День за два. Записки «карандаша» чеченской войны

Старшина часто забирал молодых бойцов для выполнения различных хозработ в его доме. Мы знали, это незаконно, но всё лучше, чем торчать в части, выполняя те же задачи, однако понукаемыми старослужащими и всего-то за обед из капусты в благодарность. Потому всякий раз с нетерпением ждали, когда же прапорщику в его доме вновь потребуется помощь.

Жена его, тётя Анет, готовила вкуснейшие мясные лепёшки, название которых я никак не мог запомнить и лишь на войне, когда прапорщика ранило, невольно думая о нём, его семье, вспомнил и уже никогда не забывал. Ломаджо. С постным рисовым супом объедение. И видя перед сном дворик Арутюняна, гроздья винограда, я улыбался тому, как мы всегда ходили к нему пешком.

Наискосок через весь, хоть и небольшой, но с кривыми дорогами и почти без тротуаров, городок. Старшина никогда не скупился зайти в магазин и купить нам хороших сигарет да газировки с пряниками или конфетами. И домой к нему мы бежали едва ли не в припрыжку, готовые к выполнению любой задачи: отпилить, вскопать, приколотить, подмести, покрасить. Да, мало ли ещё каких работ в своём доме, хозяин коего держал индюшек, курей и уток. В птичьих загонах тоже надо было чистить.

Зато от прапора мы всякий раз возвращались с набитыми до отказа животами. Ночью нам непременно доставалось за это от дедов больше, чем остальным, но мы крепились, как могли, зная, пройдёт несколько дней, в которые, вообще, можно не есть, и хитрому Арутюняну снова потребуется что-то сделать в его доме. Помню, как навесной потолок ему лепили. Ох, и материл он нас в тот день, и «петухи абаные» было самым безобидным. Но как вкусно нас потом кормила тётя Анет. Мы чуть не лопнули от объедения. И Башка в тот день тоже был с нами.

Однако в этот раз, впервые за всю службу, нам не пришлось добираться до дома старшины пешком. В квартале от части, у магазина с красивой вывеской «Продукты», нас поджидала новенькая пятидверая Нива, напоминающая цветом и гордыми чертами вороного коня.

– Здравствуй, Вардан, – тепло поприветствовал прапорщик сидевшего за рулём молодого армянина.

– Здравствуйте, дядя Акоп, – с нескрываемым почтением ответил водитель и, повернув ключ в замке зажигания, спросил. – Как отдежурили?

– Ай, хорошо, мальчик мой, хорошо, – устало и вместе с тем радостно, ответил старшина. – Солдаты вот мои с войны приехали. Домой им скоро, не увидимся больше, так я в гости их позвал. Они раньше много у меня были. Хорошие солдаты. Знакомьтесь. Это Вардан, дочки моей, Люсине, жених. Весной свадьбу гулять будем…

– Гафур, – крепко пожал Татарин руку будущему зятю Арутюняна.

– Курт, – буркнул я привычно и тут же поправился. – Кирилл.

Прапорщик довольно хвастался, как удачно приобрёл новый внедорожник на боевые. Вкупе с теми копейками, что получил за ранение, суммы этой аккурат хватило на покупку. Однако, похваляясь, старшина сокрушался, что сам из-за повреждённой ноги ездить не может. Записав машину на старшую дочь, водить автомобиль не умеющую, он позволил это её будущему мужу. И называя водителя по имени, Арутюнян всю дорогу отечески похлопывал его по плечу да хвалил. Хороший мальчик, из доброй семьи. Магазин вот держат и второй открывать хотят. Славные люди. Весь город кормят. Люди Востока всю историю были первоклассными торговцами. И люди Востока больше, чем кто-либо не любят войну, потому как любая война рано или поздно кончается, а на Востоке она всегда, тысячу лет уже: то персы, то турки. Да мало ли ещё кто.

– Ай, с войной этой проклятой осталось сладить, с бандитами и чеченскими, и нашими, и всеми остальными, – говорил старшина, но я не слушал.

Из моей головы никак не шёл Вовка Мозговой. Что с ним стряслось? Отчего он так обозлился? А в санчасти почему? И чего ради, тоже собрался домой, если ему ещё полгода служить?

Досадуя на себя, что не вспомнил о Башке вчера, когда не встретил его в казарме, а должен был, я маялся вопросами, но ответов не находил. Тоже мне, друг называется. Первым делом, как вошёл в родную роту, должен был спросить, где Вовка – добрый мой армейский товарищ.

Не спросил. Запамятовал. Погано.

– Ай, хорошо жили при коммунистах. Все вместе были. Не делились, кто есть, кто. Армянин ты там или азербайджанец, или туркмен, казах, или русский. Ай, много кто, а только не важно это было. Главное, что? Правильно, главное, человек ты какой, а не цвет лица у тебя. А теперь что? Ай, перекусались, как бродячие собаки на случке. Ай, разве так хорошо? Мы же все простые люди, обыкновенные. У всех две руки, две ноги, два уха, одна голова. Ай, жопа тоже одна. Все кушаем одинаково и в туалет ходим одинаково. Женщин своих, мам, детей тоже любим одинаково. Ай, для чего враждуем тогда? Режем друг друга, стреляем зачем? Чего нам всё время не хватает?

Арутюнян рассуждал тихо, умиротворённо и вовсе непохоже на поиск истины в споре, но именно от этого мне стало совсем невмоготу, и, не в силах больше держаться, я громко и даже, как мне показалось, несколько озлобленно, спросил:

– Старшина, а что с Башкой?

Прапорщик резко замолк и долго не отвечал. Возможно, он вовсе не хотел говорить на эту тему. Во всяком случае, именно так расценил его молчание Татарин. Слушая Арутюняна, он беспрестанно глядел в окно, вспоминая городок, которому отдал год жизни. Но стоило мне задать неудобный вопрос, Гафур напрягся и больно пихнул меня локтём в бок, требуя тем самым замолчать.

– Комиссовали. Последние документы ждём и домой, – ответил старшина, глядя куда-то далеко вперёд.

За низенькие дома, высокие пирамидальные тополя. За горизонт. И наверняка ничего там не видя.

– Болен? – заинтересованно спросил и Татарин.

– Ай, не знаю, как сказать, ребята, – пожал прапорщик плечами и, опустив форточку, закурил. – Дурак, это болезнь или счастье? Наверное, счастье. С дурака какой спрос? Никому ничего не должен. Ай, точно счастье. А с другой стороны и ему теперь никто не должен. Сам себе всю жизнь попортил.

– Как это? – удивился я.

Арутюнян ещё немного помолчал и решительно ответил:

– Как, как? Языком. Как ещё? Ай, не, он точно дурак, Башка ваш. Он, когда его опять в Чечню не пустили, болеть взялся. То желудок у него, то сердце, то ещё какая дрянь, а на деле выяснялось, косил. Ай, йод даже пил, вот желудок и барахлил. У него из-за ротного с молодым призывом не заладилось, чморили они его сильно. Это которые вас теперь сменили. Из них в роте сейчас только Евдокимов, я его в Чечню не пустил, он мне тут сгодится, а то он тоже просится всё на эсбэзэ, прямо, как Башка…

– И что? – поторопил я, напоровшись на строгий взгляд старшины, неожиданно повернувшего ко мне суровое лицо.

– Ай, ничего, – недовольно процедил прапорщик и снова стал глядеть в окно. – Гаситься начал. По поводу и без повода в санчасть бегал, достал там всех. Ай, врачи его уже с порога гнали. Однажды ему приказали бордюры у штаба покрасить. Он пошёл, начал делать, а потом взял и ведро с краской на голову себе опрокинул. Я не видел, в госпитале лежал, мне потом сказали. Ай, стоит весь такой голубого цвета и ржёт без остановки, и кисточку облизывает, а она тоже в краске. А в полк, как раз, проверка из дивизии приехала. Увидели, обалдели. Башку вашего в санчасть, оттуда в психушку. Ай, думали, придуряется опять, а ему доктор настоящий диагноз, так и так, а и в самом деле дурак и к дальнейшей службе не годен. Я в санчасть на осмотр ходил, видел его. Говорю с ним и по глазам вижу, всё соображает, а несёт чепуху бессвязную, как будто и правда, спятил. Ай, да закосил он, закосил. Не дурак, ой, не дурак.

Арутюнян, помолчал и, тяжко вздохнув, добавил.

– А может, к лучшему, что он так? Ай, зачем ему здесь? Армия не для него. Он умный, образование высшее, обижался ещё, что кафедры военной в его институте не было и пришлось на два года на срочку идти, а так бы офицером пошёл. Но, он и служить тоже хотел, от военкомата не прятался. Жалко его. Ай, солдат неплохой, исполнительный, подтянутый, наивный только и слишком добрый. Ай, тюфяк.

При последних словах старшины, я вспомнил, как Башка писал рапорт об отправке его на войну едва ли не в день окончания курса молодого бойца. В Югославию.

Мозговой упрямо спорил с командиром роты, что он солдат, а не поломойка, взлётку в расположении роты с утра до ночи надраивать. Дед его был солдатом, освобождал Белград от фашистов, ранило там, а теперь в конец обнаглевшие американцы бомбят эту страну, и он, Владимир Александрович Мозговой, достойный внук геройского русского солдата и тоже русский солдат, не имеет права отсиживаться в тылу в столь трудный час для братского народа.

Ротный наш чуть с ума не сошёл, когда узнал, что третий рапорт, буквально через неделю после первого, Вовка подал аж самому комдиву. И важным было не то, как он умудрился передать письмо в другой город, где дислоцировался штадив, и даже не то, что его проглядели те, кому положено бдеть за солдатской перепиской, а то, что боец опять через голову прыгнул. Предыдущий рапорт Башка подавал сразу командиру полка Макарову, небезосновательно сочтя, что писать комбату бессмысленно, ибо тот с командирами своих рот заодно.

Однако капитан Залепухин, командовавший в ту пору нашей ротой хоть и с великим трудом, а достойно терпел все выходки несносного бойца. И, всё же, рапорт командиру дивизии! Целому генералу! От обычного рядового срочника! Это было через край! Такого ни один строевой офицер и в самых жутких мыслях не представит! Лучше на боевых безвылазно торчать, чем пытаться объяснить комдиву, что это было.

Мы неустанно хохотали несколько дней и всерьёз гадали, отправят несгибаемого Башку в Югославию или нет, а потом вдруг, ни с того, ни с сего, в смысле, вне графика учений, отправились на полигон. Нет, разок мы в полях уже побывали. Окапывались, стреляли, учились метать гранаты, но то, как выяснилось, были цветочки. На машинах же ездили. Мотострелки, не абы кто. И вдруг пришлось бегом. Одиннадцать километров с полной боевой выкладкой: в неудобных касках, тяжёлых бронниках, неподъёмных сапогах, с оружием и штатным боекомплектом да прочими необходимыми воину вещами в мешках за спиной. Больше нас только разведчики да спортсмены бегали. По пути несколько раз надевали противогазы, и я уже не чаял вернуться в казарму живым.

Юг. Июль. В редкой тени тридцать шесть плюс. Вспотевшая пехота с запылёнными мордами.

Пока окапывался, силы ещё теплились в моём, заметно исхудавшем за полтора месяца службы, теле. Но как только оборудовал позицию да приготовился к стрельбе, руки так сильно заходили ходуном, что я несколько лишних секунд не мог присоединить к пулемёту длинный магазин. И не только я.

Мозговой из своего автомата ни разу не поразил мишень, как и многие из нас, однако командир роты, потешаясь у всех на виду, измывался только над ним.

– Какая тебя война, Башка? Ты оружие держать не можешь, солдат, мать твою на растак. Тебя враз там убьют. Я твоей мамке, придурок, что объяснять буду? Простите, мамаша, сволочь я. Сын ваш половую тряпку толком выжать не мог, а я его в горы загнал, боевикам на веселье. Так прикажешь мне, отвечать, когда я тебя в цинке твоим родителям привезу? А, воин?

Мозговой понуро молчал да шумно сопел.

Своего ротного мы не любили. Очень уж он был заносчив, смотрел на всех свысока. Но вместе с тем мы его и уважали. Всю первую чеченскую он прошёл командиром взвода в нашей роте, о чём всегда помнил сам и не позволял забыть другим.

– Я боевой офицер, у меня награды. Мне хорошо известно, что такое война. А тебе, боец? Ты знаешь, куда ты просишься? Нет. Так вот лучше тебе этого и не знать, наказание ты моё. Два наряда вне очереди.

С полигона мы возвращались также пешком. Долго шли, подгоняемые пинками дедов да окриками ротного и взводных, но держать строй, всё одно, не могли, и требуемая офицерами ротная песня, тоже не пелась, а уныло и хрипло, подобно нашему строю, еле-еле ползла по бескрайней степи. Уши бы мои не слышали про чёрный сапог, сбивающий с травы прохладную росу, и караул, идущий тропой да каждый к своему посту.

И лишь вечерняя прохлада нас жалела.

На ужин сильно опоздали, да есть и не хотелось. В голове гудело только одно желание, – спать. И взобравшись на верхний ярус да коснувшись лысым затылком жёсткой подушки, я не успел подумать ни о чём, кроме: «Хорошо, оружие прямо на полигоне почистили, а то полночи ещё возились бы».

И всё. Вырубился. Впрочем, снов не увидел.

Наши дедушки, обозлённые невыносимым днём на полигоне, спросили с Башки за косяк сполна. А заодно и с нас. И в ту длинную ночь я, усиленно растирая нывшие голени и предплечья, раз и навсегда усвоил, воспитание одного через коллектив, – безотказный метод в педагогике. Понял ли это учитель биологии, я не ведал, но и рапортов Вовка больше не писал, а, молча, терпел наряды через сутки. Смеясь шуткам сослуживцев, что Мозговой просто не знает адрес штаба округа, а то и туда рапорт накалякал бы, я, всё равно, жалел этого взрослого уже человека. Нам было по восемнадцать, ему – двадцать три, и до нас было доведено, политические разборки в Европе и бойня в далёкой, неведомой нам Югославии – вовсе не наша печаль.

Только при этом нам никто не сказал, что и наша война уже приготовилась заключить нас в свои жаркие объятия. Всего через какой-то жалкий месяц. И вовсе не в далёких, загадочных европейских странах, а гораздо ближе. До задумчивого, степенного в вековой своей мудрости Дагестана от места постоянной дислокации полка было лишь руку протянуть.

Первым рапорт написал, конечно же, Башка. И его опять не отправили, как и весь наш призыв. Маленькими ещё были.

Зато теперь выросли. И вот с войны уже вернулись. А ведь с августа девяносто девятого минуло немногим больше года. Надо же, как медленно и одномоментно с тем очень скоро летит время в армии и ещё быстрее на войне. Не зря же всего лишь один день там засчитывается сразу за два.