Абортарий

– Это я, – сказала приглушенно.

И все. Дыхание перехватило. Я понял или, скорее, почувствовал, что этот голос принадлежит матери. Я ведь никогда не слышал его. Не знал интонаций его гнева, его радости, его смеха. Материнский голос был чем-то с области фантастики. С равным успехом я мог сравнивать ее голос с чириканьем дельфина.

Но я сразу узнал его.

Голос звучал так, будто она отлучилась на полчаса – сходила за хлебом или встретилась с подружками. И вот вернулась домой.

Взволнованный, дрожащий, я открыл дверь. Она была в свитере, а поверх жилетка, отороченная мехом. Март выдался морозным.

– Здравствуй, – взглянула, мельком улыбнулась и тут же опустила глаза. От нее веяло свежестью и умопомрачительными духами.

– Здравствуй, – прохрипел я. Прочистил горло. Слова разваливались на вязкие слюнные куски и прятались за десна. Сглотнул раз, сглотнул два.

Встревоженно застрекотал Чак. Он всегда нервничал, когда нарушали наше с ним уединение. Достаточно нелюдимый попугай. Интересно, как он там сейчас.

Мама стояла у порога, смущенно краснела. Я стоял у двери, неловко переминался. И все не знал, за что зацепиться взглядом.

– Можно в гости? – тихо выдавила.

Что, скажите на милость, она ожидала услышать? Что, туши? Что я молча захлопну перед ее носом дверь? Или что разревусь от счастья, накинусь обнимать и расцеловывать?

Глупо все так. Гадко и глупо.

***

Теперь я понимаю гиеновидных собак. Встретившись на границе своих территорий, они ничего другого не придумывают, кроме как начать копать землю.

Так они выясняют отношения. Копанием земли под лапами.

***

Я незадачливо посторонился. Мама осторожно, будто боясь наступить на грязь, зашла в комнату. И тут же попросила открыть окно, проветрить.

– Затхло здесь, – скривилась. – Живешь, как в конуре какой-то.

И тут с меня спало все очарование. Передо мной была обыкновенная возрастная самка – придирчивая, капризная, и, скорее всего, глупая. Как сибирский валенок.

Тот факт, что она забеременела, причем, насильственно, а затем невообразимым образом родила меня – не делает ее особенной. Вместо нее могла быть другая, кто угодно, любая самка. Никто из нас ведь матерей не выбирает. Приходится довольствоваться тем, что выпадает. Кому-то везет, кому-то не очень. Не все поголовно самки обязаны иметь в своем наследственном пакете выраженные материнские чувства. Инстинктом по умолчанию быть матерью не является. Быть может, он наращивается, как мускулатура. Быть может, это то, к чему есть подспудное желание и стремление.

Я не имею права винить мать в чем-либо. Это как винить солнце, что оно греет холоднее, чем хотелось бы.

То, что она моя мать – не делает ее особенной.

Или все же делает?

***

Я послушно открыл окно. Повеяло холодком. Чак шумно бегал по жердочке и недовольно стрекотал. Если б мог, я делал бы то же самое.

Мама скромно села на кровать. Щепетильно, с краю, но все же. Никому из женщин еще этого не удавалось. Не то чтобы они сильно стремились, просто моя комната всегда была закрыта для гостей.

Я остался стоять возле окна, слегка лишь подперев тело подоконником. Между нами было расстояние в несколько метров. Как между незнакомцами. Которые может даже немножко остерегаются друг друга, немножко не знают, как себя вести. И немножко жалеют, что вообще возникла данная ситуация.

– Как ты?

Этот вопрос прозвучал, как насмешка. Хотя насмешкой он не был. Будто ей и так невдомек, как я и чем занимаюсь.

Шикарно, мама. Мастурбирую исправно, пробирки заполняю по нормативам – до десяти в день. Жалоб не поступало. Мог бы и больше, наверно, но совсем изотру член в труху. Смотрю передачи про животных, их у меня завались. Не животных, конечно, а передач. Из животных вот только этот. Знакомься, попугай Чак. Любитель огурцов и нелюбитель гостей. Мне нравится за ним ухаживать. Он ведь маленький самец, а с нами по-другому никак – ухаживать надо, убирать и подтирать. Сам я иногда спускаюсь вниз, чтобы возбудиться или поесть. Девушки хоть и обнаглевшие, постоянно дразнят, но из жалости кормят. Совсем редко выбираюсь из острова, прогуливаюсь по городу. Но мне противно там долго находиться – огромное скопление все тех же девиц плохо сказывается на моем психологическом здоровье. А мне же ни к чему стрессовые факторы – сперма должна быть чистой, как святая вода. И к тому же в городе хватает троещинок, которым ничего не стоит меня обидеть. Охранницы могут и не успеть. Вот так вот я живу-поживаю, добра наживаю.

– Нормально, – ответил. Как можно беспечней. И замолчал.

Что еще я мог сказать этой женщине, туши?

***

– Не хочешь со мной говорить? – заискивающе спросила мама.

– Я не знаю, о чем говорить.

– Что ж, я тебя понимаю, – с ноткой обиды в голосе сказала мама. Затем, сглотнув, потупившись, продолжила: – Но попробуй и ты меня понять. Когда меня оплодотворили, я была не в себе от ярости. Ты представить себе не можешь, какое это немыслимое посягательство на свободу. А спустя неделю, когда я узнала, что плод мужской – я думала, что с ума сойду. Моя жизнь была на волоске. И в любую секунду могла оборваться. Я была словно в кошмарном трансе. Несколько раз порывалась покончить с собой, но вовремя спасали. И так – день за днем. Час за часом. Минута за минутой. Я ждала, когда умру. И все. Ни о чем другом и думать не могла. Стоило где-то в животе кольнуть, где-то заболеть – я покрывалась ледяным потом, панически проверяла себя, боясь увидеть на пальцах кровь. Так шло время. А я не умирала. Я продолжала ненавидеть плод, то, что ношу под сердцем. Ненавидела, как только можно ненавидеть своего заклятого врага. Своего убийцу, который вот тут, рядом, но до него никак не добраться. Я пришла в себя, когда живот округлился. Когда плод – ты – начал подавать признаки жизни. Ты дергал ножкой. И ты не убивал меня. Пожалел. И затем я родила. Я никак не могла осознать, что все закончилось. Закончилось, а я все еще жива. Что девять месяцев сущего ада позади. Я освобождена. Я помилована. Как же я была тебе благодарна.

– Пожалуйста, – невольно вырвалось у меня, сквозь слипшиеся губы.

– Пожалуйста? – удивленно глянула мама. Ее рот скривился зигзагом, подбородком пробежала дрожь.

Мама заплакала.

Для меня этот звук был еще фантастичней, чем кваканье доминиканской квакши.

Часть четырнадцатая. Толстый филей

***

Не хочу показаться хвастуном, но асоциальные поступки в нашей семье совершаются с завидной регулярностью. И они зачастую приводят к самым радикальным изменениям. Ну а зачем они нужны тогда, верно?

Привет, замороженные тушки!

Если б не маниакальное стремление деда к всевластию, ему б не отколупнули часть головы.

Если б не отцовские бойцовские замашки, ради самоутверждения, его б не превратили в рыхлый кровавый бифштекс.

А что касается меня, то я не в одно мгновение стал убийцей. Я начал с малого. Для затравки – угнал велосипед.

***

То, что я расскажу дальше, случилось после того, как я узнал о смерти мамы.

Периодически я удостаивался выгулов за пределы острова. Не буду утверждать однозначно, кто кого выгуливал – я охранниц, или они меня. Со стороны все же, думаю, это выглядело роскошно – Андрей IV Мозолистый со свитой дауниц.