Свет мой. Том 2

– Уж поскорей бы выстреблись они отсюда, – Анна думала о другом, – Валеру, сынка, забрали в лагерь – и что с ним?

– Воспитание у них такое. И такая же идеология. Немцы живут войной, любят играть в нее. Им дали поджигательного фюрера – они и накрутили мордобой. Не зря же говорят: положи перед немцем масло и каску для того, чтобы он что-нибудь выбрал для себя, – он, не задумываясь, выберет каску.

– А как они все еще не ведают, что это такое, а им велено исполнять? – вмешалась Большая Марья – заговорила грубовато.

– Убивать-то? Это вы хотите сказать? Да? Самоочевидная же истина: трагедия немцев сегодня не в том, что им велено это кем-то всемогущим, а в том, что они еще настолько приучены с пеленок быть послушными, что охотно исполняют все подряд, – все самое ужасное, и зная, зная хорошо, что чем пахнет, сколько стоит. И ведь знают очень хорошо, но исполняют в точности, без отступлений, автоматически – от сих до сих, – судил категорично Федор, заводясь, но не повышая голоса. – Все они, арийцы, до того воинственные – заплеснели этим. – Он разгорячился и тут же покачал на себя головой: – Вот псих-то ненормальный стал. Невольно станешь. Извините меня.

– Анна уже веселей поглядывала на него. Будто бы приободрилась.

– Нет, ведь что же получается, – начала она, – все высшие – кто в начищенных чинах и званиях – управители невиданно один перед другим раскручивают свои палительные страсти и мудруются, а ты страдай, весь дрожи и не смей рыпаться? Пропащее, значит, дело? Так?

– Ну, так вот, поди! Меньше брешут, меньше радуются. А стратеги-генералы (и особенно немецкие), известно, всегда добрые на чужой каравай. Шире рот разевай.

XXII

– Скажите: вы что же, когда-то в самой Германии в плену пребывали? – тихо спросила Наташа.

– Да, в ней находился: второй уже раз мне не повезло, – сказал Федор, вздохнув. И не то про себя засмеялся странно, не то застеснялся чего-то. – Угодил я в пятнадцатом году нехитростно. А проснулся – все вокруг уже мертво, вздыблено, перепахано снарядами. Все столетние деревья и те побиты. Лишь надо мной огромный – в облака упирается – коряжистый дуб, под которым я славно так выспался, цел-невредим; при обстреле незатронуло нисколько его на счастье мое: завались он – и хана была бы царскому солдату. А везде уже видно оцепление германское, слышна команда германская. Раньше все – германцы, германцы; это нынче послушаешь: немцы, немецкое. Ну, и заарканили нас, смертью милованных. Поводырей – стрелков с карабинами с боков выставили, повели.

– А вот трое наших мужиков тогда тоже попали в плен, отсидели в Германии несколько лет, – сказала Анна. – И один из них теперь стал добровольным старостой…

– А как же теперь, в эту войну, Вы попали в плен? – спросил бойко, без боязни Саша. – Тоже, может, заснули?

И пленный Федор тут посуровел:

– Нет, не заснул: теперь нам не хватило орудий, снарядов и людей. Мы были еще мало подготовлены к такой чудовищной войне, не хотели в нее верить. И даже тогда, когда она началась уже, опомнились не сразу… И что я досказать вам хотел: да, в немцах – уже неизлечимый и непробиваемый порок, вбитый пропагандой в головы. Говорят, что у них есть большой военный талант – здорово воевать. Однако такой талант дорого обходится народам – проверяется он только на людских костях. Кстати, – и Федор пригнулся ближе к женским лицам и проговорил потише, – наши шибко, кажется, шарахнули их под Сталинградом. Вот когда оружия стало хватать. Даже трехдневный траур в честь этого объявлен в Германии был. Краем уха это слышал. Вы не знаете?

– Не про это, – сказала опять Наташа негромко. – Кой-что знаем из листовок – про оборону Одессы, Севастополя, например.

– Да… А дальше будут и совсем сухи орехи для них. Уж поверьте. Так что сейчас пуще остерегайтесь их: они разгневаны.

– Зачем же вы-то служите им, гадам? – опять влез, не робея, Саша.

Анна на него прицыкнула тотчас. Стало тихо. Лишь слышно звенела, как пчела, Домна: «Зынь-зынь-зынь» на мужа Семена, на веснущатую дочку, Соню, на сына. А они ответно ворчали.

– Что?.. – не знал, что сказать Федор. – Что ты спросил?

Только в этот момент, открыв дверь, в землянку вошли ненатурально смеявшиеся девки с тремя говорливо-оживленными немецкими солдатами – из соседских. И женщины, насторожившись, инстинктивно заслоняли собой малых ребятишек.

– Вон кого веселье распирает, забавляет… Полюбуйтесь только!

Федор встал, пожелал быстро удачи, попрощался. Напевая себе под нос:

– Все отлично, старик. Все в порядке. Как делишки, старик? Все в порядке. Все в порядке, – он не глядя больше ни на кого, пригнувшийся, вышел вон, как тень.

Анне опять странным образом показалось, что она уже знала почему-то этого Федора, но не могла точно припомнить и признаться себе в этом, впрочем, как и он просто не счел по совести напомнить ей, признав-таки ее, о своем довоенном визите к ним, Кашиным, в Ромашино, по поводу брата. Так вышло.

– Мам, а верно, папка наш, – горячечно полушепотом затормошил сейчас же Антон, – повезло ему, не повезло – ни за что не стал бы прислуживать, как Федор этот? Ни за что! Он недаром, помним, уходил с такой присказкой: «Или грудь в крестах, или голова в кустах…»

– Ничего не знаю, деточки, не ведаю, – приглушенно срывалась Анна, немного расстроенная от того, что понадеялась узнать несколько больше, нежели узнала от повозочного: он казался ей не таким уж искушенным, бывало-тертым, просто его, как иных, всего-навсего повело куда-то не туда в поворотный момент истории, и поэтому он не мог послужить ей опорой в своих советах. – Закалился папка ваш, видно: с четырех лет он остался и рос без отца – с корявой, безжалостной мачехой, Степанидой; та взъелась на него из-за того, что он, якобы, мешал ей, ей, молодой, красивой, салочной, любившей поесть от живота.

– Кто ж не любит, мам, вкусно поесть?! – воскликнул Саша, засмеялся: – Ну, ты скажешь еще… Только б нам сейчас подали что-нибудь на стол… Не отказались бы…

Много уже было думано и переговорено про это самое, про всю жизнь минувшую. Взбудораженными днями и бессонными ночами думано, переговорено. Вследствие того, что Кашины, как и другие местные жители, фактически запертые запретами оккупантов, не работали и не учились, почти не вели в полном объеме домашнее хозяйство, ничего не приумножали (Зачем? На пользу врагу?) и даже не разгуливали нигде, – вследствие этого у них образовалась целая бездна свободного, незанятого ничем времени, которое и уходило на общение друг с другом наилучшим образом в этих критических условиях. Это делалось как-то само собой. И было как бы продолжением чтения интереснейших книг, которые здесь, в семье, почитались всеми без исключения, с так похожими героями, их думами и переживаниями. Вместе с тем, что дети взрослели, что в связи еще с участившимися летом налетами нашей авиации – приходилось почти еженощно бегать в укрытие и отсиживаться в нем, – повысился интерес к материнским рассказам о себе и отце; сидя в укрытии, они уже не дрожали в прежнем страхе и не молились в душе про себя за то, чтобы пронесло и не убило бомбой, как бывало то раньше, при немецких бомбежках, а даже веселились в захватывающей жути. И чаще безбоязненно выскакивали наружу и пробегались к дому, чтобы в открытую поглядеть на оглушающе зрелищный ночной фейерверк. Может, потому, что пообвыкли, как бывалые уже солдаты; а может потому, что налеты эти подымали во всех веру в скорейшее освобождение. Потому-то люди и воспряли, следовательно, духом, воскрешали в памяти былое – вольно или невольно. Тем более, что было как-то утомительно и несподручно сидеть молча ночами при свете плошки или в полной землистой темноте и ждать чего-то. И это придавало силы, держало, что говорится, на плаву.

XXIII

Привлеченные сюда немецкие солдаты-ухажеры, развлекались в невинной своей спутнице военной – молодости, в изумлении стали щелкать зажигалками и огоньками освещать столь диковинное скопище русских людей, самопроизвольно заселивших все отсеки прежней их конюшни. Глаза они даже протирали, словно бы впервые видя все такое фантастичное. Кто? Откуда? Как?! Каким же образом? Неужели это еще жил доподлинно – возник снова совсем рядом этаким живучим вот привидением, во плоти реальной – этот конченый народ, изничтожаемый вовсю немецкой, приспособленной для этого, махиной?! Да он – не бессмертный ли какой? Не с иммунитетом ли каким? Не заговоренный ли? Это-то явление, должно, было выше прямолинейно просвещенного разума немцев, насыщенного, точно губка влагой, эгоизмом самовозвышения над всеми. Они, толкаемые крайним любопытством, будто и хотели полностью, определенно удостовериться в правдоподобии того, что им привиделось; потому они светили огоньками прямо в пещерные, землистые, с чернотой у глаз, лики выселенцев, разговаривая возбужденней и уже не слушая девиц, которые, вроде б спохватившись в том, что оплошали, попытались их остановить. Но не тут-то было. Все уже взъерошились. И вот Галька-переводчица, с шутливостью, но нерасчетливо хлопнув по руке одного из солдат, зажигалку выбила. Погасла зажигалка. И куда-то залетела, как на грех, – найти ее сразу не смогли. Заварилась каша.

Племя чертово, губительное!

Здесь шутить гитлеровские солдаты были не намерены, отнюдь; из учтивых женских обольстителей они мигом превратились в отвратительных людей, кем им долженствовало быть по назначению и предписаниям и кем они были, в сущности. Или даже выше. Они не признавали в таких отношениях полутонов. Зачем? Им все позволено. И, бесновато вскрикивая и привычно обзывая свиньями пещерников, всех подряд, они под угрозой смерти начали обыскивать буквально всех – с тех, кто находился вблизи места, где скользнув, фантастически исчезла зажигалка, словно растворившись. Поднимали семьи, почти стаскивая с досок; перетряхивая вещи, тряпки, еловые лапки, служившие подстилкой, пропускали через все ощупывавшие руки и затем загоняли проверенных в один угол. Вон же никого не выпускали. Обыск продолжался больше часа. Бункер гудел растревоженно.

– Поджигалка ваша не нужна нам, что обшаривать нас с детками, камрад? – сказала Анна немцу, пропускавшему ее сквозь немытые свои грабли; сказала она, не смиряясь перед страшной нелогичностью и категоричностью в поступках громил, принесших несчастье людям. – Она завалилась где-то. Надо получше поискать. Что же мучить всех!

Анна, попав с семьей в немецкую оккупацию, уже преизбыточно узнала о способностях этих заграбастых рук убийц с именными для хвастливых западников колечками на пальцах: они привычно-деловито пуляли на нашей территории во всех и во все. Им лишь бы взять себе чужое, ничего не упустить.

Причем эти ворюги, колошматя наш народ ни за что, разыгрывали из себя невинно-оскорбленных воинов – только оттого, что кто-то еще смел сопротивляться их насилию. Неслыханно!

Он, каратель, бездушен, однолик. Он и в нынешние дни бесчинствует на континентах под гимн: «Разделяй и властвуй!» Пока правит вседозволенность для сильных мира сего, его покровителей.

Лживый англосаксонско-натовский альянс, напав на непокорных сербов, душил их, гнал изгоями с их Родины, и с мясом разодрал всю солнечную Югославию (и немцы тоже поучаствовали в том); он, альянс, разбомбил Ирак и Ливию, наслал на Сирию боевиков, подготовил майданный хаос на Украине. Словом, ткнул мировое сообщество в войну, устроив ее в духе немецких нацистов, показательно-наказательной, в подбрюшье у России. Об этом блокадница Анисья Павловна некогда образно судила: «Да ковбои еще хотят в стойло нас загнать и дернуть по башке копытом…»

Натовцев, известно, не судили за рубежом, а признали преступниками жертвы. Впрочем, ныне мир приучен к тому, что есть спрос на всякое фиглярство и в политике, а не только на сцене, – но умение оболгать и обдурить успешно; он-то ведь в чистую заглотил постановочный репортаж о якобы успешной высадке американских астронавтов на Луну. Как будет и с очередным, уже спортивным, поклепом на нас, русских, еще одного летуна-толеранта, сующего под нос нам фигу со словами: «Да вы только понюхайте, как чудесно эта бумажка пахнет!»

Анна помнила: тогда в конском бункере, с русскими бабами и детьми сводила счеты немецкая солдатня, грозила смертью, видимо разочарованная неприбыльностью их боевого подвига. Они ничего здесь, на Руси, не поимели, а уже получали пинок под зад вместо обещанного в Москве. Они вокруг все разрушили, разломали и дом Анны, прикончили неугодных…

Но все-то уже знали хорошенько, что нацисты так прибирали под пяту себе все европейские нации и народности подряд и не было у них недостатка в выборе сокрушительных средств для такого прибирательства. Сказать им было нечего никому. Но они, выворачиваясь для чего-то, смешали дипломатию с демагогией и лжесвидетеством. За что, собственно, они воюют, проливают кровь миллионов невинных мирных людей – сказать они не могли. И только управдывались неуклюже.

Впрочем, нынче самооправдатели такие уж и этого не делают: попросту считают себя правыми.

У каждого – свой прицел.

Только что воззвала Анна к совести мучителей – совести отброшенной, они, посовещавшись, наконец, вынесли хорошее, какое можно пожелать себе, сказали они, решение, а именно: что если к пяти часам утра не отыщется их вещь солдатская, то все русские, какие здесь есть, будут заживо сожжены. Kaput.

Мстительно они добавили:

– Was man Sel, das wird manernten. – Что посеешь, то и пожнешь.

– Das mag richtig sein. – Возможно, что это правильно.

И ушли, отругиваясь. Благородно негодующие. Честь затронута.

В запоздалом гневе все честили проклятущих девок, заваривших бучу; те лишь вызывающе-строптиво зубоскалили в ответ, еще сомневаясь в исполнении солдатами угрозы да надеясь, главное, как-то умаслить их. Их ум работал в одном направлении. Вроде и Семен Голихин, выведенный этим из себя, выругался грозно, основательно; однако испугался он опять сильней всего за личное благополучие, что так неожиданно подверглось испытанию. Ведь главным для него было то, что был он жив-цел, был при своей семье, при своих особых интересах – и все было ладно; его уделом был покой, девиз которого: «сиди и живи». В любой ситуации. И точно так же он вспылил бы тут, если бы он вдруг узнал, что сейчас отсюда уходит кто-то партизанить – и тем самым ставит под угрозу его жизнь, его личное благополучие, плывшее себе без особых помех, заторов (ведь и за это немцы тоже не помиловали б никого).

Всем уж было не до сна: в желтоватых разводьях светивших и едко дымивших свечек и лучинок общими усилиями искали злополучную зажигалку, ползая по настилу и тщательнейшее перебирая остатки соломы, сена, еловые ветки и заглядывая в каждую щелочку, каждый уголочек. Женщины богопоклонно молились вслух:

– Господь, помоги нам, рабам божьим! Спаси нас и помилуй!..