Моя система воспитания. Педагогическая поэма

Горьковское общество всегда отдавало себе отчет в вопросе о кражах, колонисты всегда рассматривали кражу как определенно-враждебный акт по отношению ко всем, и интересы всех всегда открыто ставили против интересов личности, как бы они ни были священны.

Преступление Ужикова было раскрыто только на третий день. Я немедленно посадил Ужикова в канцелярии и на дверях поставил стражу, чтобы предотвратить самосуд. Совет командиров постановил передать дело товарищескому суду. Такой суд собирался у нас очень редко, так как хлопцы обычно доверяли решению совета. По отношению к Ужикову сам совет отказался судить, и это значило, что Ужикову ничего хорошего ожидать нельзя. Выборы судей происходили в общем собрании, которое единодушно остановилось на пяти фамилиях: Кудлатый, Горьковский, Ваня Зайченко, Ступицын и Перец. Первые трое обеспечивали самый жестокий приговор, обещали полную невозможность мягкости или снисхождения. Ступицын входил как представитель пролетарской мудрости, славился справедливостью, а Перец – как представитель новых горьковцев. Перца выбрали, чтобы не обижать куряжан.

Во всем этом деле совет командиров вел определенную политику: по нашей традиции мое участие в суде ограничивалось ролью обвинителя, совещались судьи в закрытой комнате, значит, опасность моего смягчающего влияния устранялась совершенно, тем более что, по нашей же традиции, я как обвинитель обязан был дать только анализ поступка, требование наказания в моем положении считалось неприличным.

Суд начался вечером при полном зале, бурлящем негодованием. В зале были Брегель и Джуринская, приехавшие специально к этому делу.

Ужиков сидел на отдельной скамейке. Сегодня он был бледен и почему-то казался более чистоплотным, чем всегда. Все эти дни он держался нахально, грубил мне и колонистам, посмеивался и вызывал к себе настоящее отвращение. Аркадий прожил в колонии больше года и за это время, несомненно, эволюционировал, но направление этой эволюции всегда оставалось сомнительным. Он стал более аккуратен, прямее держался, нос его уже не так сильно перевешивал все на лице, он научился даже улыбаться. И все же это был прежний Аркадий Ужиков, человек без малейшего уважения к кому бы то ни было и тем более к коллективу, человек, живущий только своей сегодняшней жадностью. Я даже думал, что колония скорее испортит Ужикова, чем исправит.

Раньше Ужиков побаивался отца или милиции. В колонии же ему ничего не грозило, кроме совета командиров или общего собрания, а эта категория явлений Ужиковым просто не ощущалась. Инстинкт ответственности у Ужикова еще более притупился, а отсюда пошли и новая его улыбка, и новая нахальная мина.

Но сейчас Ужиков бледен: очевидно, товарищеский суд ему несколько импонирует.

Дежурный командир приказал встать, вошел суд. Кудлатый был хорошим председателем: серьезным, разумным и кратким. Начал допрос свидетелей и потерпевших. Их показания были полны и сурового осуждения и насмешки над Ужиковым. Только Задоров от имени седьмого сводного сказал иначе:

– Вы судите его, как хотите, только не говорите, пожалуйста, что он позорит колонию. Мы не считаем его ни колонистом, ни даже человеком. Это домашнее животное, как собака или кошка, только бесполезное и вредное. Но выгонять его не нужно. Нужно построить для него будку и кормить. Может быть, из него что-нибудь и выйдет. Может быть, он хоть «гавкать» научится.

Это была очень оскорбительная и уничтожающая речь. Ваня Зайченко хохотал за судейским столом. Аркадий Ужиков серьезно повел глазом на Задорова, покраснел и отвернулся.

Но в этот момент неожиданно попросила слова Брегель. Кудлатый предложил ей:

– Может быть, вы после хлопцев?

Брегель настаивала, и Денис уступил. Брегель вышла на сцену и сказала пламенную речь, очень убедительную и даже красивую. Кое-какие сильные места этой речи я и сейчас помню:

– Вы судите этого мальчика за то, что он украл у товарищей деньги. Все здесь говорят, что он виноват, что его нужно крепко наказать, а некоторые требуют увольнения. Он, конечно, виноват, но еще больше виноваты колонисты.

Колонисты затихли в зале и вытянули шеи, чтобы лучше рассмотреть человека, который утверждает, что они виноваты в краже Ужикова.

– Он у вас прожил больше года и все-таки крадет. Значит, вы плохо его воспитывали, вы не подошли к нему как следует, по-товарищески, вы не объяснили ему, как нужно жить. Здесь говорят, что он плохо работает, что он и раньше крал у товарищей. Это все доказывает, что вы не обращали на Аркадия должного внимания.

Зоркие глаза пацанов, наконец, увидели опасность и беспокойно заходили по лицам товарищей. Если отбросить хитроумные домыслы ажурной педагогической науки, необходимо признать, что пацаны не напрасно тревожились, ибо, конечно, в этот момент их коллектив стал перед серьезной, большой угрозой. Но Брегель не увидела тревоги в собрании. С настоящим пафосом она закончила:

– Наказывать Аркадия – значит мстить, а вы не должны унижаться до мести. Напротив, вы должны понять, что Аркадий сейчас нуждается в вашей помощи, что он в тяжелом положении, потому что вы поставили его против всех, здесь приравнивали его к животному. Надо выделить хороших парней, которые должны взять Аркадия под свою защиту и помочь ему.

Конечно, после речи Брегель необходимо было бы выступить переводчику. Большинство колонистов просто не разобрали в чем дело, поэтому, когда Брегель сошла со сцены, в рядах завертелись, загалдели, заулыбались пацаны. Кто-то серьезно-звонко спросил:

– Чего это она говорила? А?

А другой голос ответил немного сдержаннее, но в форме довольно ехидной:

– Дети, помогите Ужикову!

В зале засмеялись. Судья Ваня Зайченко отвалился на спинку стула и стукнул ногами в ящик стола. Кудлатый сказал ему возмущенно:

– Ванька, собственно говоря, какой ты судья?

Ужиков сидел, сидел, склонившись к коленям, и вдруг прыснул смехом, но немедленно же взял себя в руки и еще ниже опустил голову. Кудлатый что-то хотел сказать ему, но не сказал, покачал только головой и поколол немного Ужикова взглядом.

Брегель, кажется, не заметила этих мелких событий, она о чем-то оживленно говорила с Джуринской.

Кудлатый дал слово мне, и мое положение было трудное. Не затевать же бой с Брегель в присутствии всей колонии. Я поэтому ни слова не сказал о возможном наказании Ужикова, но кратко насел на кражу. В таких случаях всегда полезно говорить о законах коллективной жизни, предпочтительно, перед темами индивидуальными.

Кудлатый объявил, что суд удаляется на совещание. Мы знали, что меньше часа судьи не истратят на юридические препирательства и писание приговора. Я пригласил гостей в кабинет.

Джуринская забилась в угол дивана, спряталась за плечо Гуляевой и тайком рассматривала остальных, видимо, искала правду. Брегель была уверена, что сегодня она преподала нам урок «настоящей воспитательной работы». Я предчувствовал приговор и предвкушал злобное упрямство моего торжества. Нет, торжествовать уже не хотелось. Скорее упрямство горечи и беспросветность моей работы. В этот вечер я остро почувствовал, вдруг понял, что этим людям не нужны никакие колонии, никакие жизни пацанов, никакие качества будущих людей. Я понял, что вся моя работа все равно будет осуждена. Я был почти приговорен. Поэтому у меня не было желания ни спорить, ни убеждать[256 - Выделенный курсивом текст печатался иначе: «Я чувствовал в себе страшное упрямство, не упрямство прямоты, не упрямство торжества, нет, упрямство горечи и какой-то неопределенной беспросветности моей работы». (Пед. соч., т. 3, с. 429.)].

Брегель спросила:

– Вы, конечно, не согласны со мной?

Я ответил ей:

– Хотите чаю?

Горович начал что-то доказывать ей, я не хотел даже слушать, но поневоле в сознании пробивались отдельные слова, утверждения, логические цепочки.

Ну конечно, у этих людей гипертрофия силлогизма. Первое средство хорошее, второе средство плохое, следовательно, нужно употреблять первое средство. А почему оно называется хорошим? Где-нибудь оно проверено? Где-нибудь исчислены его результаты? Нет. Только потому оно хорошее, что в его словесном определении есть два-три хороших слова: человек, труд, коммунизм.

Представлять себе воспитательную работу как простую цель логических категорий просто неграмотно. Сказать, что это средство хорошо, а это плохо – просто безобразие.

Необходимо, чтобы кто-нибудь вошел в мое положение. Ведь никакой такой простой и короткой логики в моей работе нет. Моя работа состоит из непрерывного ряда многочисленных операций, более или менее длительных, иногда растягивающихся на год, иногда проводимых в течение двух-трех дней, иногда имеющих характер молниеносного действия, иногда проходящих, так сказать, инкубационный период.

Всякая такая операция представляет очень сложную картину, так как она должна иметь в виду и воспитательное влияние на целый коллектив, и влияние на данную личность, и влияние на окружающую среду, и сбережение материальных ценностей, наконец, она должна ставить и меня и воспитательский коллектив в наиболее выгодное положение.

Идеально проведенной операцией будет такая, при которой все указанные цели достигаются. Но как раз в большинстве случаев задача принимает характер коллизии, когда нужно бывает решить, какими интересами и в какой степени можно пожертвовать и полезно пожертвовать. Для того чтобы такая коллизия благополучно разрешилась или даже приняла характер гармонии, нужно бывает пережить огромное напряжение. В таком случае задача требует от меня сверхъестественной изворотливости и мудрости, широкого точного маневра, а иногда сложной игры, настоящей сценической игры.

Чего добилась Брегель своей блестящей речью? Представим себе, что суд уступит ей и учредит помощь и покровительство Ужикову. Колонисты остаются в положении виноватых. Коллектив переживает неясную напряженность действия, опыт общественного бессилия, а Ужиков останется в колонии на прежней позиции стояния против всех, да еще усложненной тем обстоятельством, что теперь на целые годы в нем будут видеть точку приложения брегелевского тормоза.

Дежурный пригласил нас в зал.

В полной тишине, стоя, колонисты выслушали приговор.

Приговор[257 - В рукописи сохранился текст первоначального варианта приговора: «Приговор.Товарищеский суд колонии имени Горького считает: Ужиков поступил как подлый враг трудящихся колонистов. Работает сам он всегда плохо, а жить хочет лучше трудящихся, он смотрит на колонию как чужой человек и только и думает, чего бы украсть в колонии. Наши лучшие друзья-рабфаковцы, которые построили нашу колонию и показывают нам путь вперед, – они живут бедно и стипендию получают маленькую. Кто их может обокрасть? Это может сделать только наш общий и коварный враг, которого нужно беспощадно истреблять и гнать из Советского Союза. Ужиков заслуживает того, чтобы выгнать его из колонии, пусть живет где хочет, а если и пропадет, нам не будет жалко.Но товарищеский суд еще раз дает Ужикову возможность сделаться честным трудящимся». (РГАЛИ, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 8.)]

«Как врага трудящихся и вора, Ужикова нужно с позором выгнать из колонии. Но, принимая во внимание, что за него просит Наркомпрос, товарищеский суд постановил:

1. Оставить Ужикова в колонии.

2. Объявить ему бойкот на один месяц, исключить из отряда, не назначать в сводные отряды, запретить всем колонистам и воспитанникам разговаривать с ним, помогать ему, есть за одним столом, спать в одной спальне, играть с ним, сидеть рядом и ходить рядом.

3. Считать его под командой прежнего командира Дмитрия Жевелия, и он может говорить с командиром только по делу, а также, если заболеет, – с врачом.

4. Спать Ужикову в коридоре спален, а есть за отдельным столом, где укажет ССК, а работать, если захочет, в одиночку, по наряду командира.

5. Всякого, кто нарушит это постановление, немедленно выгнать из колонии распоряжением ССК.

6. Приговор вступает в силу сразу после утверждения заведующим колонией».