Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга первая

– Твори волю Твою в вышних на небесах и даруй благоволение боящимся Тебя на земле. Аллилуйя!

– Аллилуйя! – подхватил Иошаат.

Он был счастлив.

Наконец-то Мириам улыбнулась, наконец-то она приняла из его рук в свои – сына, Мануила, наконец-то он может вздохнуть свободно. И все будет хорошо.

Так. Так! Мануил уже сейчас начинает приносить счастье.

Он плеснул себе еще в чашу.

За дверью послышались шаги, шаги многих людей, и они все ближе. Иошаат встревоженно поднялся с места.

Открылась дверь, и Иошаату предстал равви Менахем. Он был явно чем-то взволнован.

– Равви Менахем? – удивленно воскликнул Иошаат. – Что привело тебя сюда, если мы совсем недавно расстались, совершив богоугодное дело?

– О Иошаат бен-Иаков, – сказал равви Менахем, – важные гости посетили меня после этого, и вот – я привел их к тебе.

Он посторонился, уступая дорогу, и в комнату вошли двое мужчин. С их приходом комната сразу сделалась какой-то маленькой и невзрачной. Одежда вошедших, их походка и манеры выдавали в них столичных людей.

Иошаат указал им на скамью и сам сел напротив. Гости важно расселись. Равви Менахем скромно устроился сбоку. Мириам со своего ложа встревоженно оглядывала незнакомцев, прижимая к себе Мануила.

– Мир тебе, Иошаат! – отрывисто сказал один из гостей, молодой щеголь в дорогой, тонкого покроя одежде, по которой в нем даже без талита и тефиллина можно было узнать представителя храма Иевуса. – Меня зовут Гаиафа, – и добавил, не удержавшись, после короткой паузы, – зять Ганана бен-Шета.

Иошаат молча склонил голову, хотя имя это ему ничего не говорило. Только равви Менахем часто-часто закивал, смиренно прижав руки к груди.

Кто же не знает Ганана бен-Шета, члена Санхедрина, одного из вероятных преемников Иоазара бен-Боэта, Первосвященника Израиля!

– А это – Рувим, один из советников Архелая, – так же отрывисто, играя нервным, поминутно меняющимся подвижным лицом, продолжил Гаиафа, подняв тонкую, породисто-вялую руку в сторону второго гостя. Рувим, обрюзгший, высокомерный, в цветастом сирийском одеянии, слегка качнул головой, только обозначив приветствие, и неожиданно тонким, богатым оттенками голосом пропел:

– Мир тебе, Иошаат!

Равви Менахем еще торопливее закивал головой, а Иошаат, пребывая в непонятном оцепенении, так же склонил голову, машинально ответив:

– Мир и вам, гости мои.

Смущение и стыд испытывал он, видя, с какой плохо скрытой брезгливостью оглядывают гости маленькую комнату и нехитрый ее скарб: ложе в углу, деревянные скамьи, кувшин, выщербленные чаши, остатки утренней трапезы на столе. Но все пересиливало едва зародившееся, смутное ощущение тревоги, которая охватывает простого человека в присутствии людей, облеченных властью. Он вспомнил песенку, которую часто слышал на рынке от униженных жизнью нищих:

Горе мне от рода Боэта, горе от их копий!

Горе мне от рода Кантара, горе от их перьев!

Горе мне от рода Ганана, горе от их шипенья![23 - Из подлинной песни того времени.]

Горе! Что там еще пели нищие?

Иошаат никак не мог вспомнить. Отрывистый, точно лающий голос Гаиафы вернул его к действительности:

– Из хорошего ли рода происходишь ты, Иошаат, и достоин ли ты его славы?

– Я – Иошаат бен-Иаков, из рода Давида-псалмопевца.

– Спроси любого мастерового или пастуха от Дана до Вирсавии, и услышишь, что он происходит из рода Давидова, – сказал Гаиафа, обращаясь к Рувиму.

Рувим тонко улыбнулся в ответ:

– Значит, он не только пел псалмы!

– Хорошо, Иошаат бен-Иаков из рода Давидова, – Гаиафа снова остро глянул на Иошаата, – ты, без сомнения, праведный человек, исполняешь все предписания Торы и веришь в Завет Израилю.

– Я могу подтвердить это, уважаемый Гаиафа, – подал голос равви Менахем, – ибо не далее как сегодня утром я исполнил обряд обрезания по закону Моисееву над родившимся неделю назад младенцем его и нарек его Мануилом.

Гаиафа выслушал равви Менахема, картинно изогнув бровь, и снова обратился к Иошаату:

– Не об этом ли младенце на руках жены твоей идет речь?

– Да, – сказал Иошаат, чувствуя, как внезапно заколотилось его сердце.

Я не боюсь за себя, – я боюсь за Мануила.

– Но ты не разбирал крышу дома своего при его рождении, – усмехнулся Гаиафа.

– Дом мой – в Назире, – растерялся Иошаат.

Гаиафа и Рувим обменялись быстрыми взглядами.

– Назира! – сказал со значением Гаиафа. – Галил-ха-гоим! Можешь ли ты, о равви Менахем, свидетельствовать в пользу человека из Назиры? Но не спеши с ответом, подумай как следует, пока не сверишь его со всеми заповедями Моисеевыми, а их, да будет тебе известно, числом шестьсот тринадцать! И не нарушишь ли ты, равви Бет-Лехема, словом своим хотя бы одну?

– Все заповеди Моисеевы я не назову, – дрожащим голосом сказал равви Менахем, – но повторить свое свидетельство могу, ибо согласно оно с одиннадцатью заповедями Давида: поступай честно, твори правду и говори истину, не клевещи языком твоим, не делай другому зла, не возводи поношения на ближнего, гнушайся низостью, чти богобоязненных, не изменяй клятве даже во вред себе, серебра своего не давай в рост и не принимай взяток против невинного, – закончил равви уже твердым, окрепнувшим голосом, и вновь замолчал, смиренно сложив руки на груди.

– Одиннадцать заповедей Давида знаешь ты, – задумчиво произнес Гаиафа, – и Макот знаком тебе. Ну, что ж, похвально, похвально… А ты, Иошаат из рода псалмопевца, сможешь ли ты спеть нам оттуда же шесть заповедей пророка Исайи в свое благочестие?

– Сказано: будь праведен… говори истину… – страх уже расползся по всему телу Иошаата, сковав сердце ледяным обручем и обрывая мысли. – Презирай прибыль от греха…

О Адонай, спаси Мануила от этого человека!

– Не можешь сказать… Тогда хотя бы три заповеди пророка Михея?

– Сказано: поступай справедливо… – Иошаат смешался и подавленно замолчал.

– Воистину хорошо сказано, – тонко усмехнулся Гаиафа. – А ты, жена благочестивого мужа из Назиры? – он резко повернулся к Мириам.

– Я готова к страданиям, – обреченно сказала Мириам в пустоту.

– Страдания? Киппурим? Для утешения всего Израиля, не так ли?

– Темны твои слова для меня, о высокоученый муж.