Курс

Вообще с профилактикой залётов в увольнениях и особенно в отпусках в училище, как, вероятно, и во всех частях, был явный перебор. Так уж волновали командование показатели по данной отчётности, что мысль о недопустимости таковых залётов в отпусках задалбливалась курсантам в подсознание где-то на уровень рядом с самоубийством. Попадание в милицию или что-то подобное неминуемо стращалось исключением из училища. Это сыграло свою негативную роль для Андрюхи как минимум однажды и притащило один из чернушных кирпичиков на душу, который он до конца жизни не смог выкинуть. В ситуации, когда было явно необходимо применить силовые методы убеждения в защиту одноклассницы, он был вынужден не вмешиваться и наблюдать со стороны за её разборками с бывшим бойфрендом. Хоть всё и закончилось мирно, привкус трусости так и не собирался выветриваться из воспоминаний. Надо было навалять, а потом будь что будет.

Краснодарская зима нехотя выползала из-под красно-золотого ковра опавших листьев, которым не суждено было оставаться на земле более часа на территории училища, а вот на стрельбище в Горячем Ключе они расстилались ровным повсеместным слоем, переливающимся в лучах тёплого кубанского солнца. Здесь они обосновывались в худшем случае до конца февраля, так как выпадение снега на Кубани до этих месяцев было климатическим отклонением. А вот гроза в декабре, сильно удивившая Андрюху, воспринималась местными как обычное явление.

Первый Новый год курс встретил в кроватях без вариантов и без надежд на послабление. Только Заварин с традиционной издёвкой включил телик в Ленинской комнате, и бой курантов еле слышно возвестил курсу о наступлении 85-го. Произнеся с традиционной издёвкой поздравления в стиле авторских откровений типа «если хочешь быть здоров, ешь один и в темноте», старшина Заварин с приближёнными закрылся в Ленинской для официально совещания, реально – тайного просмотра «Огонька», но не долго. Дополнительных событий встреча Нового года не принесла.

Первая подготовка к экзаменам и первая сессия. В чём-то она, как и все остальные сессии, принесла послабления. Как во времена водяного перемирия в Африке, солдафонщина в армии в период сессии стихала, и кровожадность хищников, имеющих власть наказать курсанта, была под неявным запретом. После объявления приказа о том, что «мозг должен думать», всё свободное и лишнее время выделялось на самоподготовку. Главный стимул был для всех один – не сдавший сессию в отпуск не едет. Как минимум до пересдачи. А зимний отпуск был короток – меньше двух недель. Но в данном случае общие показатели училища, теперь уже по успеваемости, играли в помощь курсантам. Сессию сдавали даже немногие нацмены, у которых и с русским языком были большие проблемы. У неспособных были реальные возможности возместить неспособность отдать долг родине хорошими показателями в учёбе другим способом. Работы в училище хватало, и всем находилась по способностям. Нужно было быть откровенным маргиналом, чтобы умудриться не сдать первую сессию. С другой стороны, для тех, кто реально ощущал стремление к знаниям, для получения этих знаний в КВВКИУРВ были созданы все условия.

Реально в новое училище собирался неординарный преподавательский состав. Нет, профессоров туда не ссылали, но Андрюха не мог вспомнить ни одного преподавателя, кто бы не был экспертом в своей области и знал бы предмет только поверхностно. Ну, почти ни одного. Некоторые гражданские проявляли некоторое равнодушие к тому, как внимательно и упорно аудитория пытается воспринимать очень сложный излагаемый материал, но тем не менее излагали его очень подробно и ответственно. Были и такие, кто проявлял большую принципиальность к тем, кто имел потенциал, но допускал небрежность или лень, или просто недостаточное усердие в деле освоения материала своего предмета.

В первую сессию личный состав только сортировался по способностям и усердию в учёбе. Далее было всё по-другому. Для тех, с кого было бесполезно требовать огромной мозговой активности, находились и закреплялись сферы деятельности для отработки задолженностей согласно имеющимся талантам. Ефим, например, умел не только круто петь. Он также умел и шикарно рисовать, писать, оформлять. Андрюха не был уверен, что добрый малый Ефим реально освоил хотя бы операции с дробями, но никто особо не сомневался, что ему реально это и не понадобится. Здравый смысл говорил, что нет необходимости требовать с него отличные знания математики или физики, если он мог принести гораздо более пользы в других областях. Но тот же здравый смысл потом «курил в сторонке», когда выяснилось, что Ефим после увольнения даже преподавал на компьютерных курсах, а Серёга Фёдоров перманентно обосновался в старшем преподавательском составе местного Политеха, в то время как реальные научные умы, в лёгкости осваивавшие матанализ и более сложные прикладные дисциплины, тупо ушли в коммерцию.

Тем же, кто зарекомендовал себя как будущий профессионал-инженер-системотехник, в последующие годы и в неимоверно трудных мозговых нагрузках предстояло вырабатывать очень полезную способность мозга осваивать огромнейший и неимоверно сложный материал в кратчайшее время, даже если он потом быстро забывался по ненадобности. И это была именно та тренировка мозга, которая позволила потом Андрюхе добиться того, чего он добился в своей профессиональной и научной деятельности, и стать тем, кем он стал. Пока же «буйными» или просто упёртыми самоподготовка воспринималась как хорошая возможность подготовиться к сессии, для остальных же – как возможность выспаться.

И вот этот знаменательный и столь долгожданный день настал. Самые длинные и самые сложные полгода жизни прошли. Сессия сдана. Крупных залётов нет. Впереди реальная возможность первого короткого отпуска. Казалось бы, давно похороненная надежда на глоток свободы на гражданке замаячила за углом, а вместе с ней и тревога – как это будет? Казалось, была необходима какая-то хоть короткая, но реабилитация для краткосрочного возвращения в ту гражданскую жизнь, которая была забыта. Официальными инструкциями было выдано: не расслабляться, а для этого – ходить везде и всегда в форме и считать это просто коротким сном и неправдой. И приходилось-таки эту форму минимум дважды в отпуске надевать для постановки на учёт в местной комендатуре и снятия с него. Первые особо отличившиеся получали отпускные документы и покидали казарму. Дошла очередь и до Андрюхи. Наверно, при всей красноречивости невозможно описать впечатления курсанта непосредственно перед убытием в первый отпуск. Никакой полёт на Мальдивы или покупка Бентли с этим и рядом не стоит. Реально проявлялся «эффект засветки», когда яркость картинки превышает чувствительность фотоприёмника и получается сплошное белое пятно. Ровно таким пятном в памяти Андрюхи и остался выход через КПП на свободу и путь до вокзала.

Ехать пришлось через Орёл. Прямых поездов через Брянск зимой не ходило. Ехали вдвоём из группы. Добрый малый Андрюха Кобелев, получивший за некоторую демонстративную флегматичность кличку Козырь, был из Орла. В Орёл приехали к полуночи. Снег, мороз, настоящая зима – нереально круто! Единственным способом достичь Брянска была электричка в полшестого утра. Оставшись один и не особо комплексуя по поводу этого, Андрюха погулял по зимнему ночному Орлу, шинель не позволяла замёрзнуть, и благополучно дождался промёрзшей электрички. И спустя ещё три часа – вот он, Брянск, город из снов о прошлой жизни. Такой же зимне-бело-морозный и притихший в раздумье, как встретить получившегося вместо можайца бабковца. Всё было в кайф. Замёрзшее окно тралика на задней площадке, горка, по которой взбирались классом в походе в цирк, набережная, мост через Десну, Т-34 на постаменте, ж/д мост, родная остановка, дом, родители, комната… Нереально!

Короткие дни летели быстро. Первый ушёл на поездку в комендатуру, чкание в форме по знакомым и благополучное снятие этой формы. Пройдясь по всем друзьям-товарищам и обнаружив, что у всех давно свои заботы в виде учёбы, у некоторых – работы, а у некоторых и семьи, Андрюха предавался расслаблению и отхождению от полугодовалого стресса в казарме. Зашёл к Вове, и его мать объявила, что тот скоро прибудет на каникулы и это совпадёт с его днём рождения. Отмечание дня рождения Вовы было очень давним и особым ритуалом. Всё обязательно должно было пройти через застолье и вечер в компании подруг. Компания получалась небольшая – 4–6 человек, и вечер – вполне безобидным. А вот получалось так, что подруги каждый раз были новые. И «подбор персонала» был исключительно в ведении Вовы. Как-то не особо умел находить язык с противоположным полом Андрюха. Комплексы, мнительность, всё такое… Но всё, как уже сказано, всегда было по-детски безобидно. Да и не столь распутные тогда были времена.

Оставалась пара дней отпуска, и предчувствие того, что скоро придётся проснуться, уже сказывалось. Короткие зимние дни пролетали быстро, а потому длинные вечера заполнялись мероприятиями максимально. Не испытывая особого душевного подъёма от догадки, кого из Вовиных старых подруг, наверно, придётся увидеть, Андрюха прибыл в назначенный час на торжество. Вовина мать, как всегда, постаралась и, как всегда, проявляла природную интеллигентность учителя с многодесятилетним стажем. Это ещё потом горе-учителя превратятся в холуёв и инструмент подтасовки бюллетеней на голосовании в угоду омерзевшей власти, но в те времена у них ещё была возможность посвящать жизнь любимому делу.

Вова приехал за день до этого, но с поразительным талантом уже успел обо всём позаботиться. И, к приятному удивлению, в банке подруг Вовы нашлись не те, кого Андрюха опасался увидеть, а абсолютно незнакомые. Уже морально придавленное грядущим обстоятельством скорого отъезда восприятие окружающей действительности не позволяло особо загораться перспективами длительного общения и каких-то взаимных зацепок, но что-то неожиданное и необычное в душе возникло сразу. Андрюха сначала не понял, что да как и как к этому всему относиться.

«Итак, она звалась Татьяна». Не было сомнений, что они раньше не встречались ни разу, но при явной открытости и скромности у Андрюхи уже через несколько минут появилось ощущение, что они знают друг друга давно. Ни намёка на выпендрёж, на болтливость или заносчивость так гармонично сочетались с неподдельной открытостью и резонировали с Андрюхиными представлениями о нормальных отношениях между людьми, что через полчаса подсознательное и естественное опасение дополнительных моральных травм для обоих в связи с неминуемым скорым и долгим отъездом притупилось почти полностью. Это через много лет Андрюхе стало понятно, насколько далека была Татьяна от сложности ситуации, в которую её втянул обормот Вова и познакомил со своим другом-придурком. Даже будучи предупреждённой о его скором отъезде, какие были у неё шансы получить хоть малейшее представление о времени и расстоянии, которые должны были их разлучать в отсутствие мобильной связи и возможности всё бросить и приехать? Да и откуда ей было знать о принципиальном отсутствии такой возможности общаться хоть как-то, что фактически казарма – это та же тюрьма, откуда нет выхода, по крайней мере короче, чем в годы. О том, под каким прессингом приходится быть эти месяцы как в училище, так и вырываясь из него в редкие дни по разным поводам. Это уже через десятки лет, после сложных жизненных заморочек и взросления дочерей, стали доходить простые истины, элементы женской логики и прочие нюансы абсолютно иного видения мира, жизни, текущих и долговременных планов, стремлений и потребностей. Пока же они, как старые и давно близкие люди, посвятили вечер изложению информации друг о друге и прочей безобидной болтовне. Не совпадала эта встреча с представлениями из Андрюхиного подсознания и опыта предыдущей жизни в роли гадкого утёнка о том, что женщин когда-нибудь придётся завоёвывать и терпеть потом всю жизнь их заморочки. Явление Татьяны было настолько естественным и обезоруживающим, что отодвинуло в тень все эти опасения и размышления о том, что дальше. Два человека просто наслаждались обществом друг друга, она, наверно, была такой естественной по жизни, а он обомлел от единственных выдавшихся за отпуск нескольких часов реального пребывания в мире без войны и столь редких и ценных минут иного умиротворяющего бытия, когда кажется, что всё, что тебе нужно по жизни, сейчас – вот оно, рядом. «Тут потом явно будет над чем поработать доктору Бабкову», – подумал Андрюха.

Часы классного вечера утекли сквозь пальцы. Морозный город, путь до Татьяниного дома, несколько минут прощаний, он попросил адрес, она, не раздумывая, продиктовала. Вот и всё, казалось. Нужно забыть. Не мучить ни себя, ни её. Только вот не поймёт. «Останусь очередным промелькнувшим придурком в её жизни». Только ощущение, что теперь что-то будет по-другому, уже не выкинуть из головы. По крайней мере ему будет кому теперь написать, не только родителям. Нужно будет только решиться. Как ни привыкай, неприятно быть очередной раз посланным.

Замёрзший поезд оттаивал, уже подходя к Воронежу. Последние часы псевдосвободы. И вот она опять – казарма. Доклад по форме о возвращении и отсутствии залётов, парадка на ПШа, народ стекается в прострации, но поначалу натянутое общение с братьями по участи начинает растапливать ступор в сознании неизбежного длинного полугодия. Ещё вчера была не казарменная кровать и не Заварин являлся ему на ночь. Ещё вчера это была Татьяна, но в программе сегодняшнего вечера, как и почти пары сотен следующих, сказки уже не будет. Завтра всё закрутится заново. Но злющая предательская тоска будет пытать ещё несколько вечеров, пока не отляжет через неделю.

Государство в лице преподавательского состава КВВКИУРВ продолжало давать качественное и достойное образование слушателям, которые были в состоянии воспринять и оценить. Оценить реально получалось позже и с ощущением угрызений совести за собственную неблагодарность и выплеснутый в адрес тех лет негатив, очутившись в последующей позорной эпохе, многими десятилетиями пожиравшей созданные в те времена материальные блага и остаток достойных людей, которые не проявили способностей или желания перестроиться под принципы и понятия меркантильного благопожирания и немыслимого уровня лицемерия и скотства. Неспособность огромного числа представителей тех поколений добровольно превратиться в рабов сначала материальных благ, которые им удалось урвать, а потом, как следствие, и омерзевшей власти, ловко манипулирующей готовностью масс продать душу, чтобы не потерять жалкие богатства, купленные ценой собственной свободы, привела к тотальному их вымиранию. Многие же вместе с толпой ломанулись в бизнес, но так и не смогли вовремя понять, что в стаде, отвергнувшем всяческие принципы и общечеловеческие ценности, заменив это всё враньём и лицемерием, как в воде: всё ценное не способно удержаться на плаву и имело единственную участь – потонуть и уступить место нетонущим ценностям современной эпохи. Что с этим всем делать, многие из сохранивших принципы не знали, а другие многие, поняв суть, не смогли побороть привитую традиционными для России репрессиями трусость.

Василий Андреевич Бухтояров был не из тех, кому наплевать, как слушатели воспринимают излагаемый им материал. А излагал он наиболее сложные вещи из общеобразовательных дисциплин – матанализ. Талантливо сочетая суть и методику решения дифференциальных уравнений с лирическими отступлениями на тему важности и почётности миссии, выпавшей на долю уважаемых им слушателей, а именно стать Грозой Американского Империализма, Василий Андреевич не оставлял вариантов для полного вылетания всего влетевшего в одно ухо из другого. Что-то, если не матанализ, то эмоции в голове любого должны были оставаться безвариантно. Лирические же, или, вернее, воодушевляющие, отступления так прямо не переливались с самими дифурами, а, как правило, существовало несколько традиционных вариантов переключения алгоритма изложения на них, и часто без обратного возврата к матанализу. Первым вариантом было обнаружение в аудитории спящего курсанта. Нет, к вынесению приговора к расстрелу это не приводило. Более того, Василий Андреевич никогда не опускался до репрессий в адрес конкретных людей. На карандаш он, конечно, мог взять особо отъявленных, но только чтобы проявить больше объективности на экзамене. Именно объективности, а не утопления.

Тирада по поводу спанья на лекции всегда была однотипна, продолжительна, но воодушевлённость её со временем не снижалась. Плавно переходя от вводной части о ценности отведённого человеку времени к важности выпавшей миссии, Василий Андреевич декларировал традиционные постулаты о том, что: «Ты миллион лет спал! Миллион лет будешь спать! И ты проявляешь сейчас такую глупую расточительность, погружаясь в сон в важные моменты дарованной тебе жизни! Ты! Гроза Американского Империализма! …» Второй вариант часто провоцировался слушателями умышленно. Когда мозги начинали реально кипеть, а до конца пары ещё оставалось полчаса или более, кто-то из курсантов, иногда выбранный другими, тихонько и невзначай, как бы комментируя что-то соседу, но так, чтобы услышал Василий Андреевич, упомянул слово «Пугачёва». У Василия Андреевича безвариантно срабатывал рефлекс, на который все рассчитывали. Остаток лекции был посвящён пламенным речам о том, какой вред государству, обществу, планете и Вселенной в целом приносит эта политическая п… Пугачёва. Народ расслаблялся в упоении до конца пары. Ожидание же экзамена по матанализу для большинства приравнивалось к ожиданию неминуемого залёта, который неминуемо поставит под угрозу отъезд в очередной отпуск. Но, к чести Василия Андреевича, какими бы не явно выраженными были его идейные принципы, он всё понимал. Ведь он был и реально классным преподавателем матанализа, что не сочеталось со скудоумием. Ни на секунду Бухтояров не забывал о сути курсантского существования, о том, насколько это не так просто, что есть отпуск, ну и всё такое. И как бы ни была грозна создаваемая им видимость возможных расправ за неуважение к матанализу, так никого он и не загрыз. Потому, наверно, и не было никого из курсантов без оставшегося в душе уважения к этой, несомненно, яркой личности.

Андрюху окончательно утвердили на должности командира первого отделения третьей группы, и началась ещё одна нелёгкая школа получения навыков сержантства. И это было одной из труднейших задач в жизни. Это не про офицеров и солдат. Это совсем другая категория задач. В войсках при проведении воспитательной работы с солдатами и решении прочих задач рамки взаимоотношений были выстроены чётко: командир – подчинённый. И никаких вариантов и неоднозначностей. Руки офицера в начале 90-х были связаны двумя вещами. Возможности ощутимых взысканий, налагаемых на солдат, были очень ограничены. Чтобы посадить солдата на гауптвахту, порой приходилось даже «проставляться». Да и сами такие факты отправки солдата на гауптвахту были очень редки, потому как и сам зверь «солдат» уже был в Красной книге, особенно русский. В период опытного боевого дежурства и постановки «Тополей» офицеры ходили в смены на неделю через неделю при положенном графике неделя через две минимум. Самих же солдат менять было некем. Они так и жили в лесу, не меняясь. При этом в периоды свирепствования клещей и энцефалита многие реально играли в рулетку, так как с вакциной были проблемы. Были свои сложности в 90-х. Но об этом потом. С сержантством всё гораздо сложнее.

Саныч, казалось, считал дело воспитания сержантов самым важным и подходил к нему фанатично. Он готовил сержантов по ночам, уезжая домой после часа ночи на такси, а в шесть уже был на службе. На третьем курсе старше командира отделения и старшины на курсе начальников не будет. По крайней мере, так заявлял Саныч. Но и реально, если командир отделения сказал «НЕТ» увольнению курсанта, то никакие погоны не могли этого курсанта вырвать в это увольнение. Как это было с Шурой Шевченко, когда за ним пришел грозный замначальника училища полковник Гольтяев, а командир отделения сказал «нет». Гольтяев попытался приказать Санычу, но тот протянул ему увольнительную записку и сказал: «Пожалуйста! Увольняйте! И сами подпишите». Тот повернулся и ушел, и больше никогда не приходил. Уже на третьем курсе и до выпуска командовали всем младшие командиры. А в экстренных случаях увольнял старшина Сопов в отсутствие Саныча. И когда кого-то задержал патруль и обнаружили, что увольнительная подписана Соповым, и замполит пытался орать на Саныча на совещании, что у него бардак, Саныч невозмутимо предлагал ему почитать устав и обязанности старшины роты в нём, где последний пункт гласил: «В отсутствие командира роты старшина выполняет его обязанности». И начальник факультета Рубцов заткнул замполита! Получив достаточный уровень уверенности в сержантском составе, Саныч иногда пользовался этим для некоторых вольностей. Как-то на третьем курсе пришёл новый начальник училища и начал «наводить порядок», устно приказав начальникам курсов перейти на казарменное положение. Саныч повесил на стул в канцелярии китель, на стол положил фуражку и позвал старшину Сопова. Тот доложил о прибытии, а Саныч спросил у него: «Где начальник курса?» «Не понял?» – сразу не сообразил старшина. Саныч встал, отошел к двери и повторил вопрос. Сопов сообразил и ответил: «Где-то здесь». «Молодец! Соображаешь», – удовлетворился Саныч и стал приходить только к подъему, причём когда курс уже стоял на улице.

Правомерно считается, что именно на сержантском составе держится вся армия. Но редко кто вдаётся в подробности, что за этим стоит. А стоит за этим гибкость подходов и компромиссов, возведённая в степень искусства. Парадокс заключается в том, что ты должен требовать, принуждать и наказывать тех, с кем ты живёшь и по-своему зависишь от них. Любой срыв в беспредел или другая крайность – проявление беспринципности, уничтожают твой статус и карьеру сержанта в ноль и сразу. Конечно, возможность реабилитироваться потом многим даётся, но это происходит неимоверным трудом и усилиями. Так и живёт сержант, умело лавируя между интересами личного состава и требованиями офицерского состава, и каждый промах стоит ему полной или частичной потери авторитета или доверия командования. С другой стороны, более жёсткой и эффективной школы воспитания «человечности» в отдельно взятой личности придумать трудно. Сержанту легче, если он местный или женат и живёт часто дома, а не с личным составом. Андрюхе же, будучи абсолютным изгоем за пределами училища в чужом Краснодаре, уживаться с подчинёнными внутри его было задачей выживания. А сочетание долбаных излишней категоричности и мнительности часто ставило на грань срыва в беспредел или излишнюю жёсткость, а потом терзало душу картинками глаз курсантов своего отделения, выслушивающих его наезд или взыскание. И им приходилось его терпеть!

Помогал во многом пример других сержантов. Командир второго отделения Виталик Остапенко имел наивысший авторитет среди трёх сержантов группы, и как-то получалось, что всегда был рядом и в готовности поддержать. Даже если и не в поле зрения, но как-то ощущение, что у тебя за спиной есть кто-то свой, создавалось всегда. Своей же рассудительностью и идеальным сочетанием личных взаимоотношений и требовательности Виталик уравновешивал двоих холериков, командующих первым и третьим отделениями. С Витькой же Макагоновым, командиром третьего отделения, Андрюха был ещё и в одной команде, работая над перспективными научными темами. Да и дружба вне училища, особенно на последних курсах, давала большую поддержку. Тем не менее сложность ситуации сержантства оставалась на протяжении всех пяти курсов, пока существовала ответственность за всё, что творило отделение и как эффективно оно выполняло поставленные задачи. На всё это сильно накладывалось обстоятельство полной Андрюхиной бездомности за пределами забора училища и открытой готовности родителей подчинённых помочь во временном приюте, хотя бы для переодевания в гражданку и просто подкормки. Уезжая после выпуска из Краснодара, по разгильдяйству Андрюха потерял кучу бумаг, включая водительские права и выпускной альбом, а также записи личных контактов. Через много лет, вспоминая об этом, он больше всего сожалел, что не принял достаточно усилий, чтобы поднять координаты как минимум родителей Олега Немирова, благодушно предоставлявших ему приют и терпевших его хоть не очень частое, но присутствие в своём доме. А именно этих людей, равно как и мать Серёги Фёдорова, проявлявшую к нему искреннюю доброту и всегда державшую для него открытой дверь, он при наличии хоть в малом количестве добропорядочности должен был не забывать и минимум поздравлять с праздником всё свою жизнь. Но времена пошли такие, что не оставили ни минуты на поддержание нормальных человеческих взаимоотношений, и всё, что с ними связано, было брошено в угоду погоне за открывшимися возможностями и планами по жизни.

Наука нахождения компромиссов давалась нелегко, но в должности командира отделения его утвердили, и скоро на чистых курсантских погонах зажелтело по две полоски младшего сержанта. Минимум первые три курса дежурными по курсу ходили только сержанты. Только начиная с четвёртого эту практику положено было пройти всему личному составу. Пока же, на первых курсах, это было большое испытание и реальный стресс, научить держать который было одной из основных задач.

Получив штык-ножи и приведши внешний вид в порядок, заступающий наряд во главе с Андрюхой был готов выдвигаться на развод на плац училища. Бегло проверив знание обязанностей дневального у своей команды и внешний вид, он построил наряд, и колонной по одному выдвинулись на плац. Построение наряда всего училища, представление дежурного по училищу, проверка готовности нарядов всех подразделений и развод под оркестр. Наряд приняли с умеренной степенью скрупулёзности. Ночь прошла без эксцессов. Андрюха реально никогда не спал по ночам в наряде, даже прислонившись головой к стене с видом бдения. В молодости бессонные ночи не являлись сильной проблемой, но состояние «ловления лёгких глюков» каждый раз наступало. Мозг отключался даже в стоячем или идущем положении. То и дело померещится всякая пролетающая меж кроватей нечисть, и инстинктивно хватаешься за штык-нож. Но это всё абсолютно терпимо по сравнению с масштабами дурдома, который ожидает наряд, и особенно дежурного по курсу, наутро.

Пять минут до подъёма. Часы сверены. Не дай Бог они будут отставать на несколько минут или спешить. В первом случае дежурный будет разорван проверяющими, а во втором – личным составом. Поднять курс на пару минут раньше положенного – проклятий не оберёшься долгое время. Пока все действуют по распорядку и Бабков не пришёл, время работает на тебя. За полчаса до завтрака надо прибыть в столовую и убедиться, что к приёму пищи курсом всё готово. В случае неустранения всяческих возможных проблем риск большого негатива со стороны личного состава также обеспечен. У всех должны быть столовые приборы, кастрюли с едой, хлеб, масло, и всё должно быть идеально чисто. Какие-то недочёты сразу улаживаются путём привлечения дежурного по залу.

В тот день Саныч не припёрся с утра и не стал пить кровь на завтрак. Этот факт очень успокаивал. Но никто не мог знать, что день грядущий принесёт. Размявшийся на зарядке, умытый и накормленный курс убыл на занятия. Настала пора нелёгкого труда наряда по приведению казармы в образцовый вид и в нереально короткое время. Кровати, подушки на них и табуретки были выровнены по нитке, кантики на кроватях доведены до совершенства, как и сама заправка. Не допускались всяческие провалы или неровности. Окна должны быть чистейшими. Мусор выметен, полы натёрты, паутина убрана, всё остальное, что присутствовало в казарме, должно было быть параллельным и перпендикулярным, пыль не допускалась ни на чём, включая те места, куда добраться было невозможно. В туалете и умывальнике всё должно сиять, так же и во всех холлах. Погоны и шевроны на шинелях в шкафах также должны быть выровнены по нитке. Закреплённая за курсом территория должна быть в идеальном состоянии, фундамент казармы должен сиять, а трава – зеленеть.

Было немного объектов, которые находились вне зоны ответственности дежурного по курсу. К ним относились солнце, дождь и ветер. Но порой казалось, что не все из командования всегда об этом помнили. Только после контроля выполнения всех мероприятий на должном уровне дежурный по курсу чисто теоретически имел пару законных часов для сна. Была ещё и масса указаний наряду от курсовых офицеров, старшины и начальника курса, но не всегда. В удовольствии попинать дежурного по курсу в его часы отдыха Саныч редко себе отказывал, и уж точно никто из проверяющих не упустил бы такой возможности никогда.

Приближался полдень, солнце сияло, казарма сияла сильнее солнца, Бабков не пришёл – всё, что нужно для счастья дежурному по курсу. Мысли об оставшихся каких-то семи часах наряда начинали греть душу. Двое курсовых поочерёдно нарисовывались в поле зрения наряда, но старались не топтать и не отвлекать дежурного от мечты о скором возможном спасении. Курсовые вообще редко проявляли признаки потребности в тирании, но когда же им это всё-таки приходилось делать, в свете таланта Бабкова испепелять взглядом и выносить приговоры выглядело это понарошку. Ещё будучи старлеями, Балаконенко и Храпов вполне уютно чувствовали себя в тени любителя метать молнии за всех. Немедленно переименованный в Балконского Балаконенко, казалось, и старался следовать тому образу, которым веяло из великого произведения Льва Толстова. Что касается Храпова, типаж был абсолютно другим. Попытки Храпова выглядеть образцом строгости не могли не приводить к срыву в смех иногда даже тех, на кого он обрушивал свой гнев. На неподготовленного зрителя грозные выпученные глаза и руки за спиной могли произвести ужасающее впечатление, но, наверное, всё-таки пока он не начал выдавать свои известные тирады, цитируемые потом повсеместно. Все были убеждены, что именно Храпову принадлежит авторство в классике, самой безобидной из которой было: «Эй вы, трое! Оба ко мне!» И реально сами попытки изображения расправы могли сорвать в смех и самого же Храпова. В целом никто из курсантов не мог вспомнить о своих курсовых что-то плохое, ну а юмора вокруг их проделок хватало.

В тот день оба курсовых, так же явно получая кайф от погоды и отсутствия Бабкова, занимались своими тайными важными делами и периодически появлялись в районе то канцелярии, то туалета. Всё шло мирно, и ничего не предвещало даже и близко. Пока на входе в казарму не появился Заварин. По одному его виду и резкой обеспокоенности движений Андрюха уже понял о приближении близкого конца.

С явным выражением инстинктивного ужаса старшина торопился в канцелярию предупредить тех, кто ещё имел теоретический шанс спастись с корабля, прямо в который неминуемо направлялся самолёт камикадзе. Заодно надо было и обсудить, кто в этот раз будет обязан принять удар на себя. Наличие в расположении двух курсовых вселяло в Заварина надежду на то, что это будет не он. Проходя мимо дежурного по курсу, который в его понимании уже являлся стопроцентным и без шансов покойником, старшина, даже не глянув на него, нехотя произнёс слово приговора: «Придатко!»

Ужас обречённости подкосил ноги Андрюхи. Со слабой надеждой на ошибку, опираясь на кровати, он подошёл к большому окну, которое выходило на широкую дорогу от казармы к главному учебному корпусу. Небо падало на голову. Символизируя самую медленную в мире и самую разрушительную во Вселенной торпеду, прямо на казарму по этой дороге, традиционно заложив руки за спину и молчаливо озирая окрестности, двигался Вий.

«Пи… Капут!» – произнёс Андрюха и, казалось, всем нутром почувствовал, как через несколько минут на него будут сыпаться кирпичи и перекрытия и жизнь в глазу померкнет. Переговоры старшины и курсовых не дали нужного результата. Проявив чудеса дипломатии, Заварин испарился в неизвестном направлении. Из канцелярии слышалась возня и голоса перепалки, которые вскоре стихли. Балконский с Храповым поочерёдно выталкивали друг друга из-за угла, потеряв от ужаса дар речи. Фуражки падали с их голов, а время удара торпеды неумолимо приближалось. В конце концов возня сменилась скрипом открывающихся окон и шорохами сползания по стене высокого цоколя. Шлепки туфель об асфальт, щебетание птиц, запахи солнечного дня, в который все так не хотели умирать.

Каптёрщик из каптёрки испарился каким-то ему одному ведомым способом, но это точно, что его никто в процессе исчезновения не видел. В каптёрке всегда действовали какие-то свои законы физики. Дневальные вне тумбочки последовали его примеру. На корабле остались только те, кому было некуда отступать: дежурный по курсу и дневальный на тумбочке.

Скрип входной двери, неспешные шаги грузного тела, из-за угла сначала появился живот, потом генеральские лампасы, а уже затем запрокинутая вверх голова генерала Придатко.

– Смирно! – истошно заорал дневальный. – Дежурный по курсу, на выход!

Дежурный по курсу был уже рядом, иначе выходить могло не получиться, а от страха, скорее всего, его пришлось бы выносить. Какой-то робот-автомат в мозгу Андрюхи отчеканил доклад:

– Товарищ генерал-майор! За время моего дежурства происшествий не случилось! Курс находится на занятиях. Дежурный по курсу младший сержант…

Придатко, казалось, не замечал ни дежурного, ни казармы, ни тумбочки с дневальным, который даже забыл дышать. Казалось, ещё немного – и он рухнет прямо под ноги генералу, так и не имея шансов быть замеченным.

– Вольно-о-о! – нехотя и не отрывая глаз от потолка, изрёк Придатко. – Дежурный!.. Что это?

За пару секунд в мозгу дежурного промелькнуло с тысячу вариантов, что может скрываться с той стороны белоснежной балки перекрытия, которая была не видна с позиции дежурного и дневального. Варианты варьировали от самых безобидных, типа растяжки с гранатой, до дыры в параллельную Вселенную. Балансируя на грани потери сознания от ужаса, но ещё в состоянии перемещаться, дежурный переместился в нужную для обзора позицию. В углу белоснежной балки чернел огромный паук. Подлая тварь коварно пряталась где-то, пока демонтировалась вся возведённая им паутина, а потом в отместку, чётко рассчитав момент, вылезла встретить генерала раньше наряда.

– Паук! Товарищ генерал-майор! – отрапортовал дежурный.

Небольшая пауза однозначно продекларировала многозначительность.

– Нет! – объявил Придатко, и с расстановками: – Это не паук! Это паучиха!

Челюсть дежурного отвисла в непонимании, является ли это началом приговора, и мозг лихорадочно начал выдавать варианты, какими будут эти приговоры дежурному, паучихе, курсу и его начальнику.

Придатко медленно опустил голову и стал не спеша сканировать объекты в казарме. Он явно намеревался растянуть удовольствие и продлить начинающееся мероприятие по выявлению фактов подрыва боеготовности Ракетных Войск Стратегического Назначения.

Ошарашенный демонстрацией генералом знаний в зоологии дежурный нервно сглотнул воздух и прикрыл рот. Долбаный паук также не шевелился. Андрюха потом служил в дивизии, которой некоторое время командовал генерал-майор Придатко, и слышал хорошие отзывы о нём, по крайней мере от офицеров дивизии. Сейчас же боевой генерал, казалось, занимался делом, которое ему нравилось от всей души. Устраивать шмон по тумбочкам и на основании этого разносить всех – от начальников курсов до факультетов – было делом, определённо достойным генеральского звания.

Медленно продвигаясь меж рядов кроватей, суперпрофессиональный сканер в глазу генерала не останавливался на идеальных вещах. Если бы таковые присутствовали внешне, кирпичи и перекрытия уже бы падали на голову дежурного. Но тот уже задним и также профессиональным чутьём уловил факт внутреннего беспокойства генерала по поводу того, что придётся потрудиться, выискивая криминал. Это вызвало некий азарт в душе Андрюхи и удовлетворение от оценки качества работы наряда. Прошло пять минут, а они ещё живы – это было огромным достижением и высокой профессиональной оценкой.

На секунду Андрюхе представилось, как незримый лазер бьёт из глаза генерала и быстро и на молекулярном уровне сканирует равнение по линейке кроватей, подушек, табуреток и всего, что можно поровнять, наличие пыли под тумбочками и углы отбитых кантиков. Достигнув ровно центра казармы, программа сканирования в голове генерала переключилась на выборочный детальный осмотр тумбочек. Со стороны казалось, что Придатко играет с кем-то в напёрстки. Быстро открывались выбранные наугад тумбочки, мимика лица генерала сменялась от явного рулеточного азарта до разочарования. Всё было однотипно, и нигде не было не то что намёка на спрятанные носки, а даже одеколон лежал из одной партии. Явно опечаленный и опасаясь получить эффект «дежавю», генерал, казалось, плюнул в душе, и на лице отразилось что-то типа: «Да он реально долбанутый, этот Бабков!»

Впав ненадолго в раздумье и проследовав вдоль шкафов с линейкой шевронов, которые, казалось, ещё были сориентированы по уровню горизонта, генерал наметил следующие объекты казармы, где, по его убеждению, должен затаиться враг. Андрюха в ужасе подумал об оружейке. Оружейная комната была зоной ответственности дежурного по курсу, превышающей в десятки раз все остальные. Более сотни калашей и ящики с патронами должны быть за надёжной красивой решёткой под сигнализацией, содержаться в идеально чистом состоянии в шкафах, а внутри оружейки степень чистоты допускалась не ниже, чем в операционной.

Но генерал остался безразличным к автоматам и привязанной к ним голове дежурного. Также не у дел остались Ленинская комната с подшивками материалов съездов КПСС, проглаженными утюгом и сориентированными на столах по линейке в направлении стены с бюстом Ленина. Через блестящий пол холла и дверь в каптёрку путь генерала лежал напрямую к умывальникам и туалету. Застыв на секунду на входе в умывальник, Придатко, казалось, призадумался, как бы не грохнуться на этом сияющем надраенном кафеле новой казармы. Всё было вылизано и начищено. Краны блестели, раковины сияли. «Ну-ну! – казалось, подумал генерал, – всё ещё надеется меня переиграть этот Бабков. Не получится! Я в своей стихии. И тут мне нет конкурентов».