Эффект безмолвия

Но Зябильник уже начала спускаться в курилку, где собирался революционный коллектив телерадиокомпании. Это было странно, ввиду того, что она бросила курить. Документы теперь она готовила дольше обычного. Алик не был уверен, отправлялись ли письма по инстанциям: в прокуратуру города, в прокуратуру округа, в департамент здравоохранения… Письма увозили, но достигали ли они цели.

Машина телерадиокомпании маленького нефтяного города стала стремительно разваливаться. Умение устроителей темноты искренне тосковать о свете, – всегда удивляло Алика.

КУХНЯ

«Чтобы лучше понять, что человек из себя представляет, желательно взглянуть на его кухню».

В кухне, где обычно попивали чай сам Алик как главный редактор телерадиокомпании маленького нефтяного города, главный бухгалтер и секретарь… – в общем, та административная верхушка любой организации, имеющая блага отличные от тех, которыми распоряжается большинство – теперь наслаждались чаепитием все сотрудники телерадиокомпании маленького нефтяного города. Алик сам дал подобную возможность, поскольку ликвидировал все мелкие очаги чаекофепития на рабочих местах, и творческая журналистика наслаждалась этим в полной мере, чтобы не только попить чаю, но и продемонстрировать пренебрежение начальнику.

Если раньше возле кухни пахло иногда алкогольным перегаром, исходившим от Бухрим и Пупик, то теперь запах дешевой пищи, которую нещадно потребляли телевизионщики, заполонил административный отсек. Смесь из запахов быстрозавариваемых супов, жареных в прогорклом масле пирожков, залежавшейся пиццы скрывала все посторонние душки и даже ароматы, как это обычно происходит в самой затрапезной забегаловке.

Понимая, что справиться с таким обилием шума, эмоций и запахов он не в силах, Алик прошел из кабинета к кухне и сказал:

– Дверь прошу закрывать, мимо ходят посетители и могут подумать, что тут только и делают, что едят и бездельничают.

– Так тут душно, – с пацанским вызовом произнес Тимофей, который еще недавно героически снимал Прислужкова. – Вытяжки-то нет.

Алик осмотрел кухонку. На ее не более чем шести квадратных метрах, находилось не меньше пяти журналистов, холодильник, кухонный шкаф, столик и мойка. Причем заполненность кухонки Алик оценил равноценно, у него даже и мысли не мелькнуло, что журналист маленького нефтяного города чем-то отличается от безжизненной мойки или кухонного шкафа. Да, его разочарование в сотрудниках было настолько велико, насколько велико бывает разочарование чувствительного ребенка при разоблачении цирковых фокусов или новогодних чудес.

«Вроде взрослый уже, – подумал он после, – а все еще открываю для себя то, что все нормальные люди знают естественно».

Под нормальными людьми Алик всегда понимал тех, чья инстинктивная воля не выделяла их из коллектива или делала их симпатичными коллективу. То есть тех, кто имел определенный статус полезности, вроде табурета. И тут Алик вспомнил слова, услышанные им от давно забытого попутчика в купе, попутчика, чем-то похожего на пастыря:

– Нет ничего хуже душевной темноты, возникающей от обиды за неполученное вами, но жданное, от обиды за неполученное, но принадлежащее по мнимому праву. Эта темнота скрывает многие радости. Не пускайте ее внутрь.

«Верно говорил, – рассудил Алик. – Эти люди, эти отношения – они проникают внутрь. От них не отгородиться. Эта трясина. Разговор с лягушками напоминает о болоте. Если звезда упала в болото, она пошипит да потухнет. Среди лягушек самая уважаемая та, которая громче квакает и привлекает внимание. Среди звезд самая уважаемая та, которая приносит свет и тепло. У лягушек и звезд разные жизненные цели, отсюда абсолютное непонимание друг друга. Взаимосвязь одна: лягушки всегда пользуются истинами солнца, солнце истинами лягушек – никогда».

– Если нечем дышать, значит, вдохните заранее, – грубо ответил Алик, но по ходу фразы понял, что откликается на грубость, и смягчился. – Это шутка, конечно. Но, если дверь не будет закрыта, то я ликвидирую кухню.

– Это у нас запросто. Только ликвидировать. Репрессии, – откликнулась ранее молчаливая Букова, подтверждая, что угроза увольнения над Аликом повисла вполне реальная, тяжелая как объемный мешок, в который безразличные жители города скидывали свои камни в поддержку тех, кто их же и подавляет – против кого и выступил Алик в поддержку этих самых безразличных жителей города. И этот мешок был настолько полон, что вот-вот должен был сорваться ему на голову. А те многие и многие люди, благодарившие его и по телефону, и на улицах, были так безнадежно далеки от него и разрознены, что некому было и приостановить падение этого мешка. И словно в ответ на эти мысли Публяшникова рассмеялась так, словно она работала не выпускающим редактором на телевидении, а хозяйкой публичного дома.

Алик закрыл дверь в кухню.

***

То, что работница телецентра Косаченко, поблескивая своими чрезмерно выпуклыми глазами, гуляла в свой выходной день по телерадиокомпании маленького нефтяного города, было не просто удивительно, а удивительно настолько, насколько удивителен дождь на Крайнем Севере в канун Нового года. Поэтому, заметив ее в конце рабочего дня в кухонке, Алик подошел и спросил:

– Что, Света, дома не сидится, весь день на работе?

– К празднику готовимся, к двадцать третьему февраля, – задорно ответила Косаченко, но внезапно просветлела, словно поэт, нашедший удивительно хорошую строку, и добавила. – У нас два праздника ожидается.

– Вы, наверное, мужской день будете справлять одновременно с женским, – высказал предположение Алик, прекрасно поняв, что Косаченко подразумевала его увольнение.

– Нет, тогда у нас будет три праздника, – кружа по маломерной кухне с кружкой, полной чая, и счастливо пританцовывая, ответила Косаченко.

«Что за люди! – восхитился Алик. – Даже палачи на эшафоте и то культурнее. Отрубил голову и – к семье. Этим надо еще и потоптаться на костях. Какая мразь! Что ж – самый умный поросенок не заговорит по-человечески, и даже самый умный философ не сумеет объяснить ему, что такое совесть».

В помещениях телерадиокомпании маленького нефтяного города повисла тишина. Алик выполнил все дела, запланированные на этот день. На столе лежали копии штатного расписания, трудовой договор на исполнение им обязанностей журналиста… Все – для будущих судов.

На подоконнике лежали все протоколы совещаний при главе города за пять долгих лет и папки с заданиями Хамовского для телерадиокомпании. Это были бумаги для продолжения борьбы в случае, если его уволят. А сейчас за окнами темнел вечер пятницы, начало шестого вечера, остались минуты до окончания рабочего дня, впереди ждали выходные, а за ними два праздничных дня – почти новогодние праздники: можно и выспаться, и восстановить силы после всех скандалов и нападок, а заодно поработать над книгой. Волшебство тишины поразило Алика.

ПОБЕГ ОТ КОМИССИИ

«Все карьерные беды вначале от незнания этапов пути, приводящего к успеху, потом – от их забвения».

– Что-то никто не поздравляет меня с наступающим праздником, – весело сказал Алик, заглянув в бухгалтерию. – Деньги никто не собирает…

Новенькая главная бухгалтерша Седлова и бухгалтер- экономист Рыбий мертво взглянули на него, растягивая искусственные улыбки. Раньше, при таких словах, все подскочили бы и, суетливо доставая скупые бумажки из кошельков, собрали бы минимально возможную сумму и отправили в магазин завхоза Фазанову. Сейчас они выжидательно выглядывали из-за мониторов, словно незнакомки на лестничной площадке в проемы дверей. Во взорах светилось непонимание.

Алик прошел к Фазановой и повторил предложение, но опять получил тот же непонимающе удивленный взгляд. Она невпопад рассмеялась, отдавая должное наступающему мужскому празднику, ее лицо засветилось, но сама она даже не привстала со стула. Это было похоже на то, как если бы в машине разрядился аккумулятор настолько, что при повороте ключа в замке зажигания она еще вспыхивала огнями панелей, трещала стартером, но не заводилась.

«Напугались-то как, – расценил Алик. – Надо их приободрить».

– Ну, пойдемте со мной, я денег дам на бутылочку. Только покупайте «Прасковейское» и фрукты, – сказал Алик завхозу, желая слегка пристыдить. – И ничего больше.

Фазанова пошла за Аликом, говоря на нее непохожее:

– Да в холодильнике есть вино и все остальное.

Едва Алик зашел в кабинет, как Фазанова нырнула на кухню и приоткрыла холодильник.

– Да вот же вино, – сказала она, показывая на открытую початую бутылку.

– Наталья Николаевна, я из открытых бутылок не пью и никому не советую, – ответил Алик. – Вино должно быть принесено в закрытой бутылке и открыто на столе, так что собирайтесь. Вот вам деньги.

Фазанова взяла деньги и удалилась, а Алик прошел по коридорам и кабинетам редакции телерадиокомпании, контролируя подготовку пятничного новостного выпуска. Все шло нормально. Революционные порывы коллектива исчезли, уступив отстраненно вежливым ответам, что Алик опять же отнес к предпраздничным заботам и скандальным отношениям. Со второго этажа, он спустился вниз, подошел к бухгалтерии и секретариату, и только глянул на утонувшие в мониторах женские головы, как услышал громкие коллективные шаги, как это бывало, когда приезжали высокие гости в сопровождении заместителей главы города, а иногда и самого Хамовского.

Захлопали двери, зарокотали веселые басы. Алик оглянулся. Неясные темные силуэты быстро приближались к слегка застекленной двери в административный

отсек телерадиокомпании, и с приближением они становились все отчетливее в просвете их узорчатых стекол.

Дверь открылась, и возник улыбающийся Квашняков. Он быстро пошел к Алику, за ним проник Бредятин, а далее потянулись толстомордый юрист Солодов, которого только пару месяцев назад Хамовский принял на работу в администрацию маленького нефтяного города из прокуратуры, худая, похожая на высокий декоративный цветок с пышной порослью, девушка из отдела кадров администрации по фамилии Плутьянова и еще кто-то, кого Алик не успел разглядеть. Завершал процессию праздничный, словно брачующийся петух, Задрин.

– Здравствуй, Алик. Нужно поговорить, – начальственно сказал Квашняков и протянул Алику руку для рукопожатия.

За тусклое мгновенье рукопожатия Алик понял все. Пришла комиссия, чтобы взять с него подпись под неким документом или засвидетельствовать отказ от подписания этого документа, что было равносильно. Это могло быть как увольнение, так и все, что угодно. Это была часть пути, на который ему предлагал встать Хамовский.

Но стоит встать на путь, выстроенный врагом, как вы потеряете свободу. Это будет бег по загону к определенному итогу, который проходит каждый дозревший до мясопереработки бычок. Что бы в жизни ни происходило, надо самому определять свой путь, пусть он будет ошибочный, но ничего нельзя брать от врага. Дар врага всегда ядовит. Этот закон Алик вывел из истории с подаренным Хамовским ноутбуком.

– Заходите в кабинет, – вежливо, насколько мог в данной ситуации, предложил Алик. – Я сейчас.

Ладонь Алика плавно, словно крыло, махнула в сторону освещенных люминесцентными лампами кожаного дивана, стульев и его начальственного стола. Вся группа административной инквизиции прошла в кабинет главного редактора и принялась размещаться. Выход из административного отсека освободился и Алик, напустив на себя глубокомысленный озабоченный вид, двинулся к выходу, а на ходу сделал рукой неопределенный жест незваным гостям, который можно было истолковать: «сейчас вернусь».

Слегка застекленная дверь неслышно распахнулась, отделив его от административного отсека, Алик подошел к комнате завхоза, где обычно сидел его водитель, и не обманулся.

– Василий, надо съездить, – приказал Алик.

Василий привычно подскочил и оба, сопровождаемые удивленным взглядом Фазановой, удалились к выходу на улицу, а потом и вовсе исчезли за белыми железными дверями.