Моя система воспитания. Педагогическая поэма

Мы просидели до глубокой ночи и наконец составили список сорока мальчиков и десяти девочек. В список вошли оба Жевелия, Горьковский, Ванька Зайченко, Маликов, Одарюк, Зорень, Нисинов, Синенький, Шаровский, Гардинов, Оля Ланова, Смена, Васька Алексеев, Марк Шейнгауз. Исключительно для солидности прибавили Мишу Овчаренко. Отряд девочек возглавила Оля Ланова. Я еще раз просмотрел список и остался им очень доволен: хорошие и крепкие пацаны, хоть и молодые.

Назначенные в коммуну начали готовиться к переходу. Они не видели своего нового дома, тем больше грустили, расставаясь с товарищами. Кое-кто даже говорил:

– Кто его знает, как там будет? Дом хороший, а люди смотря какие будут.

К концу ноября все было готово к переводу. Я приступил к составлению штата новой коммуны. В виде хороших дрожжей направлял туда Киргизова.

Все это происходило на фоне не только отрицательного, но и почти презрительного отношения ко мне, которое в последнее время установилось со стороны «мыслящих педагогически» кругов тогдашнего Наркомпроса. И круги эти были как будто всем понятные, а все же как-то так получилось, что спасения для меня почти не было:

– Этот Макаренко все-таки странный какой-то тип.

Я в то время обладал великим терпением, я умел в течение месяцев молчаливо отбрасывать в сторону самые неприятные впечатления, мешающие работать. Но и моему терпению упорно ставился предел, и я начинал даже нервничать.

Не проходило и дня, чтобы то по случайным, то по принципиальным поводам мне не показывали, насколько я низко пал. У меня самого начинало уже складываться убеждение, что я представляю из себя очень подозрительный тип, что необходимо будет в ближайшее время пересмотреть себя самого и проверить, каких гадостей натащило в мое существо беспардонное и безжалостное время.

Казалось бы, что может быть проще и понятнее, и приятнее задачи[253 - Выделенный курсивом текст печатался иначе: «Все это происходило на фоне почти полного моего разрыва с “мыслящими педагогическими кругами” тогдашнего Наркомпроса Украины. В последнее время отношение ко мне со стороны этих кругов было не только отрицательное, но и почти презрительное. И круги эти были как будто неширокие, и люди там были как будто понятные, а все же как-то так получалось, что спасения для меня не было. Не проходило дня, чтобы то по случайным, то по принципиальным поводам мне не показывали, насколько я низко пал. У меня самого начинало уже складываться подозрение к самому себе.Самые хорошие, приятные события вдруг обращались в конфликты. Может быть, действительно я кругом виноват». (Пед. соч., т. 3, с. 425.)]: в Харькове происходит съезд «Друзей детей»[254 - Речь идет о добровольном обществе «Друзья детей» (в РСФСР – «Друг детей»), которое возникло в 1924 г. на базе комиссий по охране интересов детей; в 1925–1933 гг. общество издавало ежемесячный журнал «Друг детей»; в 1935 г. общество прекратило свою деятельность.], колония идет их приветствовать. Условились, что мы подходим к месту съезда ровно в три часа. Оказывается, что в таком деле я напутал.

Колонии нужно пройти маршем десять километров. Мы идем не спеша, я по часам проверяю скорость нашего движения, иногда задерживаю колонну, позволяю ребятам отдохнуть, напиться воды, поглазеть на город. Такие марши для колонистов – приятная вещь.

На улицах нам оказывают внимание, во время остановок окружают нас, расспрашивают, знакомятся. Нарядные, веселые колонисты шутят, отдыхают, чувствуют красоту своего коллектива. Все хорошо как будто, и только немного волнует нас цель нашего похода – «друзей детей», – в сущности, это не так плохо. На моих часах стрелки показывают три, когда наша колонна с музыкой и развернутым знаменем, по шести в ряд, радостная и подтянутая, подходит к месту съезда. Но навстречу нам выбегает группа разгневанных олимпийцев и протестует:

– Почему вы так рано пришли? Теперь детей будете держать на улице?

Я показываю на часы.

– Мало ли что!.. Надо же приготовиться.

– Было условлено в три.

– У вас, товарищ, всегда с фокусами.

Колонисты не понимают, в чем они виноваты. Не понимают, почему на них посматривают с нескрываемым презрением.

– А зачем взяли маленьких?

– Колония пришла в полном составе.

– Но разве можно, разве это допустимо – тащить таких малышей пешком десять верст! Нельзя же быть таким жестоким только потому, что вам хочется блеснуть!

– Малыши были рады прогуляться… А после встречи мы идем в цирк, – как же можно было оставить их дома?

– В цирк? А из цирка когда?

– Ночью.

– Товарищ, немедленно отпустите малышей!

«Малыши» – Зайченко, Маликов, Зорень, Синенький – бледнеют в строю, и их глаза смотрят на меня с последней надеждой.

– Давайте их спросим, – предлагаю я.

– И спрашивать нечего, вопрос ясен. Немедленно отправляйте их домой.

Я принужден идти на самый возмутительный конфликт.

– Извините меня, но я не подчиняюсь вашему распоряжению.

– Да?

– Да. Как раз потому, что это слишком жестоко по отношению к малышам.

– В таком случае, я сама распоряжусь.

Кое-как скрывая улыбку, я говорю:

– Пожалуйста.

Она подходит вплотную к нашему левому флангу:

– Дети!.. Вот эти!.. Сейчас же идите домой!.. Вы устали, наверное…

Ее ласковый голос никого не обманывает. «Малыши» смотрят на нее с недоумением. Кто-то говорит:

– Как же домой? Не-е…

– И в цирк вы не пойдете… Будет поздно…

«Малыши» смеются. Зорень играет глазами, как на танцевальном вечере:

– Ой, и хитрая, смотри ты… Антон Семенович, вы смотрите, какая хитрая!

Неловко мне вступать в спор с Зоренем и убеждать его, что как раз хитрости у этой женщины никогда не было.

Ваня Зайченко одному ему свойственным движением торжественно протягивает руку по направлению к знамени:

– Вы не так говорите… В строю не так надо говорить… Надо так: раз, два… Видите, у нас строй и знамя… Видите?

Она смотрит с сожалением на этих окончательно заказарменных детей и уходит.

Такие столкновения не имели, конечно, никаких горестных результатов для текущего дела, но они оставляли меня в невыносимом организационном одиночестве, в котором человек работать не может. Я так привык к этому одиночеству, что каждый новый случай встречал с угрюмой готовностью, мне не хотелось даже вступать в спор и кому-либо что-то доказывать, а если и огрызался иногда, то, честное слово, из одной вежливости, ибо нельзя же с начальством просто не разговаривать[255 - Выделенный курсивом текст печатался иначе: «…создавали вокруг меня невыносимое организационное одиночество, к которому, впрочем, можно и привыкнуть. Я уже научился понемножку каждый новый случай встречать с угрюмой готовностью перетерпеть, как-нибудь пережить. Я старался не вступать в споры, а если и огрызался иногда, то, честное слово, из одной вежливости, ибо нельзя же с начальством просто разговаривать». (Пед. соч., т. 3, с. 426–427.)].

В октябре случилось несчастье с Аркадием Ужиковым, которое положило между мной и «ими» последнюю, непроходимую пропасть.

На выходной день приехали к нам погостить рабфаковцы. Мы устроили для них спальню в одной из классных комнат, а днем организовали гулянье в лесу. Пока ребята развлекались, Ужиков проник в их комнату и утащил портфель, в котором рабфаковцы сложили только что полученную стипендию.

Колонисты любили рабфаковцев, как только могут любить младшие братья старших, и нам всем было нестерпимо стыдно, что их так мерзко обидели. До поры до времени похититель оставался неизвестным, а для меня это обстоятельство было самым важным. Кража в тесном коллективе не потому ужасна, что пропадает вещь, и не потому, что один бывает обижен, и не потому, что другой продолжает воровской опыт и укрепляется в нем, а главным образом потому, что она разрушает общий тон благополучия, уничтожает доверие товарищей друг к другу, вызывает к жизни рост самых несимпатичных инстинктов подозрительности, беспокойства за личные вещи, осторожный, притаившийся эгоизм. Если виновник кражи не разыскан, коллектив раскалывается сразу в нескольких направлениях: по спальням ходят шепоты, в секретных беседах называют имена подозреваемых, а так как секреты всегда делаются общим достоянием, целые десятки характеров подвергаются самому тяжелому испытанию, и как раз таких характеров, которые хочется беречь, которые и так еле-еле налажены. Пусть через несколько дней вор будет найден, путь он понесет заслуженное возмездие, – все равно это не залечит ран, не уничтожит обиды, не вернет многим прежнего покойного места в коллективе. В такой, казалось бы, одинокой краже всегда лежит начало печальнейших затяжных процессов вражды, озлобленностей, уединенности и настоящей мизантропии. Кража принадлежит к тем многочисленным явлениям в коллективе, которые являются носителями невероятно могучих влияний, но в которых нет субъекта влияния, в которых больше химических реакций, чем зловредной воли.

Поэтому я был всегда сторонником беспощадных мер по отношению к кражам, самых решительных средств для их предотвращения. Кража не страшна только там, где нет коллектива и общественного мнения; в этом случае дело разрешается просто: один украл, другой обокраден, остальные в стороне. Кража в коллективе вызывает к жизни раскрытие тайных дум, уничтожает необходимую деликатность и терпеливость коллектива, что особенно гибельно в обществе, состоящем из «правонарушителей».