а кожаные сандалии оставляли гигантские следы, которые тут же заполнялись песком, поземкой струящимся по арене. Тишина в зале сменилась вздохами изумления: Харон остановился в центре Колизея, посох его был похож на ствол столетней секвойи, а сам он возвышался на пятидесятиметровую высоту, почти подпирая остроконечной шапкой полупрозрачный купол театра. Во взгляде Императора Иуды IV впервые за много лет читался живой интерес к происходящему, он сидел на троне, подавшись вперед, и изумленно наблюдал за представлением.

– Ваше святейшество! – обратился Иуда IV к Папе Римскому, восседавшему на троне из черного дерева подле него. – Может быть, Святой Церкви попросить помощи у Флавиев? Тогда иконы будут плакать, лики чудотворцев оживать, а статуи вещать верующим о царстве божьем, воцарившемся на земле? – Было бы забавно! – император расхохотался и положил руку на плечо Папе. – По крайней мере, мы заставим Флавиев поделиться доходами с нами. Ну и со Святой Церковью, естественно!

Иуда снова засмеялся и подмигнул Святейшему.

– Святая Церковь не забудет заслуг Цезаря-Именем-Христа! – подобострастно ответил Папа и перекрестился, но Император уже был поглощен действом, разворачивающимся на арене.

– Свободные граждане Империи! – заговорил Харон, и его низкий бас, обильно сдобренный инфразвуком, заполнил пространство древнего цирка. – Сегодня особенный день. День Рождества Христова и последний день уходящего тысячелетия. Древнее пророчество обещает второе пришествие Сына Божьего на грешную землю. Чтобы вспомнить, как начиналась история нашего мира, мы вернемся на два тысячелетия назад и увидим легионы Иисуса, штурмующие стены Вечного города!

Харон замолчал и ударил посохом о землю. Песок в месте удара разошелся кругами, арену заполнил протяжный гул, и трибуны древнего Колизея мелко задрожали. Харон приблизился к большим воротам, трижды стукнул в них гигантским посохом и исчез, растворился в воздухе, как тает облако пара в жаркий летний день.

Ворота медленно отворились, и из зияющей черноты на ярко освещенную арену начали выходить гладиаторы. Гремя металлическими доспехами, они шли отрядами по десять человек, а впереди на белом коне ехал Иисус. Зрители, наконец, очнулись от оцепенения, закричали приветствия. Раздались рукоплескания, перешедшие затем в громоподобный шум.

Сверкая богатыми доспехами, гладиаторы сделали круг по арене и остановились перед императорской ложей. Громкие звуки рога прекратили овации, бойцы простерли вперед правые руки и, подняв взоры к Императору, повторили нестройным хором: «Цезарь-Именем-Христа, идущие на смерть приветствуют тебя!».

После этого сотня гладиаторов разместились по кругу у края арены. В центре же овальной площадки возникло облако дыма. Когда оно рассеялось, стали видны деревянные постройки древнеримских окраин и преторианцы, стоящие на страже города.

Началась кровавая битва. Гладиаторы сражались настолько ловко, что создавалась видимость тщательно отрепетированного спектакля. Вот только кровь, трупы и отрубленные конечности на арене были настоящими. Разделенные на два лагеря бойцы бились неистово, с яростью диких зверей крушили друг друга, рубили вчерашних друзей и врагов, ломали мечи о тяжелые доспехи и, поверженные, падали в песок.